Адам в Аду

21. Ро

Левченко усадили на диван, нехитрые Кривцовские пожитки сгребли в угол. Теперь камера и семь пар глаз смотрели на него.

Левченко говорил. Так, словно готовился к этой речи всю жизнь.

Ро знал, что это не так. Решение вернуться к Кривцову было принято час назад в больничной часовенке и было вызвано отчаянием.

— Меня зовут Александр Левченко. Кто-то из вас, должно быть, помнит меня. Шесть лет назад я позволил себе выступить против вошедшего в моду бессмертия. Я считал, что личность, законсервированная в оболочке, неизменная и не имеющая потенциала для роста — личность несчастная. Мои выводы подтвердили не только эксперименты, но и волна эвтаназий, прокатившаяся по рядам бессмертных. Меня послушали. Мне поверили. Потом меня убили — в глупой заварушке.

Левченко сделал паузу. Разумовский сжал кулаки. Кривцов опустил глаза.

— Но получилось так, что я остался жив. Не знаю, кто и зачем прошил меня, но я благодарен этому человеку. Я должен был вернуться, потому что мое дело не закончено. Тогда, шесть лет назад, я мог ошибаться. Мой друг и коллега, — легкий кивок в сторону Кривцова, — говорил мне: «Саша, ты можешь ошибаться! Не будь так настойчив, оставь себе право на ошибку». Но я настаивал. Я боролся. Нейрокристаллизация была очень популярна, бессмертие — желанно, а индустрия нейрокристаллов — доходна, но тем не менее мне удалось добиться своего. Я добился запрета на экстракцию нейрокристаллов. Я вернулся и вижу, что я не ошибался тогда. И вижу, что добился слишком немногого.

Снова пауза. На этот раз никто не пошевельнулся. Все ждали продолжения.

— Мы запретили бессмертие, но превратили личность в вещь. Мы соревнуемся, у кого больше сто ит душа. Мы не видим человека, только синее, белое или ржавое. На выставках, в музеях, даже в храмах мы смотрим на выпотрошенные чужие души, оцениваем их, и стремимся только к тому, чтобы потомки, взглянув на нас, сказали: «Да, великий был человек». Совершенно упуская из виду, что слово «человек» будет значит для них что-то совсем другое.

Я вернулся вопреки собственному призыву. Вы скажете — Левченко хорошо говорить, он уже живет после смерти, а нас хочет лишить такой возможности. Упрек справедлив. Оправданием мне может быть лишь то, что донести до вас, что чувствует бессмертный, может только бессмертный, вывернувший свою душу на потребу живым.

Вам, живым, не понять, каково это — стучаться раз за разом в одну и ту же запертую дверь. Вам не понять, каково это — в каждой ситуации узнавать себя — прошлого, — осознавая, но не имея возможности избежать повторения старых ошибок. Снова и снова пережевывать одни и те же чувства, мысли, оставаться привязанным к людям, которые давно изменились. Иллюзии и фантомы — вот из чего складывается наша послежизнь. Жалки и смешны те, кто живет одними иллюзиями. Жалки и смешны мы. Бессмертие — всего лишь комната смеха, из которой нет выхода.

— Я закончил, — сказал Левченко оператору и встал. Подошел к Кривцову.

— Если ты захочешь, Веня, мы сейчас же уйдем. Но я думаю, нам лучше остаться.

— Оставайтесь, — махнул рукой Кривцов.

Люди в комнате словно очнулись ото сна. Зашевелились, засуетились, заговорили. Журналисты подошли к Левченко, женщина размахивала руками и открывала рот, но слова ее терялись в общем шуме. Оператор снимал без разбора Левченко, роботов, свою коллегу, всех, собравшихся в комнате. Левченко мягко, но решительно выпроводил их за дверь. Разумовский сидел, насупившись и ни на кого не глядя. Илюха гладил крысу, бормоча ей что-то на ухо.

Жанна подошла к Ро:

— Здравствуй, Родион.

— Здравствуй.

— Прости, что так получилось.

— Да ничего. Как там наши?

И она расплакалась. Ро обнял ее, и слушал гудение в голове, заглушающее сбивчивый рассказ. Он слышал знакомые имена — Профессор, Ванька, Иван Михайлович — но они ничего не говорили ему. Он пытался вспомнить, но воспоминания тонули в гуле, словно крики чаек в шорохе волн. Еще звучало незнакомое имя — Бладхаунд — странное, грубое, кажется, это что-то про собаку. У той, которую он любил, была собака, — миттельшнауцер, — кажется. Он все время облизывал руки и вертелся, когда его стригли. Наконец Ро, сдавшись, скользнул сознанием в глубину, там, где не дули ветра и не было волн, и чаек тоже не было.

Там он обнимал другую девушку. Миниатюрную — или просто он был выше ростом? — темноволосую и очень красивую.

— Новая?

— Да. Он не закончен.

— А кто это? Христос?

— Нет. Христос по канону другой… Это Адам.

— Тот самый?

— Да.

— А почему он распят?

Ро запутался в словах — хотел объяснить все и сразу. Она улыбнулась, и Ро покраснел.

