Вдовье счастье

Глава одиннадцатая

Но мне повезло.

Рано утром, еще до рассвета, я разбудила малышей, покормила их, хнычущих, мало что понимающих, умыла, одела, в последний раз прошла по всем комнатам, проверяя, нет ли чего, что может сослужить мне добрую службу… Не осталось ли потерянного кольца, завалившейся за стол серебряной ложки, оброненной монетки — нет, пусто. По дому словно Мамай прошел, но мне все равно было мало.

Мы вышли в ночь — какая же она бесконечная! Мне не хватало огней, засвеченного неба, гула далеких лайнеров, хруста шин по свежему снегу, бликов иллюминации, гудков машин. Ночь пугала меня безграничной властью, я стояла с Гришей на руках, задрав голову к низким тяжелым тучам, и Лукея не упустила шанс меня укусить.

— Что стоять-то, барыня? Чай не выстоишь, а барчат поморозишь, — заворчала она, одного за другим усаживая малышей в экипаж. Лиза захныкала. — То-о, барышня, вся в мать пошла, чуть что, так и в слезы!

Она усадила Лизу, выпрямилась, обернулась ко мне и долго смотрела, не мигая, пока я не выдержала:

— Чего тебе?

— Да, барыня, кабы была у тебя сестра с тобой на одно лицо, я бы подумала, что тебя подменили, — задумчиво прокряхтела Лукея, возясь уже с Мишей и Сережей. — Ни слезинки по барину не пролила, а как кричишь, так страсти такие! Как барин покойный, покойного Григория Митрича отец. Ух он был, сыновья-то ему не чета, да и брат его Петрушка, я скажу, такая кулема… Ефимка, а подыми капюшон, пока барчат не постудили!

Это было весьма полезное замечание… Выходит, что Петр Аркадьевич не тот человек, который представляет для меня серьезную угрозу уже хотя бы потому, что он вряд ли сторонник решительных мер. Не то чтобы меня начала подгрызать совесть за то, что я обнесла его дом, ни капли, но вот супруга его помотает мне нервы из-за барахла.

Мы уехали без проблем и так же без приключений добрались до дома купца Теренькова. Нам долго не открывали, Ефимка устал стучать в ворота, затем вышел заспанный дворник, взглянул на нас и ушел, его сменил слуга, и вот тут я осознала — я та, кто я есть. Ни одну барыню не стали бы держать за воротами, тем более с детьми, но для меня сделали исключение. Лишь через полчаса, когда на нас начал коситься городовой из своей будки, слуга вынес записку и ключи.

Мы потащились на другой конец города, а он начинал стряхивать с себя сонную одурь, шевелился, продирал глаза. Небо светлело, побежали дворники-муравьи, я увидела тележку молочника, потребовала остановить экипаж и, вытащив серебряную монетку, отправила Ефима за молоком. Ефим недоумевал, молочник тоже, но, видимо, слова про голодных детей растрогают кого угодно, и Ефим вернулся не только с добычей, но и со сдачей. Ура!

Сегодня у детей будет молочная каша! Я смотрела на спящие родные мордашки и клялась, что сделаю все ради них. Все, что угодно. Вот я уже пошла на преступление, пусть это банальная кража, и, вероятно, придется ответить за нее, но какая мне разница?

Работящий люд вставал с первыми петухами. Пока мы добрались до места, я успела указать слугам и на булочную, и на лавку зеленщика — та была закрыта, но я заметила тень хозяина за стеклом, и отвертеться ему не удалось. Репа, лук, картофель — не слишком похожий на наш, более сладкий, судя по запаху, и зеленый, но это еда, и пока не хватало мясного. Разберемся.

По отношению ко мне купца Теренькова я допускала, что мое новое место жительства — трущобы, рабочий квартал, но нет, я купца недооценила. Пусть я изгой, но если мне есть чем заплатить, если драть с меня можно три шкуры, то и поселить выгодно в неплохом месте.

— Тут доходный дом купца Теренькова, — подтвердил важный толстый дворник, — на втором этаже комнаты пустуют, все так. Ее милость пусть поднимается, а вещи я сейчас сыновей пришлю принести.

Лукея и Палашка взяли на руки близнецов, я — Гришу, Сережа как старший пошел пешком, Ефимка остался присматривать за экипажем. Я шла и рассуждала про себя: пусть пара комнат, в одной я с детьми, в другой — прислуга. По моим представлениям, может, неверным, слуги запросто могли поделить помещение на мужскую и женскую половину, но когда Лукея, ловко перекинув Лизу на другую руку, открыла дверь, я обомлела.

