Аул

Сашка

Уже какой день урман шумел.

Банники драли на себя волосья и каялись. Артаки рассорились между собой: Илькей называл предателями пропавших Чукая и Ишая, их отец Тавнай плюнул в лицо молодому десятнику и увел часть племени в горы. Куда-то сгинул сын албасты Кулкан, делившие с ним юрты пери выли ночь напролет. Что думала про происходившее уряк, страшно было подумать.

— Соберемся, — послал братьям и сестрам весть старший из духов леса Кетмер. — Надо огородить себя, надо спасти молодую поросль.

Подруга-ласточка облетела с его словами лес в несколько часов. Искривленные уродливые деревья собрались рядом с теми, кто нес службу в заслоне живой тюрьмы. Тем было никак не уйти из дозора.

— Не боишься, Кетмер-агай? — зашумела блестящей свежей листвой Ямлиха. — Донесут — опять будем растить деревья от корешков.

— Если донесут свои, значит, и так конец духам леса… Знаете, да, что ее задумки не осуществились? Что кто-то из девочек выжил и сейчас на них охотятся Кулкан, артаки и банники? Думаю, пора показать, на ком правда стоит лес и кто здесь способен на большие дела…

— Помогать ей? Не похоже на тебя!

— Не просто так! Давайте поймаем для нее человеческий молодняк, а взамен попросим свободу для Духа борти. Старик страдает из-за нас, сами знаете. Преклонять лапы перед этой… этой…

— Тише, Кетмер-агай! Забыл, как она разрушили пол-леса? Как натравливала захматов на зверей после наших дождей? Я не верю, что она нас услышит, что от чего-то откажется, — печально ответила Ямлиха.

— Надо попробовать, — проскрипел Бернуш из дубового дупла. — Уряк дала слабину… Когда, если не сейчас?

— Спросите своих, где сейчас те девчонки! Деревья увидят!

Искореженные деревья зашумели, как во время сильного ветра. Долго, будто вправду осматривали каждый уголок леса. Наконец, Тенли зашипел из ствола старой ели:

— Видят! Видят! Сосны за рекой видят! Одну девчонку ведет молодой артак, а вторая с двумя мальчишками бежит следом!

— Агай, неужто правда пойдем? Сами, без ее приказа? — не сдавалась Ямлиха.

— Ничего дурного мы не делаем! Сослужим добрую службу! Может быть, и она в кои-то веки услышит нас.

Искореженные деревья вышли в путь. Это был древний, отработанный веками не марш даже, а танец. Деревья перемещались одновременно хаотично и последовательно, и никто, не знающий их планов, не заметил бы чего-то необычного. Просто волнующийся от ветра лес, а, между тем, его части передвигались далеко и быстро.

…Сашка, Закир и Иргиз искали Хадию и унесшего ее артака в такой густой чаще, что сперва не заметили приближающихся деревьев. Только когда они начали окружать их, по-настоящему испугались.

Деревья сходились все ближе и ближе, всматривались в них «лицами» на своей коре, обступали, как живые. Иргиз попробовала вырваться, убежать, но крепкие ветви прижали ее к остальным, остановили. Все бились и пытались развести деревья в стороны, но живой острог оказался слишком крепким.

А потом они обернулись от живого частокола и увидели еще одно лесное чудовище. Уже знакомая серо-зеленая кожа, рог во лбу, пружинящие крепкие ноги. Иргиз, как всегда, была первой, быстро направила стрелу на лесовика.

— Подождите! Это я! — успела закричать Хадия, оборачиваясь в свое человеческое обличье.

Когда деревья замерли, Закир попробовал прорубить проход. Не вышло: было мало места для размаха, а старые деревья — как из железа. Залезть тоже было нельзя: стволы гладкие, крона высоко. В отчаянии он сел на землю, усмехнулся:

— Вот же! Я все лето не мог сказать отцу, что не хочу возвращаться в Уфу, а сейчас точно до конца жизни останусь в ауле.

— Почему ты не хотел уезжать? — спросила Иргиз.

— А ты почему не хочешь? — почти огрызнулся Закир.

Сашка думал про Урал и про его невиданные заводы.

Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст.

Поднял глаза к кусочку неба в скрещенье ветвей и вдруг увидел две крохотные ладони на коре дерева. Обернулся: это Хадия вытянула свои диковинные руки шурале, уцепилась за ветки, попробовала подтянуть себя. Сперва упала, но потом они с Закиром подсадили ее, и она добралась до самой кроны. Выглядела одновременно напуганной и решительной.

В это время деревья проснулись: зашумели и зашевелились, как от сильного ветра. Хадия уцепилась за ветку покрепче, но даже не подумала спуститься с другой стороны. Она протянула одну руку им — чтобы кто-то схватился.

Первым вышел вперед Закир, но его, слишком высокого, Хадия поднять не смогла. Несколько раз пробовали, но девочке не хватало сил, он падал.

— Меня не поднимай, — замотала головой Иргиз. — Я тяжеленная.

— Что это? — не понял Сашка. — Обычная девчонка.

— Нет! — нахохлилась Иргиз. — Я лучше знаю.

Все смотрели на нее с удивлением, а она на всякий случай спряталась за спину Закира. Тогда Хадия начала поднимать Сашку. За дерево он тоже пытался хвататься, но оно двигалось и почти не помогало. Вся надежда была на сильные руки девочки, от этого было волнительно и неловко.

