Вдовье счастье

Глава двадцать восьмая

Я зареклась — никакого поклона и никакого камня, но снова мне предстояло через это пройти.

Я вышла в ясную, теплую по-весеннему ночь и замерла, засмотрелась на шалую ветку, нависшую над дорогой, и Демид Кондратьевич деликатно покашлял, возвращая меня к действительности.

Должно быть больно, но мне страшно. Я единственная наследница, и черт знает, чем смерть матери мне грозит. Можно думать, что мне достанутся капиталы, но появятся дополнительные долги. Я могу отказаться от наследства? Я и от мужа ничего, кроме долгов, не получила, и расплачиваться буду не один год даже при том, что сейчас имею весьма неплохой доход.

До номеров «Савой» мы шустро домчали на полицейской коляске, правил которой Демид Кондратьевич. Город где-то спал, где-то буянил, я смотрела на безмятежность и бесчинства равнодушно. Я не спросила благословенную, что бывает за грехи. За мной их числится немало, но мой муж при всех его пороках оказался — где? Непонятно, но неважно! — где и должен и обрел, стервец, покой. Я же живу насыщенной, неугомонной жизнью и не жалею о его смерти, как не жалею о смерти матери, так где грань, за которой меня призовут к ответу? Чем придется заплатить за то, что мне позволено не страдать?

За шикарным названием номеров скрывалась пусть не ночлежка, но явно не место, где я бы и полуголодной нищенкой стала селиться с детьми. Двухэтажное серое здание, перекошенные львы или химеры на фасаде — архитектор так ненавидел людей, животных или выдуманных созданий? У подъезда оттаптывался низенький круглый швейцар, и, судя по заспанному виду, он только ради нас и оторвал задницу от койки.

— Пж-жалте, пж-жалте, — распинался швейцар, изо всех сил стараясь не зевать и угодливо корячась, Демид Кондратьевич его шуганул, и я догадалась: все дело в том, что, как верно заметила моя… теперь уже тоже покойная мать, мое имя красуется по всему городу. Не нужны никакие соцсети, все знают все.

Я еще не отдала долги, а желающих поживиться за мой счет нарисовалась тьма. Счастье, что я по натуре жадная.

— На второй этаж прошу, ваша милость, — к нам подошел пожилой мужчина в пенсне, указал костлявым пальцем на лестницу. — Госпожа Воронина там остановились.

Демид Кондратьевич посматривал на меня с опаской, и мне очень хотелось ему сказать, что я не собираюсь истерить, рвать волосы на себе или на этом симпатичном старичке, бить окна, ломать мебель и вообще каким бы то ни было образом нарушать общественный порядок. Мать не успела завоевать ни мою симпатию, ни тем более любовь, я не испытываю никаких сожалений, потому что сочувствовать всем — и не хватит на самых близких, и так далее, и тому подобное.

Я напросилась в «Савой», чтобы удостовериться или хотя бы успокоить себя: я, Вера Апраксина, ни при чем. Тысяча причин могла привести к смерти молодой еще женщины, тем более в эти недобрые времена.

В номерах бурлила жизнь, и публика здесь селилась безбашенная. Скандалила дамочка, кто-то хохотал, кто-то играл на рояле — я не могла похвастаться музыкальным слухом, но мне захотелось пройтись по номерам, найти того, кто бренчал, и со всей дури хлопнуть его крышкой рояля по пальцам.

Разбилось стекло, раздался восторженный многоголосый вой.

— Гусары-с, — доверительно сообщил старичок. — Не извольте беспокоиться.

— Моя мать тоже принимала кого-то?

Старичок сверкнул пенсне, чуть улыбнулся, но ответил со всей сдержанностью, молодец.

— У нас немало гостей дворянского звания, ваша милость, но сколько я здесь служу, а это без малого пятнадцать лет, сии гости визитов к нам не одобряют.

Витиевато, но доходчиво: ты не будешь выкладывать в интернет фото убогого номера в хостеле. Ноги в пляжных шлепках на фоне моря, а сбоку размыт фильтрами люксовый отель. Дворяне тем более не бахвалились печальным финансовым положением, разве что гусары не в счет вместе с развеселыми дамочками.

— А как скоро она собиралась съехать?

— Не могу знать, ваша милость, но полагаю, как нашли бы деньги за номера, — отозвался управляющий и посмотрел на меня с надеждой. — Пятнадцать серебром за постой за пять дней и двадцать два золотом за стол.

Пять дней? Значит, ко мне мать явилась не сразу, собирала сплетни по щелям, и уже нет сомнений — она приехала меня доить.

— Выходила она куда?

Управляющий помотал головой, Демид Кондратьевич непонимающе поморщился:

— К чему расспросы, Вера Андреевна?

— Я хочу знать, что никто не расстроил мою матушку до того, что она не выдержала, — пояснила я ворчливо, молясь, чтобы ему этого хватило. — Так выходила ли, получала письма?