Передо мной была огромная прихожая, полноценный холл, справа и слева — открытые нараспашку двери больших и светлых комнат, напротив входа кухня и комнаты поменьше. Прохладно, мягко говоря, но это понятно, здесь никто не жил, зато квартира лучше, чем дом Петра Аркадьевича. Тот громадный, но нелепый, с проходными комнатами, а здесь возможно и уединиться, и запереться, если прижмет.

— Но, барыня, — подтолкнула меня Лукея, — а лучше, чем ничего! Не хоромы, а все крыша над головой! Палашка, вот встала, дурная, и стоит, и стоит, рот разинула!

Лучше, чем ничего?.. Я была счастлива, и как мало мне нужно для этого счастья! Собственное жилье, мои дети и слуги…

Из которых кто-то пытался меня убить.

Я прошла в левую комнату, Сережа потопал за мной. Я ожидала увидеть голые стены, но был камин, была кровать — широкая, не как моя девичья или лавка, на которой я спала в детской, стояли шкаф, бюро и оставалось много свободного места, чтобы поставить детские кроватки и кушетку для няньки. Темные шторы, вытертый, но еще приличный ковер, вместо паркета деревянные полы — чудесно. Пришлепала Лукея с близнецами, положила их на кровать, принялась распоряжаться.

— Кровать на купчину, матушка, вишь какая? Но тебе наперво хорошо. Сейчас Ефимка тюки принесет, застелю, а колыбельку куда?

— Сюда, все детские кроватки сюда… постой, колыбельку? — я положила Гришу рядом с Мишей и выпрямилась. Я же предупреждала, что колыбельку просили оставить, или нет? Значения, конечно, на фоне всего прочего нет, в доме уцелела только мебель, и отвечать мне за все разом, если вдруг что. — Я тебе говорила колыбельку оставить?!

— А и говорила? — нахально удивилась Лукея и подбоченилась. — А, матушка, умом ты слаба. Холопу что? Холопу сто раз повторить нужно. Холопу своя голова не нужна, ему думать неча, у него на то баре имеются. А коли баре сами дураки, с холопа что взять?

Выдав мне эту отповедь с совершенно наглым лицом, Лукея удалилась, громко жалуясь на тяжкую холопью долю при дуре-барыне. В прихожей возились с вещами сыновья дворника, спектакль был для них, так что я поулыбалась, непонятно лишь, радоваться мне, что Лукея так житейски умна, или закрывать на замок двери на ночь.

Я так и не поняла, каким заклинанием владеют мои слуги. Как Лукея и Ефим умудрились погрузить в экипаж такое количество вещей, было загадкой, но некоторые секреты пусть ими и остаются, у меня много дел, пока дети не проснулись.

Пройти по квартире и подивиться: в своей прошлой жизни, на том этапе, который я считала благополучным, жилье у меня было скромнее. Я могла себе позволить, разумеется, больше, но зачем, когда в основном я была одинока. Две комнаты метров по тридцать, огромная кухня с двумя закутками — в одном уже копошилась Палашка, за что ей тут же от Лукеи влетело: сперва барыня, потом сама устроишься. Ванная комната, камердинерская, небольшая, но пристойная настолько, что в ней умещались шкаф, сервант, стол и диван. Нечто вроде кладовой. Сказочная квартира, пусть меблировка была в той комнате, что заняла я, и в камердинерской, и на кухне имелись рабочий стол и плита.

Ефимка затопил печи, Лукея живо приводила в порядок мою комнату, причем делала это, не тревожа детей. Они вчетвером спали на моей широченной кровати, и когда Лукея заикнулась было дюжему сыну дворника, что, мол, не купчихе, остолопы, квартиру сдали, надо бы кровать и сменить, я налетела и запретила слушать ее болтовню.

Когда рассвело и в натопленной квартире приятно запахло дровами и разогретой выпечкой, когда я уже успела покормить свежей кашей проснувшегося Гришу и принялась будить старших детей, пришла полненькая, смешливая женщина — жена дворника, поклонилась мне и подала корзину.

— Примета добрая, барыня, — с еще более глубоким поклоном сказала она, — когда в доме дети. Хороший знак.