В глаза Хадие Сашка старался не смотреть, но на вершине дерева оказался почти в ее объятиях. Она на миг опустила глаза, потом весело объявила «Прыгаем!» — и указала на землю. Сашка с сомнением глянул вниз: прыгать предстояло на два человеческих роста, а то и более. С другой стороны за ними с волнением следили Закир и Иргиз.

Тогда Хадия подала ему руку — уже обычную, не вытянутую, человеческую — и первая сиганула вниз.

Аксюта и не думала, что у нее когда-то будет сын.

Княгиня сделала все, чтобы ее дворовые девки никогда не захотели приносить в мир детей. Сколько лет легло с тех пор, баре были уже не в той силе, а Аксюта все стояла и стояла на заснеженном дворе хозяйки. Все чувствовала тот ледяной ожог. Все не оживала.

В тот день она даже не удивилась: ну захотела княгиня воды из дальнего колодца, все девушки за ней ходили, вот и ее черед. То, что погонят в одном сарафане, тоже знала, тоже не впервой… Две версты туда, две версты сюда, вытерпит.

Вернулась с обожженным холодом телом, но еще живая внутри. Опустила покрытые льдом ведра на крыльцо, в дом их должна была Матреша занести. Но тут как тут был Семеныч: «Прости, Аксюта. Княгиня заждалась».

Выставили ее посеред двора — чтобы из всех окон было видно. Дворовые парни, прозванные палачами, встали рядом и с размахом облили ее принесенной ею же водой. Крик Аксюты задохнулся сразу в горле, перешел в хрип.

Ветер лепил сарафан к телу, кожа сперва горела, а потом будто отмерла. Хотелось скорее ползти в тепло, обнять печь, но кто бы ее пустил. Долго не могла поднять рук, чтобы охватить себя за плечи. Долго не могла поднять глаз, а когда подняла — испугалась еще больше.

На нее глядели только они.

Маруся, которая седьмицу тому опоздала с водой и пила ее потом с мылом.

Танюша, которую за разбитую чашку заставили обрезали косу и есть собственные волосы.

Дашутка, которую били арапником до кровавых ран — уж и не упомнишь за что.

Глаза у всех были черные.

Не синие, зеленые и карие, как помнила Аксюта, а черные.

Одиннадцатилетней Сиклетии среди них не было. Княгиня велела ей съесть битое стекло, Сиклетия умерла еще до первых снегов.

С тех пор снега ложились много раз. Аксюта жила в людях, потом подалась в Некрасовку и взялась за шитье для купцов, там же Праскева Зайчиха присмотрела и просватала ее для своего старшего Никиты. Бог весть, зачем доброму дому Зайцев понадобилась горемыка с черными глазами.

Никита Заяц был красивый, что твой Микула Селянинович. Такие, как он, могли впрячь в тягло Змея Горыныча, а нет — впрягались в него сами. Таким, как он, полагались нарядные бойкие девки, никогда не знавшие порядков барского дома. Такому, как он, нельзя было не родить сына.

Аксюта жила жизнью любой невестки в Некрасовке: месила хлеб, ходила за коровой, копала картошку, но нет-нет да замирала с пустым страшным взглядом. Значит, опять стояла на дворе перед княжеским домом. Зайцы скрывали от соседей эту ее «болезню».

Через несколько лет Аксюта таки вымолила себе и Никите дитя. Когда Праскева Зайчиха передавала ей новорожденного Сашу, так и сказала: «Вот твой молитвенный сын». Так и думала про него всегда — молитвенный, только одной ногой на земле стоит.

Жила в вечном страхе. Никита возьмет с собой мальчонку в поле, усадит на ярмо — у нее болит сердце. Ведь упадет, быки затопчут! Гурьба мальчишек играет в пожарных — она бежит следом, уводит Сашеньку. Другие бабы, Перепеличиха, Зозулиха и Арбузиха, хохочут. Но девчонка в ледяном платье со двора княгини Свицкой не могла иначе. Смерть, она была вот, рядом, даже не пряталась.

Почему-то больше всех на Аксюту ярился деверь Игнат: как не приезжал в Некрасовку, выговаривал брату за «девчачье» воспитание сына. Никита только усмехался: «Своих народи и воспитывай!». Игнат не отставал: «Захомутала тебя ведьма!».

Но когда у Аксюты надорвалось сердце, когда она упала на заснеженной улице прямо перед своим намытым и пропахшим калинниками домом, нашел ее именно Игнат. Какой день гулял, едва на ногах стоял, а вот же — пришлось нести на руках мертвую ведьму.

Кажется, он даже успел заглянуть в ее черные глаза перед смертью.

Раньше их видел только Никита.

Сашка не мог отвести глаз от бабки-шуралихи. Она была много крупнее тех быстрых и крепких шурале, что охотились на Зайнаб. Наверняка неповоротливее. Совершенно точно — старше. Совершенно точно — опаснее и страшнее.

Говорила она тоже о страшном:

— Мы считали с уряк: на каждой из одиннадцати семей долг перед ней. Девять девушек в земле, нужны еще две.

— Шауру она не получит! — взревел охотник Якуп.

