Аул

Из родословной-шежере

Эта чертовка была проклятием Хадичи, не иначе.

Позорила семью на весь аул: не заплетала кос, не покрывала голову, обходила мечеть стороной, а в лесу пропадала днями.

За работу было вовек не усадить. Ровесницы, женив сыновей, выдыхали: еще пара рук в помощь, а у Хадичи ее только прибавилось. Найди эту дикарку, обряди в приличное, обрежь когти…

Про стыд чертовка и не слыхала. Могла поцеловать мужа всем честном народе, могла пройти по аулу, выставив вперед огромный беременный живот.

Дочку свою правда любила. Ради нее и осталась со свекровью, хотя Харис чуть в ногах валялся, звал на яйляу. И правильно! Будто они не растили детей в кочевьях, не клали младенцев в арбу раньше, чем в колыбель.

И ведь не сидела с внучкой в избе, привязала ее к себе какой-то тряпицей и рыскала по бурелому. Знакомила де с деревьями. Тьфу! Неверная! Дикарка!

Прокляли их род, прокляли.

Уж не за ту ли конокрадову дочку, которую они с девками отволокли в лес с двадцать лет тому? Нет в том справедливости! Девчонка сама свалилась на косы!

А Хадича и так сколько претерпела! Муж вечно по дальним пасекам, пчелы ему дороже семьи. Сыновья выросли ему под стать. Мустафа выдалбливал и выдалбливал борти в высоких соснах, стоящим на земле мать его и не видела. Харис ходил с малолетства в подпасках, вся его жизнь — это яйляу.

Упустила она младшего! Не успела сосватать покорную и рукастую девчонку! Кайся теперь…И не сам ведь, люди рассказали, что сын связался с шуралихой.

— Какая она красивая, Хадича, — разливалась Салима. — Волосы темней земли, кожа светлей снега, глаза зеленее летних лесов. Стройная, ладная, ездит верхами лучше всех наших девчонок, лучше Гульсины. А самое главное, только на твоего сына и глядит…

А теперь спросите — поклонилась ли чертовка, придя к ним в дом? Опустила ли глаза, назвала ли их с мужем отцом и матерью? А самое главное, бросило ли свое лесное колдовство?

Хадича не зря хмурилась, поминая невестку. Страшно ей было ночевать с ней в одну дому. Это как же запустить в дом дикого зверя: лежишь и чувствуешь холод от нее, слышишь чужое, нечеловеческое дыхание. Песни поет горловые, пугающие… Слов в них нет, бог весть, что наколдовывает. Бог весть, чему учит внучку.

Не выдержала Хадича, пошла к ровеснице Алтынсэс.

Весь ее богатый дом: в паласах и высоких подушках — был увешан сухими травами. Из-за слабого здоровья дочки или еще из-за чего Алтынсэс стала учиться знахарству и сейчас, в самое сердце лета, собирала растения, которые могли лечить. Хадича с надеждой принюхалась к их терпкому запаху: лекарство и яд должны были идти рука об руку.

Глядя на уставшую Алтынсэс, прямо попросить не решилась. Ссыпала самых разных трав в приготовленные мешочки, пока хозяйка заваривала крепкий байский чай. Слушала потом про поездку к аулие и думала, думала, думала, как проверить силу украденного.

Утка умерла, поклевав венчики болиголова.

Хадича заправила ими мясной бульон для невестки — и все случилось по-задуманному. Сперва девчонка-шурале побледнела, потом у нее закружилась голова, потом перестали слушаться ноги… Хадича смотрела на нее и ничего не чувствовала: ни ликования, ни страха.

Только когда невестка закрыла глаза, что-то в ней надломилось.

«Убила, убила», — повторяла вновь и вновь, будто не верила.

Не помнила, как доволокла чертовку до дома Алтынсэс в самом сердце аула. Как та пыталась отпоить килен молоком, а та уже не могла глотать и молоко лилось по синеющей коже. Как собирались редкие женщины, с ужасом смотрели на Хадичу.

Домой она побрела уже одна.

Жадно пила оставшийся бульон.

Чувствовала, как цепенеют навсегда ноги.

Пыталась насмотреться на внучку.