Вдовье счастье

Глава девятая

Мы понуро стояли над горой вещей. Я с Гришей на руках, Лукея держала за ручку малышку Лизу, Сережа на правах старшего братика обнимал Мишу за плечи, всхлипывала перепуганная — это было ее нормальное состояние, как и вечная встрепанность — Палашка и сопел угрюмый Ефим.

Я успела и покормить Гришу, и еще раз пробежаться по комнатам, и хорошенько прошерстить спальни, свою и мужа. Одежда — вся вон, вся на продажу, кроме самого необходимого. Куча стала сразу внушительной, венчали ее моя шуба и мужской цилиндр, почти новый. С паршивой овцы хоть шерсти клок, подумала я и в который раз испытала к покойнику жгучую ненависть.

— Шуба, барыня, — заметила недовольно Лукея, — шубу-то куда. Зима еще не кончилась!

Я вздохнула и одернула куцую кацавейку. Вера-из-этого-мира отлично переносит холод, а за шубу можно выручить достаточно денег, они мне нужны куда больше, чем жизнь напоказ.

— Вот, Ефим, — обернулась я к конюху, — свези это все… разберешься куда. Хорошо продашь, хорошо заплачу.

Говорила я уверенно, на самом же деле слова резали по живому. Каждый грош… копейка… что тут за денежная единица, на счету, и счета я отсортировала по степени срочности. Доктор? Непременно, потому что кто знает, когда он еще раз понадобится, плохой или хороший, неважно, я подозревала, что другого все равно не найду. Хороший доктор в эту эпоху не калечит почем зря пациента, выживет так выживет, нет, значит, не судьба. Поставщики продуктов? Да, детям нужно мясо, молоко, да хотя бы курятина. Дрова? Да, ну или мне придется приказать рубить для топки проклятую мебель, если она еще будет гореть.

Что я буду делать, если у меня вдруг появится миллион?..

— Ась, барыня? — подскочила Лукея. — Какой миллион?

— Я говорю, что буду делать, если у меня вдруг появится миллион, — равнодушно повторила я, не особо досадуя, что проговорилась. — Я отдам долги.

— То-о… — удивленно протянула Лукея. — А остальные как, барыня?

— А остальные подождут, — желчно отрезала я. Покончить с реализацией — ни к чему прикрывать слезливыми оправданиями содеянное — наворованного нужно как можно скорее. — И, Ефим, про комнаты не забудь. Спроси про комнаты меблированные.

— Спрошу, барыня, — степенно откликнулся Ефим. Нравился мне этот парень, обстоятельный, спокойный, словно его и не тяготило, что он был крепостным вздорного задиры и мота и барыньки без царя в голове. Они ведь могли и продать его как вещь — чего я, разумеется, делать не собиралась. Если крепостной стоит столько же, сколько в моей бывшей реальности, то от продажи всех троих я больше потеряю, чем выиграю. — По цене если сторгуюсь, брать?

Я кивнула. Палашка, бочком пробиравшаяся вокруг кучи вещей, присела и потянула из-под тряпок медный поднос. Да, невелик навар, но, понимаешь ли, в моей ситуации десять старушек — уже рубль.

— Ой, барыня, — Палашка трагически наморщила нос, готовая разрыдаться, — а поднос-то не ваш, барина. То хозяйский поднос… Ай!

Лукея вытерла о юбку ладонь и зыркнула на Палашку, будто оценивая, хватит ей одной затрещины или для профилактики дать еще.

— А молчи, дурная! — фыркнула она и быстро покосилась на Ефимку, тот стоял как ни в чем не бывало. — Не твоего цыплячьего ума дело! — И, пока Палашка топталась, не понимая, то ли удрать ей, то ли зареветь, подтолкнула ко мне детей: — А ты ступай, матушка, ступай, милая, негоже барчат в духоте тут держать. Я и скажу что, и скажу как, ступай, барыня…

Что и как — я и без нее дала Ефимке распоряжения, не сказать чтобы вариантов у него был вагон, поэтому с легкостью свалила на плечи прислуги упаковку и отправку вещей в скупку. Все, что меня беспокоило, это сумма, которую я могла получить, но никак не то, что часть вещей мне не принадлежала.

И поэтому я, взяв Лизу за руку, ушла с малышами на задний двор.