— Ты думаешь, я дам убить дочь моей дочери? — шуралиха прикрыла глаза. — Мы отдадим долг, но не молодой кровью. Пусть возьмет меня. Мне триста лет. Я видела мятежи башкорт и виселицы в аулах, видела табуны в тысячи коней и сборы в походы за тысячи верст. Я видела, как выходили на охоту мои дядья, мои сыновья и мои внуки. Я видела нежную весну и яркую осень. Довольно.

— Я уйду за Шауру, Якуп, — прошептала мать Иргиз, которая в лесу казалось выше и здоровей, чем в своем дому.

— Ты молодая, — покачала головой шуралиха и уставилась своими болотными глазами на Салиму-енге.

— Я хочу жить, — уверенно заговорила Салима-енге. — Я не молода, но я люблю жизнь, мне мало. Я жду каждый рассвет, провожаю каждый закат. Я люблю каждый дом в ауле, каждую тропу в лесу, каждую гору в округе. Я еще спела на все песни и рассказала не все сказки. Я хочу похоронить внука, хочу отдать замуж внучку. Я хочу… Но пусть буду я, а не кто-то молодой. Пусть дети живут. Пусть у них будут свои песни и сказки, пусть они еще увидят туман на рассвете и летние звезды, пусть еще почувствуют жар от чувалов и вольный ветер летовок.

— Да что с вами? Почему вы сдаетесь? Почему нельзя избавиться от этой нечисти?! — возмутился Сашка.

— Таков закон жизни, — ответила бабка-шуралиха. — Даже если мы побежим и спрячемся, даже если мы пойдем войной и победим, долг останется на нас. Шурале потому и вступили в союз с уряк, она в своем праве, у нее отнято.

— Не дорого ли? Одиннадцать за одну? — спросил Якуп.

— Цену назначать не нам, — бабка-шуралиха обвела всех взглядом. — Поторопимся, дети! Нужно все решить до звезд!

Двор дядьки Миргали был все тем же: летняя кухня, баня, клеть, загон, сосны до неба. Двор дядьки Миргали был совсем пустым, словно душу из него вынули.

Самого Миргали-агая Сашка нашел в хлеву. Тот шмыгал носом, но упорно готовился к летовке. Вот собранный скарб, вот смазанные колеса для арбы… Увидев Сашку, просиял:

— Парень, думал уж искать тебя. Уломал мою Насиму, живи с нами. Сам знаешь, я и минуты не верил в твою вину, а мать можно понять, дочку схоронила…

— Спасибо, Миргали-агай. Но у нас здесь новая беда, нужна помощь старика Занге.

— Давно не слыхал его.

— Я попробую позвать. Вот бы еды немного.

Дядька Миргали принес угощение, как доброму гостю, и вышел из хлева. Сашка разложил хлеб, казы, баурсаки на белой тряпице. Сам разлегся в своем углу на сене, притворился спящим. На миг подумалось: может, и не было всех этих дней после ауллак-аш?

Открыл глаза, только когда услышал знакомую возню. Бледный, измученный дух хлева вгрызался в конскую колбасу.

— Не дури меня, Саид. Кто бы выложил просто так казы? Что надо?

— Как ты, бабай? Как другие духи в эти дни?

— Будто не знаешь!

— Мы придумали, как вернуть мир в аул. Люди отдадут долг уряк. Сможешь позвать ее?

Дух хлева, до этого облизывающий жирные пальцы, с ужасом уставился на Сашку:

— Совсем дурной? Думаешь, поверю? Ты тут вообще причем? Пришлый… Нет, нет, нет. Вот наемся и уйду, а ты тут смеши телят и жеребят.

Сашка выругался по-башкирски и стеганул в воздухе пастушеской плеткой, как его научили в урмане:

— Послушай меня, дух, я думал, мы друзья. Я зимой, в самое голодное время, оставлял тебе еду, помогал со скотом, уважал. Но сейчас не до того, надо спасти Иргиз и Хадию. Ищи призрака, где хочешь! Времени тебе до первых звезд! Скажи, не пожалеет, получит жизнь за жизнь. Мы будем ждать у ее живого острога, она знает.

Старик Занге начал жадно забрасывать в рот куски еды и укладывать остатки куда-то за пазуху. Сашка глядел на него с нетерпением, торопил. Но когда дух обтер пальцы о свою овечью шубу и начал исчезать в воздухе, вдруг закричал:

— Подожди-ка, Занге-бабай!

Они пришли к вставшим стеной деревьям, когда пали сумерки, когда от заката остановилась одна тонкая огненная лента. Сашка и Хадия, охотник Якуп и его жена Гульсина, Салима-енге и мать Тулуа. Последнюю явились проводить несколько шурале.

Гульсина сразу бросилась к частоколу из деревьев, прильнула к нему, заговорила с Иргиз.

— Мы живы, живы, эсэй, — раздался притворно бойкий голос той.

Хадия робко указала на деревья двум молодым шурале, они ее поняли, последовали за ней. Вместе они смогли добраться до кроны — не смотря на то, что деревья «проснулись» и пытались их сбросить. Когда руки к ней протянул крепкий шурале, Иргиз не стала сопротивляться, позволила себя поднять. А оказавшись наверху, сперва уверенно схватилась за ветви, а потом без страха прыгнула вниз. Поддерживающий ее гуттаперчевый шурале глядел с одобрением. Второй шурале и Хадия помогли выбраться и спрыгнуть Закиру.