— Понимаешь, — сказал он наконец, — это символ. Адам — первый человек. Символ человечества в целом. Некое идеальное его воплощение, созданное непосредственно Творцом. То человечество, которое потом сожжет Христа и поставит само себя на грань уничтожения. «Адам в Аду»… Человечество, неверно распорядившееся собственной свободой и разумом…

— Понятно. А сколько она стоит?

Ро смутился.

— Я… даже не знаю. Я не хочу ее продавать.

— Почему?

— Мне кажется… — Ро замялся, не зная, как объяснить необъяснимое, — эта картина — то, что у меня, наконец, получилось. Она правильная. Она глубокая. Все другое — пустышки. Я не хочу сказать, что они плохи, но… «Адам» — это то, что я хочу сказать людям. Она дорога мне. Мне трудно это объяснить… Ну, как Леонардо не расставался с Джокондой…

— Леонардо находил себе богатых покровителей. У тебя, конечно, богатый отец… Но тебе не кажется, что это как-то несовременно?

Потом тот же голос раздастся в телефонной трубке:

— Я не собираюсь побираться и ждать, пока ты натешишься! Давай начистоту. Ты бездарь. Это видят все, кроме тебя. Ты никогда не создашь ни Джоконды, ни Руанского собора, ни Герники!

И тут же, эхом, голос отца.

— Ты бездарь!

Бессонная ночь с бутылкой и треском холстов. Не смог найти нож и резал плотную ткань «розочкой».

Беспамятство.

Гул в голове.

Гул голосов. Жанна. Темные волосы под ладонями — совсем другими, с грубыми короткими пальцами. Может, — мелькнула мысль, — потому у меня ничего не получается? Эти руки не приспособлены к карандашу и кисти. Бред — тут же оборвал он сам себя, — у тебя и раньше ничего не получалось. Ты бездарь. Верно тебе говорили.

Наступала ночь. Холодная, ясная, звездная. Ро выглянул в окно и вдохнул полной грудью. Он вспомнил речь Левченко. Иллюзии, значит? Механическое тело не способно ничего ощущать, но мозг создает иллюзию ледяного свежего воздуха в легких, и Ро принимает эту иллюзию. В конце концов, что у него еще есть, кроме иллюзий?

Подошел Левченко. Ро обернулся к нему.

— Ты хорошо говорил. Теперь надо только ждать.

Лицо Левченко было напряжено, глаза невидяще смотрели на расплывчатую кляксу фонаря за окном.

— Я, Ро, боюсь только одного, — сказал он, с трудом переведя взгляд на Ро. Ро впервые заметил то, что знал с самого начала: они с Левченко были одного роста. — Не говорил ли я всего этого не потому, что это правильно, а только потому, что много раз говорил это… раньше?

Ро задумался.

— Знаешь, — наконец сказал он. — Я никогда не говорил подобного. И даже никогда не задумывался о том, что это будет касаться меня лично. Но я подписываюсь под каждым твоим словом.

Левченко улыбнулся и хлопнул его по плечу.

Люди ложились спать. Кривцов у себя в постели, Илюха — на полу, рядом с клеткой Брунгильды, Жанна — в комнате Разумовского на диване. Разумовский сидел перед терминалом.

— Конец свободе! — мрачно сказал он, обернувшись. — Добился своего! Теперь нас всех разберут. Ты счастлив?

— Нет, Андрей, — спокойно ответил Левченко, глядя ему в глаза. — Я хочу добиться встречи с теми, от кого хоть что-нибудь зависит. И судьбу каждого из тех, кто жив сейчас, мы будем обсуждать отдельно.

— Мягко стелешь! — хмыкнул Разумовский.

— Саша прав, — сказал Ро. — Мы хотим свободы. Только другой. Мы хотим свободы умирать.

— Помнится, ты-то раньше ничего не хотел! — огрызнулся Разумовский. — А теперь, значит, свободы тебе. Ты просто боишься! Ты слабак!

— Слабак! — сказал отец по ту сторону прибоя. — Возьми себя в руки! Разнюнился. Воспитывал сына, а вырос рохля. Тьфу.

— Папа, я…

— Приводи себя в порядок. Вытри сопли, переоденься. Через час встреча с клиентом.

— И что я там буду делать?

— Сидеть и вникать. Раз уж у меня нет второго сына, то и выбора у меня нет. К сожалению.

Одежда Ро заляпана краской, руки — в охре и ультрамарине. Надо подниматься, но портрет не закончен, и бросать его не хочется. Еще пара неуверенных движение кистью — но увы, настроение сбито, все мысли о гневе отца. И хочется неповиновения, бунта, но Ро знает: сейчас он поднимется, заберется под горячий душ и долго будет отмывать пятна краски с рук и шеи. Потом вытрется насухо полотенцем, достанет чистую отглаженную рубашку, «приличный» серый костюм, выбранный когда-то для него отцом, и синий в белую полоску галстук, оденется и выйдет из дома. Сядет в машину, доберется до ресторана, где отец встречается с клиентом, опоздав на полчаса, заслужив негодующий взгляд. Потом отец медоточиво извинится перед собеседником, отзовет сына в сторону и почти за ухо, как в детстве, доставит в туалетную комнату, чтобы ткнуть пальцем в фиолетовое пятно над бровью.