— Спасибо тебе, — тепло улыбнулась я, — постой, я сейчас…

— Нет, барыня, нет, — остановила меня дворничиха с испугом. — Не надо нам денег. Не гневи Всевидящую, помилуй. Пусть она Афанасия моего да невестку детками одарит, а то третий год как под шатром отстояли, а деток все нет, барыня.

— Обязательно одарит, — искренне пообещала я. Просто потому что для чего такое божество, причем существующее, в этом я не сомневалась после того, что видела на поклоне, для чего его власть и сила, если оно не в состоянии наградить людей за доброе сердце. У меня самой, наверное, отношения с ней не очень, не мила я ей, Всевидящей…

После всех хлопот я наконец-то поела. Лукея, которая непонятно когда и как все успевала, распотрошила корзину, принесенную дворничихой, и пока прислуживала мне, успела рассказать и про Фому, дворника, и про Марфу, его жену, и про троих сыновей, и про Анфису, жену старшего. И про жильцов — «напротив купец живет, одинокий, а еще анжанер, а еще барыня старая, а прочие то совсем уже шушера, матушка, тебе их и знать ни к чему». Проснувшиеся дети под присмотром Палашки играли в комнате и завтракали, я сидела, пила чай — чай! Пусть травяной, но у Лукеи руки задрожали, когда она вынула из корзинки с дарами маленький сверточек, — и расписывала долги.

— Вот это доктору, это пастырю, — перечисляла я и раскладывала деньги по кучкам, — это то, что я в счетах нашла — молочнику, булочнику, зеленщику. Понял, Ефим? Я уеду позже, Лукея, за детьми хорошо следи. Все уяснила?

Оставлять работяг без заработанной копейки у меня рука не поднялась. Я уже успела увидеть, как они крутятся, да разве я и не знала? В отличие дворян, дворяне переживут. Именно это — «перебьетесь пока что» — я собиралась озвучить всем кредиторам с родословной длиннее, чем у породистого пса.

— Как не уяснить, матушка, — степенно отзывалась Лукея и косилась на Ефима. Я же видела, как мельчает мое богатство… Ничего страшного, справлюсь. — Только, барыня…

Она замялась, и мне это не понравилось. Лукея, не знавшая, что сказать, — это сигнал тревоги.

— Ну? — поторопила я, опять сражаясь с всплывающим противным чувством паники. — Говори!

— Ефимке-то… Ефимке за полгода должны, — пробормотала себе под нос Лукея. — Палашка девка приданая, столуется да живет при тебе, а я что, холопка Григория Митрича, теперича вон, твоя, а Ефимка, он человек вольный… Да он молчит, не скажет тебе, — она зажалась, просительно заглянула мне в глаза. — А идти-то ему от тебя придется, куда ему, когда дома нет да барин помер?

Так-так-так… Ефим человек вольный, и что это значит — у меня минус один подозреваемый? Или мой убийца решил отказаться от мысли меня убить? Или произойдет рокировка, замена на кого-то более удачливого и умелого?

— Ефим? — позвала я его. Ефимка опустил голову еще ниже, трепал в руках шапку, переминался с ноги на ногу. — Сколько я тебе должна?

— По семь серебром в месяц, барыня, — вместо него ответила Лукея, и я, умножив названную сумму на шесть, отсчитала из горстки серебра монетки.

Какие-то были номиналом в две единицы, какие-то пять, какие-то по одной. Я еще раз перепроверила, сдвинула горку на край стола. Слуги не шевелились, что-то было не так, и я не знала, как это исправить. Лошадь же у меня есть? Или это тоже не моя лошадь?

— Я тебя не гоню, Ефим, — сказала я, покусывая губы. — Живи в доме, ходи за лошадью. Сейчас вернешься, и… с визитами поедем, — обрадованно нашла я нужное слово.

— Благодарствую, барыня, — Ефимка поклонился, подошел, собрал деньги, поклонился снова. Напряжение сразу ушло, я гадала почему. Все дело было в том, что ему нет нужды искать новое место? Или, черт побери, прислуга в курсе, что меня надо устранить как можно скорее? — Так… за фураж бы заплатить, барыня.

Еще и за фураж.

— Сколько?

— Двадцать три серебром, барыня.

Серебра больше не было, рука зависла над пятью оставшимися монетками, их набиралось всего пятнадцать, как считать медяками и золотом, я не знала, и выглядело это в глазах прислуги хорошо если жадностью.