Не успела Иргиз обнять родителей, как появилось золотое сияние в темном небе. Сперва оно было зыбким и тонким — заблудившиеся лучи заходившего солнца да и только. Затем стало наполняться силой и обратилось в огромный огненный сноп. На мгновение Сашка углядел в нем фигурку тоненькой девушки, но могло и привидеться.

Огненный сноп медленно спускался к земле, из чащи раздался собачий вой.

— Это она, дети, это она, — объявила мать Тулуа. — Пойдем, Салима.

Бабушка-шурале подала руку бабушке из человеческого аула, и они двинулись к огненному кругу.

— Что вы делаете? Не надо! — закричала Хадия и вцепилась в огромное тело своей бабки.

— Подождите, — закричал и Сашка. — Посмотрите туда!

Со стороны аула к ним шли люди.

Старшина Муффазар и Алтынбика-апай — родители Алтынай.

Мулла Агзам и Рабига-абыстай — родители Зайнаб.

Миргали-агай и Насима-апай — родители Нэркэс.

Муэдзин Абдулла и Бибинур-апай — родители Бану.

Кузнец Идрис и Шамсия-апай — родители Гайши.

Cедельщик Муса и Залифа-апай — родители Марьям.

Пастух Харис — отец Хадии.

Бахтияр-агай — отец Галии.

Тансулпан-апай — мать Кюнхылу и Танхылу.

Последней бежала пухленькая Камиля.

Старшина Муффазар подошел к Салиме-енге и бабушке-шурале:

— Русский мальчик нам все рассказал, матери. Вы никуда не пойдете одни, мы вас не оставим. Пусть захлебнется в крови, пусть ее разорвет от ненависти. Мы все будем с вами.

— У нас у всех были хорошие жизни. Было дело по сердцу, была семья, был аул. Нам не страшно, — поддержал мулла.

— Ох, дети, — замотала головой Салима-енге.

Лес замер, хищный огненный шар раскрыл пасть. Иргиз взяла из рук своего отца топор и под его одобрительным взглядом бросила его в пламя. Почти сразу круг разорвался, и свет от него залил пол-леса. Люди и шурале закрыли глаза, чтобы их не обожгло лучами.

Упавший Сашка разлеплял потом глаза, как после долгого сна, как после многочасовой лихоманки. Прямо перед ним виднелись темные фигуры людей. Растерянных, оглядывающихся, напуганных, живых. Слышались собачий вой и гавканье, слышалось горловое перекрикиванье, похожее на речь шурале. Пахло дымом, железом и, кажется, кровью.

Сашка присмотрелся и увидел, как аульских обступали то ли псы, то ли волки. Как бежала от них мать Кюнхылу и Танхылу, как визжала Насима-апай, как отбивались старшина Муффазар и пастух Харис. Как пытался скорее развести огонь Закир, которого прикрывала Иргиз с луком. Вокруг кого-то из людей еще и кружили крупные, похожие на жуков мухи. Мать Алтынай и Рабига-абыстай рвали платки и еляны и передавали ткань соседям, чтобы те обмотали лица.

Шурале, пришедшие проводить мать Тулуа, стояли в стороне. Никто из них не шелохнулся. Когда Хадия бросилась к людям, ее бабушка помотала головой: «Это не то, во что мы верим. Мы чтим старые законы». Но двое молодых шурале, помогавшие вызволять Иргиз и Закира, побежали за Хадией и отогнали темного пса размером с теленка от измученного, с трудом отбивавшегося Миргали-агая.

Но если бы все закончилось псами… Из тьмы леса шли двигающиеся искореженные деревья. Скакали с криками существа, похожие на шурале, но как будто более шальные и дикие. Выехала на громадном медведе девочка в платье, испачканном кровью. Девочка со старушечьим, будто не своим лицом.

А потом Сашка заметил его. Тот страшный зверь, охотившийся на тело Алтынай, был жив. Его тело было в ранах, но он стоял, скаблился, раскачивался, как на каблуках. И вот тогда-то Сашка встал и пошел на него со своей косой-пикой. Он уже убивал его, сможет и вновь. Пускай сейчас он был один: без лука Иргиз, без факела Закира, без рук Хадии. Желание защитить было то же.

Зверь глядел на него поблескивающими хищными глазами. Зверь ждал его. Зверь слишком легко его отшвырнул. Сашка пролетел несколько шагов, ударился о плотный корень дерева и начал видеть все как через туман.

Вот там дрались юный шурале и громадная, с тетерева муха, вон там в кособокое дерево вцепилась громко ругающаяся мать Гайши, а вон к нему идут папаша и дядька Игнат… Только чудные какие-то, больно молодые, Сашка их такими никогда и не видел.

Сели на корточки рядом, начали вглядываться в лицо Сашки.

— Помрет? — спросил дядька Игнат.

— Брось, — помотал головой отец. — Он крепкий, как все Зайцы. Тебя в его годы тоже немало колотили, а ничего, вымахал в каланчу и до Урала дошел.

— Так меня не мамка растила, как его!

— Ха-хах, не мамка, — взгляд у отца был легкий и лукавый. — Да мать тебя до самой смерти воспитывала… А потом Аксюта…

— Все равно! Не хочет он настоящей жизни… На печи прячется…

— Да уж! Прячется! В чужом краю, а живой, при деле, при друзьях! Еще тебя обойдет!