— Ты выставляешь меня на посмешище! — прошипит он яростно и уйдет, оставив Ро отмывать краску. Лицо Ро пойдет красными пятнами, которые отмыть невозможно.

А затем он вернется, такой же красный от стыда и раздражения, сядет за стол и будет черкать на салфетках в ожидании окончания этого фарса.

Ро знал, что так будет, но не мог изменить ход событий. Ни тогда, ни сейчас.

Когда волна воспоминаний выкинула его на берег, Разумовский уже ушел.

Ночь кончилась. Вместе с утром пришла суета. Телефон разрывался. Кривцов перестал брать трубку после третьего звонка — звонили Левченко. Тот отвечал вежливо и спокойно, во многом повторяя сказанное вчера.

Около девяти утра позвонил кто-то важный. Ро видел, как становится напряженным, даже суровым лицо Левченко.

— Я приеду, — сказал он, выслушав собеседника.

— Звонил Молодцов, — сказал он Ро и Разумовскому. — Я ждал этого разговора. Возможно, нам стоило бы поехать вместе…

— Я никуда не поеду! — откликнулся Разумовский из-за терминала. В этот миг он очень напоминал Ро отца — то же упрямое выражение лица, тот же выдвинутый подбородок, та же резкость в словах и движениях.

— От этого разговора многое зависит, — задумчиво сказал Левченко.

Разумовский рывком встал напротив него:

— Хватит! Я слишком долго играл в твою игру!

— Хорошо, — Левченко посмотрел на Ро, и тот понял — раз Разумовский остается, то и ему придется остаться. А жаль. Он бы спросил у директора про Ваньку, и про Петра Евгеньевича, и про Ивана Михайловича.

— Я спрошу, — сказал Левченко. — Будь уверен, Ро, я у него все спрошу.

Левченко взял с собой Кривцова. Из института прислали за ними машину, и вскоре они уехали. Ро прислушался. Илюха на кухне поил Жанну кофе и рассказывал про Брунгильду. Разумовский стучал по клавиатуре.

Ро послонялся по квартире, поглазел на осиротевший телефон, продолжавший надрываться, потом вернулся в комнату и выглянул в окно.

День тянулся долго и тяжело. Вернулись Левченко с Кривцовым — оба выглядели усталыми и задумчивыми, Левченко был мрачен как туча, Кривцов казался скорее довольным. Ни тот, ни другой не сказали ни слова.

— Что там? — решился, наконец, спросить Ро.

— Все сложнее, чем я думал, — сказал Левченко. — Все намного сложнее и запутаннее. Я пока не знаю, как быть. Андрей! Мне надо поговорить с тобой.

Разумовский оторвался от терминала.

— О чем? Говори, говори, это же Ро, твой верный прихвостень, чего ты боишься?

— Тебе угрожает опасность, Андрей.

— Да что ты говоришь? — рассмеялся Разумовский. — Хитро все у тебя продумано. Ты делаешь заявление, все раскрыв рты слушают великого Левченко, а я ничего не могу, потому что все знают, что у меня — самый дорогой кристалл в мире! И теперь, когда известно, что я жив и где-то здесь — а об этом позаботился твой дорогой Венечка, сдавший меня, едва ему погрозили пальчиком — все хотят оторвать лакомый кусок. Но я не боюсь! Черта с два!

— Я говорю о другой опасности.

— Хватит! Хватит сказок! Я снова вооружу людей! Я снова поднимусь на баррикады!

Левченко подошел к нему, схватил за плечи и встряхнул:

— Вот об этом я и говорю. Ты сам для себя — опасен. Не иди войной на весь мир! Слышишь? Это будет самый идиотский поступок в твоей жизни!

Разумовский попытался вырваться, но хватка у Левченко была крепкая.

— Отпусти меня!

— Не отпущу, пока не выслушаешь меня! Это дело можно и нужно решить миром! Ты доживешь до бессмертия, если сейчас просто подождешь!

— Я уже ждал!

— Придется подождать еще. Иначе будешь пылиться на полке.

Разумовский с ненавистью глядел на Левченко. Тот продолжал держать его.

— Ладно, — выдохнул, наконец, Разумовский. — Я подожду. Да отпусти же!

Левченко отпустил его. Разумовский отшатнулся.

— Но кое-что я все-таки сделаю. Кто-нибудь знает человека по имени Бладхаунд?

Ро вдруг почувствовал, как у его ног прокатился серый живой комочек.

— Брунгильда! Вернись!

Илюха ворвался в комнату, проскочил между Ро и Левченко, ткнулся в Разумовского, отскочил, упал, шлепнувшись задом.

— Вот она! — вскричал он и, протянув руку, схватил прижавшуюся к стене крысу.

Поднял глаза.

— Человечка ищете? — спросил Илюха, чувствуя себя неловко под взглядом трех одинаковых пар глаз.

— И что? — отозвался Разумовский. — Ты можешь помочь?

— Я — нет! — честно признался Илюха. — Но я знаю человека, который может найти все!