Вряд ли это был именно задний двор, скорее благоустроенный скверик между особнячками, где зажиточные домовладельцы могли со спокойным сердцем пить крепкий чай, подсчитывая барыши. Чай, как уже стало ясно, для меня роскошь недостижимая — Лукея, пока я кормила Гришу, принесла мне ажурные нежные блинчики, всю ту же репу и травяной отвар, и пусть он был изумительно вкусным, не давал необходимой мне бодрости. Матери Ефима я была благодарна уже и за это, как и самому Ефиму — они, бесспорно, знали, что отрывают от себя, чтобы не дать умереть с голоду красавице-барыне.

Блинчиками я поделилась с детьми, причем Гриша то и дело пытался ухватить золотистый край и забавно злился, когда не получалось. Я же была слишком плохо осведомлена, что можно есть в его возрасте, а что нет, и полагалась на опыт Лукеи. Пусть педиатрия тут отсутствует, но вряд ли нянька будет давать подопечному то, что потом обернется последствиями для нее же, а Лукея, несмотря на боевой характер, бабой была с ленцой и лишний раз шевелиться не любила.

Садик был занесен снегом, таким глубоким, что я прошлась несколько раз туда-сюда, непозволительно высоко задрав юбку, и моя беготня так развеселила детей, что они принялись носиться за мной следом, хохоча и падая в снег. Сережа осторожничал, смотрел на мою реакцию, но, заметив, что я не только не ругаю их за проказы, но и наоборот, стараюсь всячески поощрить, разошелся не на шутку и даже полез на сугроб, а затем, заливаясь смехом, скатился с него на спине.

— Пожалуйста, осторожно играй, — попросила я. Близнецы Лиза и Миша сперва наблюдали, потом присоединились к забавам старшего братика, я же проложила тропочку к качелям — деревянной дощечке на двух канатиках, и, убедившись, что конструкция надежна, усадила на качели Гришу.

Качала я его очень бережно, постоянно придерживая, и если сначала он недоуменно озирался и, казалось, был готов в любую секунду зареветь, то минут через пять до него дошло, какое это удовольствие — качели, и дворик наполнился счастливым визгом. Миша попытался слепить снежок, Сережа что-то ему сказал, и он снежок бросил, и оба мальчика посмотрели вопрошающе на меня.

— Играйте, — улыбнулась я, — но не бросайте сильно и в голову друг другу. Хорошо?

Сережа насупился, стоя по колено в снегу, что-то обдумывал, потом вздохнул.

— Мама, а разве так можно играть?

— Как так?

— Как мальчишки, — подумав, отозвался Сережа, и я догадалась, что «мальчишки» — это «всякая чернь», или как еще их могли называть гордые, но глупые родители маленьких наследников безграничной спеси и пустого кармана.

— Конечно можно. Вы ведь тоже мальчики. И Лизе можно с вами играть. — Я покрепче усадила Гришу, который собрался в дальнее путешествие, поскольку качать я его пока перестала. — Вам нужно играть на улице, на воздухе.

С прислугой, людьми мне не близкими ни в одном отношении, но взрослыми, контакт выходил лучше. Я понимала их, они меня, правда, все делали по-своему, что я, что они. Я — Вера — изменилась, это уже было очевидно, неясно как и насколько, и детям было сложнее всего принять их новую мать.

Но и поведение их было очень простым: можно или нельзя, отругают или похвалят. Раз мать не корчит недовольные рожи и не указывает, как подобает вести себя дворянским детям, стоит воспользоваться моментом, она ведь может и передумать. Взрослые менее последовательны, чем дети, мне ли не знать. Взрослые предают, врут, преследуют собственные интересы, от детей требуя только то, чтобы те были удобными и покорными и угадывали, какое неозвученное правило игры действует здесь и сейчас, и не возникали, если угадать не получилось и следует наказание.

Люди дружно, что им вообще-то не свойственно, решили, что если им дан разум, то принципы социализации отменяются. Но сколько ни тверди ребенку «не ври», «не хами», «учись», «будь прилежным», «будь добрым», он видит, что мать лжет, ведет себя нагло, что она невежа, лентяйка и неуч, что доброта ее мнимая, одно название. Глупый ребенок будет еще попадаться, умный сделает выводы, и с матерью с этой минуты у него останется лишь биологическая связь. Животные благополучно воспитывают потомство собственным примером, человек — кое-как тем, что его от животных и отличает, то есть речью, и как же царь природы заблуждается, попирая этой природы закон…

Мы слепили огромную снежную бабу, построили крепость из снежков, где, конечно, жила принцесса. Лизе намного больше понравились подвижные игры, чем чопорное притворство — да моя дочь настоящая сорвиголова, атаманша! Начинало смеркаться, Гриша уже спал у меня на руках, поднимался ветер, и я увела детей домой, опасаясь, что они могут простыть.