— Так разве я не того же хочу? Разве не жду его?

— Сатка, Куса, Златоуст… Сатка, Куса, Златоуст, сын…

Отец и дядька Игнат исчезли, а вот чудище с могилы Алтынай — нет. Прямо сейчас оно скалило свою морду перед теткой Насимой. Сашка нащупал рукой косовище и, не скрываясь, побежал на зверя.

Сашка бросался на человекозверя с косой, но тот ловко отпрыгивал, ухмылялся, выкрикивал мудреные фразочки. Слов Сашка не понимал, но горячили кровь они будь здоров, хотелось скорее уморить зверюгу.

Остановить долгое кружение получилось, когда существо уперлось спиной в ствол старой осины. Сашка сделал удар и порезал бок злодея, но тот лишь нагло ухмыльнулся и начала наступать сам. В этот миг крупные ветви дерева зашевелились, как крылья мельницы. Это был дух леса, который с другой своей стороны вел свой бой. Человекозверь и Сашка ему мешали, и он отмахивался от них, как от мух. Мощные ветви разили верно: легкого Сашку быстро отбросило в сторону, а зверюга попробовал встать и напоролся грудью на один из суков до самой своей черной крови.

Тогда дерево резко развернулось, в узоре на его стволе Сашка разглядел девичий лик.

— Ямлиха! — в ужасе просипел человекозверь.

— Кулкан! — зазвенела яркими молодыми листьями осина.

— Вот и развязался с урманом…

Уже через мгновение Кулкан лежал в траве, а дерево сражалось с кем-то из шурале. Сашка подполз к лесовику. Что с ним приключилось? Почему его сразила и так напугала именно осина? Неужели он не встанет вновь?

На миг показалось, что на земле лежал человек — нарядный барин их тех, кто приезжали в гости к помещику Свицкому. Сашка помотал головой: нет, все то же чудовище из башкирских лесов. А потом пришла догадка, откуда-то издалека, из детства, из страшных зимних баек: «Так он упырь!». Мало что могло остановить такого, но осина, осина могла.

Правда, долго думать про упыря не было никакой возможности: совсем рядом рядом лесные чудища теснили аульских мужиков. Некоторые из лесных были вооружены похожими на серпы мечами, у кого-то были только собственные шестипалые лапы с медными когтями. Людей не щадил никто: Сашка видел лежащими на земле отца Марьям, отца Галии. Вот бы это были только ранения, вот бы не клятая смерть…

С артаками бился и Закир — Сашка восхищенно проследил, как он поджег шкуру одного из зверюг. Надо было встать, надо было идти на помощь, но никаких сил подняться на ноги не было. Вскочил, только когда заметил летящее в одного из самых крупных артаков копье.

Замотал головой и тогда приметил самую удивительную картину из возможных — старик Занге вел сквозь ночную темень самых разных духов. Среди них были его братья из хлевов и конюшен в овечьих шкурах, дворовые в белых чалмах и елянах, домовые в облике домашних животных, хозяйка мельницы с мукой в волосах, похожие на кикимор бисура и даже бычок-бука.

Следом за духами аула следовали несколько артаков. Именно один из них выпустил копье в собрата по племени. Сашка присмотрелся: лесной человек был худощавый, немолодой и… однорукий. Он и часть спутников старика Занге пошли на артаков, которые явились сюда раньше.

А где-то там, за девочкой-призраком на медведе, стелился сизый банный дым. Густой и едкий, Сашка даже отсюда это чувствовал. Кажется, внутри него тоже двигались какие-то существа. Пришедшие духи аула бросилась в этот дым с грязными ругательствами.

Сам дух хлева пропустил всех вперед, оглядел творящееся в лесу безумство и вдруг повернулся к одному из захматов. Сперва он побежал на него неуклюже, переваливаясь с бока на бока, затем ускорился, затем прямо во время бега обернулся в крупного барана. Когда он поднял захмата на рога, Сашка отвел глаза.

Кажется, первой их увидела Камиля. Во всяком случае именно она без малейшего страха бросилась к этим страшным — и по меркам людей, и по меркам духов — существам.

Их было двое — невысокая бесовка с четырьмя яростными глазами на лице и старый бес, похожий на шурале и всех их лесных братьев. Он шел, опираясь на палку. Седина уже опалила его шерсть, но старческого спокойствия в нем не было.

Когда старый бес пошел навстречу к уряк, навстречу ему бросились захматы — громадные темные псы, щерившие свои пасти. Но добраться до лесного человека они не смогди — перед ними встал на задние лапы Дух борти, самый большой медведь, которого видел урман. Своими лапищами он начал разбрасывать псов, те бросались на него вновь и вновь. Глухой лай, клацающие клыки, кровь на шерсти псов и медведя.

А старый бес все шел и шел. Тогда навстречу ему двинулись два громадных искореженных дерева — духи леса. Никто не осмеливался пойти против таких махин, все в страхе переглядывались. Хадия и молодые шурале попробовали были уцепить деревья своими руками, но куда… Деревья волокли их за собой. Тогда свои руки выпустила мать Тулуа, они были много шире и мощней. Духи замедлились — бабушка-шурале стояла накрепко.

Уряк зависла в воздухе и глядела своим старческим лицом на седого беса.

— Посмотри, кто пришел к тебе, Амина, — объявила его четырехглазая спутница.