— А и хватит, — каркнула Лукея, протискиваясь к столу и забирая последнее серебро. — Ишь, будто барыня разбогатела. Не помрет тот купчина, с голоду почитай не пухнет! А ты, матушка, монетки-то побереги, — напустилась она уже на меня, и надо признать, не без оснований. — А то сейчас платья, завтра платья, а потом опять репу жевать!

Ефимка отправился раздавать долги, я ушла в детскую, мучимая мыслями: правильно ли я его оставила? Он, Палашка и Лукея, если не считать детей, единственные, кто меня в этом мире встретили, я как птенец, считающий матерью хоть кого, но мне нужна эта ниточка. Наверное.

Как ни крути, здесь все чужое. Обычаи, одежда, люди, деньги. Время чужое, и это самое главное. Лукея и Ефимка были на моей стороне, когда воровали из дома вещи и продавали их для меня, но и кто-то из них же закрыл заслонку.

В ожидании, пока вернется Ефим и я смогу отправиться к кредиторам рангом повыше булочника и зеленщика — а пастыря я просто не хотела видеть лишний раз — я разложила на тарелочках присланные дворничихой Марфой фрукты, похожие на очень маленькие яблочки, и учила детей считать. Гриша сидел у меня на руках и смотрел, чем мы заняты, но внимания его надолго не хватало, и тогда он изворачивался и предпринимал безуспешные попытки вырваться и удрать, я раз за разом возвращала его на место.

Лукея занялась по моему указу пересмотром гардероба детей — чересчур много нарядного и абсолютно нет удобной и теплой одежды. Палашка на кухне гремела посудой, и судя по тому, что грохот был неравномерный, а вскрики и охи раздавались все чаще, была она кашеваркой весьма и весьма криворукой. Я сделала себе пометку ни за что не допускать детей на кухню, чтобы не вышло какой беды.

— Вот, барыня, что продать можно, — повернулась ко мне Лукея со стопкой детских вещей, положила их на расстеленную на полу чистую тряпицу, отцепила от ворота платья булавку и наклонилась, чтобы собрать все в узелок. Она как-то странно ойкнула, схватилась за грудь, я вздрогнула, и парочка монет все-таки выпала и тут же спряталась в ворохе курточек и рубашечек.

Я села прямо, ссадила с колен Гришу, крикнула:

— Палашка, иди сюда, живо!

Бледная как смерть Лукея тоже выпрямилась, руки ее судорожно шарили по лифу платья, примчалась Палашка, что-то, естественно, по пути уронив, застыла изваянием в дверном проеме.

— Присмотри за детьми, Палаша, — велела я, вставая и передавая ей Гришу. Палашка обтерла руки о юбку, приняла малыша, бочком подошла к остальным притихшим детям. Я кивнула, поманила за собой Лукею и пошла в холл.

Я ожидала, что слуги будут бескорыстны? Смешно.

— Показывай, — приказала я, закрывая дверь детской и указывая на столик в прихожей. Вероятно, на этом подносе должны лежать визитные карточки, или я ничего не понимаю в этикете этого времени. — Выкладывай все сюда.

Непривычно присмиревшая Лукея вытащила из-за пазухи небольшой узелок. Он развязался, и когда она отцепила булавку и наклонилась, монетки выпали — какая печаль. Я подошла, растрепала ткань, насчитала десяток серебряных монет и четыре золотые, скривила губы, сделала шаг к Лукее и без всяких колебаний ощупала ее лиф.

Ничего больше не завалялось. Я отступила, размышляя, как поступить, кроме того что дать ей пощечину.

— Ефим тоже деньги забрал? — спросила я. Лукея кивнула. — И сколько?

— Поболе, чем я, матушка, — кротко ответила Лукея. — Что ж теперь будет-то?

Великолепный вопрос, я и сама пока не решила. С одной стороны, стоило сразу наградить слуг за работу и риск, с другой — каждая копейка на счету. Плюс то, что слуги банально своровали — вот это уже требовало наказания. Но лупить старуху самой у меня не то что недоставало смелости, я не хотела это делать в присутствии малышей. Есть вещи, которые о родителях детям лучше не знать.

— На кухню пока ступай, — проговорила я, вся в раздрае. Вернется Ефим, улажу дела с кредиторами и подумаю.

Оплеуха за оплеухой. Жизнь как Тришкин кафтан, не успеваешь одно залатать, так прореха новая.