Мы зашли через черный ход, отряхнулись от снега, прошли к лестнице мимо камердинерской комнатки — судя по едкому конскому запаху, владениям Ефимки. Сережа подергал меня за рукав, и я остановилась, почувствовав, что настало время скверных вопросов.

— Мама…

Я набрала в грудь побольше воздуха.

— Мама, а мы поедем кататься на лошадке?

— Конечно поедем, милый, — выдохнула я, и мне стало еще поганей, чем было до этого. Я тревожилась, что старший сын когда-нибудь заведет разговор об отце, и мне придется подбирать слова, объяснять, выкручиваться, обещать бессмысленное и несбыточное, но — отца будто не было в жизни этих детей, и я не знала, что хуже.

В доме стояла тишина, Палашка бродила и зажигала свечи, я приказала ей подать умывальные принадлежности и все-таки постелить мне снова в детской. Мысль переселить детей ко мне в спальню я оставила, в этом доме нам провести ночь, от силы две, и лишний раз нарушать сон, приучая малышей к новому месту, я не хотела. Палашка не возражала и была какая-то странно притихшая.

Я списала это на тяжелую руку Лукеи и подумала, где нянька сама. У меня оказалось много забот — покормить и умыть детей, переодеть их, уложить спать, все это требовало от меня множества навыков, которых я не имела, но я просто молилась, чтобы Лукея как можно дольше не возвращалась, где бы она ни была. Я училась быть матерью… методом проб и ошибок, и отчего-то казалось, что необходимые умения отсутствовали не только у меня нынешней, но и меня прежней.

Колыбельку Гриши я подвинула так, чтобы кормить его, не вставая со своей жесткой постели и не вынимая малыша из кроватки. Старшие умаялись на прогулке, и Мишу сморило, когда я его переодевала, а Лиза умудрилась уснуть еще за ужином.

Деревянная посуда, в которой Палашка принесла детям ужин, обрадовала. Пусть она тяжелее и никоим образом не претендует на эталон изящества и красоты, зато и не разобьется. Жестами я приказала Палашке быстро обернуться и прийти посмотреть за детьми, не то чтобы я надеялась, что она сообразит, но приятно удивилась, когда она вернулась, кутаясь в драную шаль, села в уголке и неожиданно мягким, чарующим голосом запела колыбельную.

Я хотела собрать счета и еще раз все просчитать и прикинуть, и голова моя была так занята цифрами, непонятными мне до конца ценами и суммами долгов, что я не сразу поняла, что изменилось в доме.

Вот здесь, в этом серванте, вроде стоял сервиз. А в соседней с детской комнате книжный шкаф теперь зиял голыми полками и даже подушка с кушетки пропала. Я на мгновение потерялась, моргнула, вернулась — не наваждение ли, но нет, вещи действительно как слизало.

Не осознавая еще всей глубины ямы, в которую я ухнула, я с заплетающимися ногами обошла весь дом от и до. Так я себе представляла жилище, из которого съезжают арендаторы или хозяева, или в котором вдоволь порезвились воры. Пусто, пусто, пусто… И в столовой, яркой, светлой хотя бы днем, сейчас плевалась одинокая свечка, и даже скатерть пропала со стола. Портреты родственников взирали со стен укоризненно, может быть, обижаясь, что необразованная прислуга сочла их не стоящими ничего.

И тишина, и понятно, почему Палашка как пришибленная пыльным мешком. Мне было мало узнать, что я вдова, с детьми, в долгах, нерукопожатная из-за выкрутасов покойного, чтобы ему вертеться в гробу, супруга. Мне было недостаточно пинка под зад из чужого дома и неприятного — ах да, надо бы хоть что-то ответить… — письма кредитора и убийцы моего мужа. Чтобы жизнь стала окончательно мне не мила, меня обокрали и сбежали с чужими — чужими! — вещами мои собственные крепостные.