— Хылыу, — кажется, старик улыбался, а многие вокруг замерли. Так удивительно было слышать это родственное, ласковое слово в отношении чудовища.

— Кто это, Дурткуз? Такой же предатель, как ты? — гордо спросила Амина и что-то прошептала двум захматам у своих ног.

— Я скучал по тебе, хылыу, — говорил седой бес. — Вот бы ты прилетела ко мне на Юрюзань. Я бы показал тебе мою пасеку, познакомил с дочками, показал все окрестности. Опять бы гуляли с тобой летними ночами… Я же все помню… Как нравились тебе наши прогулки вдоль Бурэлэ, как нравились ночные существа, как нравилась наша воля… Неужели ты не скучаешь? А ведь на Юрюзани, может быть, даже красивее…

Уряк будто заговорили — она приблизилась к бесу. Тот отбросил свою палку, обнял ее и начал что-то шептать на ухо. Уряк вырывалась, но бес был спокойным — просто дедушка, баюкающий внучку. Чуть позже он начал сжимать призрак все сильнее и сильнее. Если бы бесплотный дух можно было бы задушить… Но самое главное, он шептал и шептал, губы двигались все быстрее, глаза стали пугающе красными.

Хищно глядела на них Дурткуз. Кружили вокруг и истошно лаяли захматы, их ловили и удерживали молодые шурале. Собирались в круг люди и духи. А старый призрак обнимал уряк и что-то нашептывал ей на ухо, заговоривал и заговаривал.

Когда уряк замерла в руках старого беса, он положил ее на траву. Те, кто могли, подошли и встали рядом.

— Сколько она проспит? — спросил старшина Муффазар.

— Думаю, до моей смерти. Сделаю для этого все возможное.

— Этого мало! — прошептала тетка Насима.

— Да, я не молод…

— Это нехорошо для аула, — сказал мулла. — Где она будет лежать? Кто будет ее сторожить? Кто осудит, когда она очнется?

В этот момент к лежащему призраку подошла мать Алтынай. Даже с ожогами на лице она была красивее всех женщин здесь и большинства юных девушек. Растерянно и робко заговорила:

— У меня кое-что есть… Я думала, для раненных… Для убитых… От мамы… Кажется, это живая вода. Не знаю, она так говорила. Но давайте проверим? Вдруг она обратится в человеческую плоть…

Люди зашумели:

— Ха! Мы сможем ее убить, — кажется, это была мать Гайши.

— Страшно!

— Ворожба!

— Бог весть, что выйдет!

— Мне кажется, нужно попробовать, — продолжала Алтынбика-апай. — Сражаться можно с равным… Такую мы будем ее бояться до конца своих дней, до конца дней наших… ваших детей.

— Лей, кызым, — сказала Салима-енге.

— Лей, — закивали все остальные.

Алтынбика обтерла старинный пузырек с зеленоватой водой внутри, с трудом его открыла и не глядя вылила часть жидкости на призрак. Та стекала, как по стеклу, не оставляя следов.

Сашка от отчаяния зажмурился: конец сказкам на сегодня? А когда открыл, они все увидели спящую девочку-подростка в перепачканном кровью, истертом платье. Нечесаные грязные волосы, широкие брови, курносый нос, тяжелая челюсть — и красивые губы. Мучительно тонкие ноги и руки. Тяжелое сбивчивое дыхание. Так вот какой она погибла полвека тому назад!

Кто-то из мужчин шагнул к девочке с топором. Но Алтынбика отстранила его и капнул еще пару капель на лицо девушки. Та будто сжалась и за несколько мгновений обратилась в девочку лет десяти. Ноги и руки ее были в синяках, сквозь сон она вскрикнула и прикрылась руками.

Алтынбика капнула еще. Теперь это была девочка семи лет, которая сжалась в комок, притянула колени к груди. По ее лицу из-под сжатых век текли слезы.

Тогда Алтынбика нахмурилась и вылила на девочку все до капли. Все вокруг не дышали, а ребенок то вскрикивал, то улыбался, то что-то бессвязно лепетал сквозь сон. Через нескоько бесконечный мгновений в траве лежал младенец. Сашка не разбирался в таких маленьких, но года ему не было.

Старый бес без сомнений взял ребенка на руки, начал укачивать — и что-то нашептывать. В его руках девочка проснулась и заплакала.

— Не бойтесь ее, люди, — сказал он. — Это я ее оставил много лет назад, я же заберу и воспитаю. Мои дети помогут. Она вырастет вдали от вас.

Аульские радостно загомонили. Они боялись этого младенца в окровавленной платье — и Сашка их понимал.

— Мы можем взять ее себе, — вперед вдруг вышла жена охотника Гульсина. — Мы с Якупом умеем растить достойных детей.

Но тут на ноги вскочила Алтынбика и почти вырвала девочку из рук одноглазого лесовика:

— Нет, девочку заберу я. Я это поняла, когда только увидела ее живой. Она моя, моя.

— Наша, — сказал старшина Муффазар и встал перед напуганными людьми, — и мы отвечаем перед аулом, какой она вырастет.

— Смотрю, ничего не боитесь, — нехорошо усмехнулась мать Гайши.

Когда закончился этот спор, Сашка начал оглядываться — так хотелось увидеть Хадию, Иргиз, Закира. Но сперва он заметил бездыханного медведя, погибшего за свой лес. Но сперва он увидел мать Тулуа, баюкающую свои изможденные, израненные руки-ветви. Но сперва он увидел рыдающего над убитой бисурой Занге-бабая.

Сашка сидел, оперевшись об одно из упавших корявых деревьев. Глядел на счастливые костры на опушке, на говорящих людей, и, может быть, впервые не чувствовал страшного долга на себе. Он сделал, что мог. Здесь — он сделал что мог.

Чего ему стоило зайти в дом старшины Муффазара и попросить помощи? Чего стоило зайти еще в десять изб? Перед каждыми воротами его переносило в залитой дождем хутор под Уфой… В глазах Хадии он тоже видел тревогу, иногда она закусывала губу, иногда часто моргала, иногда подолгу застывала перед дверью.

Страшнее всего было идти к старшине и его тихой жене — из-за вестей об Алтынай. Но ее родители не стали голосить и биться, гневаться и требовать отвести их на могилу дочери. Они выслушали все. Бледные, удивительно похожие, хотя старшина был крупным и грозным, а Алтынбика-апай — тонкой и хрупкой.

А еще, кажется, оба не думали, что просто умрут. Во всяком случае старшина Муффазар взял с собой топор, а его жена попросила: «Подождите!» и ключом открыла большой сундук. Внутри Сашка углядел пухлые мешочки, набитые чем-то хрустким и сыпучим (может быть, сухими травами?), стопку бумаги, исписанной изящной арабской вязью, стеклянные пузырьки с разноцветной жидкостью. Алтынбика порылась в сундуке и достала пару небольших бутылочек. Объяснила: «Мамины, вдруг кому-то понадобится».

Мулла Агзам и Рабига-абыстай тоже собрались быстро. Только Рабига-абыстай плакала и оглядывала свой дом и двор, будто прощалась с кем-то живым. Кто-то ходил так прощаться с животными: Миргали-агай, пастух Харис…

Кто-то шел за Сашкой и Хадией спокойно и без сомнений — как, например, совсем старый, потерянный отец Галии или родители Бану. Кто-то шумел и отказывался. Тетку Насиму убедила Хадия. Сказала: просто посмотрите, кто посмел убить вашу красавицу Нэркэс. Тут она закивала, тут в ней появилась решительность.

А вот родители Марьям и слышать не хотели ни про помощь, ни про жертву.

— Хватит с нас! — кричала мамаша, похожая на Марьям каждой черточкой. — Дочь похоронили, самим в саван кутаться? Ты умалишенный, малай?

— Хорошо, — согласился Сашка. — Оставайтесь… Вы одни… Пойдут все, кроме вас.

Они ушли из этого дома без надежды, но в лесу эти люди тоже были. Может быть, надумали сами. Может быть, убедили соседи — родители Гайши.

Сашка и Хадия входили в дома, полные стойкости и собранности. Отчаяния и безнадежности. Гнева и ярости. Равнодушия и разочарования. В каждом даже воздух был разный. Выйдя из последнего, они были уже без сил, а нужно было еще бежать в лес. Наливное, полное огня солнце стояло низко.

В дом Камили они чуть не забыли войти, ведь Салима-енге была в лесу, с шурале и семьей Иргиз. Только проходя мимо, Хадия почти вскрикнула:

— Камиля!

— Давай не будем ее звать? Пусть останется в ауле! Пусть кто-то останется!

— Нет-нет-нет, она захочет знать… Обязательно…

И они вошли и в эти ворота.

Пухленькая Камиля без сомнения сказала, что придет. Дышалось в ее избе легко, но, провожая их, девочка чуть не упала с крыльца.

— Наше воинство, — горько усмехнулся тогда Сашка.

А сейчас больше всего людей, духов и нечисти собралось как раз вокруг Камили и четырехглазой бесовки.

— Мы дружим много лет, — рассказывала Камиля. — Как-то Дурткузочка помогла нам с Касимом выбраться из леса. Мы потом встречались, рассказывали друг другу сказки. Она про урман, мы про аул. А потом, потом, когда Касим…

— Касима загнали артаки, — как-то беспощадно и сухо сказала Дурткуз. — Те же, что и одну из ваших девочек. Дочь муллы.

— Дурткуз пришла мне рассказать, — собралась и продолжила Камиля. — А я ей рассказала про все, что творится в ауле. Про ауллак-аш, про пропавшую Алтынай…

— Тут я и смекнула, что уряк уже никогда не остановится… Зальет аул и урман кровью. По мне так у нее было право на месть, и я даже помогала ей. У нас в лесу закон: кровь за кровь… Но время прошло, долг был оплачен давно, с лихвой, а она продолжала… И все страшнее, все искуснее. Провела полвека в натравливании духов безумия, захматов, артаков… Уф, еще всякое было, лес знает, домашние духи — тоже. Я не понимала, как самой с ней бороться, но помнила, кто важен этой девчонке. Надо было найти его… Дух борти подсказал пути-дороженьки, конечно, но ведь совсем другой край… Еле успела…

— Еще я время забрал, — склонил голову старый бес, усыпивший уряк. — Не хотел возвращаться в лес. Никогда, ни для чего.

— Но я настырная! Правильно было отправиться именно мне! Замучила, засыпала словами и угрозами, привела, — довольно поблескивала глазами Дурткуз.

— Ну и прекрасную Юрюзань повидала!

— Пфф, нет реки красивее Бурэлэ.

— Что теперь ждет урман?

— Уж вы с матерью Тулуа решите, Ярымтык. Я устала. Хочу гулять и пить медовуху все лето, а то угоню коня и влюблюсь в человеческого парня, — Дурткуз подмигнула половиной своих глаз Мурату. Тот поежился и чуть придвинулся к Иргиз, а она возмущенно пересела подальше.

Сашка помнил, что Иргиз этой ночью помогала людям из аула. Кого-то опалило огнем золотого снопа, кто-то пострадал при падении, кто-то — от лесной нечисти. Она собирали их вместе, отводила к ручью промыть раны и напиться, успокаивала. Кажется, с ней была и Камиля. Но когда здесь появился Мурат? Увидел взорвавшееся солнце над аулом и прибежал? И участвовал ли он в битве — или кровоподтеки на лице у него еще от Сашки и Иргиз?

Хадия и другие молодые шурале тоже слушали Камилю и Дурткуз. Удивительное дело, в своем новом обличье — с вытянутыми руками, крепкими, чуть согнутыми ногами и с рогом надо лбом — она казалась даже красивее. А уж эти зеленющие глаза на странном, темном, скуластом лице!

Но больше всего Сашка удивился, когда он увидел Закира. Тот стоял в отдаленьи, свет от костров почти не освещал его, но Сашка бы поклялся — Закир рыдал. Он знал, что значат эти вздрагивающие плечи и эти руки у лица. Он как никто. Сашка отвел глаза.

В голове все это не укладывалось, конечно. Закир так стойко держался все эти дни: отбил Иргиз у банников, первый вышел против чудища у пещеры, убил артака этой ночью, а вон же…

А потом были часы прощания: аул и урман забирали своих мертвых, поддерживали своих раненых, возвращались домой. Когда уходили лесные существа, Сашка услышал кусочек разговора матери Тулуа и Ярымтыка. «Как думаешь, какой будет ее жизнь?» — спросила бабушка-шурале. «Может быть, в этот раз она научится танцевать», — проскрипел старый бес. Молодые шурале на прощание протянули руки Хадие и Иргиз, улыбались темными губами. Обнялись Дурткуз и Камиля.

Затем к своему крохотному аулу в тени гор побрели люди. Шли вместе, навсегда связанные страхом длиной в полвека и отвагой длиной в одну ночь. Следом за ними скакали духи их домов и хлевов, которые теперь тоже могли вернуться к своим семьям.

Но не у всех нашлись силы расстаться.

— Никогда у юных не отнять летние ночи, — уходя, сказала Салима-енге.

Сашка собирал вещи в дорогу на дворе Миргали-агая. Снедь не на один мешок-токсай ему принесли почти все жители аула, а везти повозку с этим добром должен был невысокий крепкий конек по прозвищу Телке-Лис. Прозвище ему придумала Иргиз — из-за масти и густой шерсти, конечно.

— Балуют тебя, человеческий мальчишка, ох балуют, — недовольно качал головой дух хлева. Несмотря на летнюю жару, он по-прежнему кутался в овечью шкуру. — Неужто это конь самого старшины?

Сашка кивнул, хотя самому не верилось. Да что там, все последние дни были одним сплошным чудом. Вот как открыл глаза в гуще леса в ночь прощания, так и не уставал удивляться. Прозванье той ночи придумала Хадия — из-за всех ушедших, конечно.

Кажется, пройдет жизнь, а Сашка будет помнить себя на той лесной поляне. С Хадией, Закиром, Иргиз, Камилей, молодыми шурале из рода старухи Тулуа и многими другими. С теми, кого толком не знал несколько дней назад, а теперь не забудет вовек. С теми, от кого сейчас так сложно уезжать.

— Правда, поедешь? — спросил старик Занге.

Сашка кивнул, хотя самому не верилось. В ауле, где у него сейчас были друзья, можно было жить и жить, а он собрался ехать по незнакомым дорогам, по чужим краям. Да, у него были конь, еда, начерченная Закиром карта, но сердце все равно неприятно сжималось. Может быть, еще и потому, что очень хотелось заехать на могилу отца.

…Проводить русского мальчика пришли одиннадцать семей. Принесли еще подарков на прощанье, обнимали, жали руки. В этой счастливой круговерти у него закружилась голова. В какой-то миг показалось, что на дворе дядьки Миргали стояла и Нэркэска — бледная, недовольная, подергивающая темную косу. Тьфу! Привидится же такое!

Наконец, Насима-апай объявила:

— Ну, поезжай, малай! Доброй дороги!

Конек по прозвищу Телке побежал шибко, но Сашка все оглядывался и оглядывался. На расчувствовавшегося дядьку Миргали, на Алтынбику-апай с младенцем на руках, на смешного духа хлева, на сдержанного Закира, на машущую изо всех сил Иргиз… на бежавшую вслед за ним Хадию.

Сашка придержал конька, и девочка запрыгнула на повозку. Устроилась рядом, блеснула зелеными глазищами: «Доеду с тобой до опушки». Вдоль дороги замелькали темные домишки, загоны с конями и овцами, сосны до самого неба.

— Жалко, что тебе не может на прощание спеть Галия, — вздохнула Хадия. Сашка кивнул, в его ушах сейчас тоже звучала песня.