— Писем не получали, а выходили… — управляющий развел руками, но уверенно кивнул: — Позавчера выезжали с сундучком, я еще спросил, не собираются ли они покинуть номера, но Наталья Георгиевна вскоре вернулись, без сундучка уже. Удрученные они были, это правда, вчера весь день в номере провели, но с утра сегодня приказали хороший завтрак в номер подать, и обед… да сами увидите. Видать, продали, что в сундучке было.

Мы остановились напротив двери, возле которой скучал молоденький полицейский, и я взглянула на Демида Кондратьевича. Он жестом попросил полицейского отойти, а я гнала прочь знакомую панику.

— Когда она выезжала с сундучком? Утром, днем?..

— Под вечер, ваша милость. Темнело уже. А за номера и стол не платили они, нет, ваша милость, — счел нужным добавить управляющий и открыл дверь.

Номер был просторный, но серый и затхлый, а может, мне так показалось из-за того, что шторы были задернуты, а матушка лежала на узкой кровати, будто спала. Я подошла, Демид Кондратьевич взял со стола свечу, зажег, посветил мне.

Губы искусаны до крови, раны свежие, но кровь стерта. Руки ободраны — мать с кем-то сцепилась? Невероятно, но в этом месте все может быть. Волосы встрепаны, но после приглажены, непонятно втройне, действительно очень похоже на драку. Здесь никого не удивят ни вопли, ни крики… Обслуга не почешется, пока кого-нибудь не убьют.

— Доктор были, сказали не по-нашему, — с пиететом проговорил за моей спиной управляющий, а я мысленно отвесила себе такую затрещину, что впрямь покачнулась. Какая же я идиотка, зачем я задавала все эти вопросы при городовом, ведь это от меня мать вернулась в расстроенных чувствах! Или, наоборот, я создала себе алиби? Какое алиби, Вера, сейчас тебе устроят алиби — или на дыбе подвесят, или пару иголок под ногти воткнут. — Сердце, сказали. Вы, ваша милость, пастыря пригласите сюда?

О-о черт, минус пятьдесят золотом. Все-таки мать не нытьем, так иным верным способом влезла в мой кошелек, и не было у меня никаких чувств, кроме досады. Управляющий «Савоя» не виноват, что среди постояльцев вечные должники.

— В доходный дом купца Теренькова пришлете посыльного, заплачу за постой и стол, — рассеянно пробормотала я. Жаль, что все так, матушка, очень жаль, но что посеешь, то и пожнешь, плевать в колодец всегда чревато. — Записи, документы какие остались? Я заберу.

— Да-да, вещи, бумаги, все заберите, ваша милость, — закивал управляющий. — Я коридорного пришлю, все сложит, а тело?

Что ты привязался? Я понятия не имею, куда деть тело до похорон, и однозначно оно не нужно мне в моей квартире. Я нервно махнула рукой, а Демид Кондратьевич цыкнул на старика — «Не приставай к барыне с глупостями».

Мне не нравилось что-то в том, что я видела, но я не могла уразуметь что. Разве…

— Она так и лежала? — спросила я, уловив наконец странное. Оправлено платье, руки сложены ровно, не легла же мать на кровать так сама, в одежде? Даже манжеты на рукавах словно бы только что заботливая горничная расправила. Я коснулась холодной руки — будто дотронулась до манекена, трупное окоченение уже давало о себе знать, но времени с момента смерти прошло немного.

— Да что вы, ваша милость! — всплеснул руками управляющий. — Они, да простит Всевидящая, возле окна все скорчившись были, но раз ваша милость сами спросили!

Он засуетился, задергался, и я, что-то смутно припоминая из прочитанных детективов, выхватила у Демида Кондратьевича свечу и быстро прошла к окну.

Затертые следы испражнений на стенах и шторах я увидела — горничная старалась, но в номере слишком темно. Я подняла свечу выше — похоже, что мать пыталась открыть окно, но на зиму их заделали плотно, чтобы не тратиться на дрова, вот и следы крови. Я повернулась, подошла к столу, осмотрела обед. Неслабо для человека, который даже в этих номерах собирался жить в долг.

— А почему не убрали? — нахмурилась я, управляющий сделал трагический жест, мол, не моя воля, не казните, сначала молвлю.

— Наталья Георгиевна не велели тревожить, — объяснил он и тут насторожился, как охотничья собака. Смотрел он в мою сторону, мне стало не по себе, но мне до конца надо было играть роль не опечаленной дочери — кого удивит после того, как я овдовела? — но дочери озабоченной. — А вот вино, ваша милость, они не заказывали. Не наше вино, да и откуда у нас такое? А чтобы приносил кто, так не было у них никого…

По мне бутылка была обычной. Помня, что отпечатки пальцев тут никто не брал, но оставляя местным ученым шанс на прогресс более ранний, я вытащила платок, обхватила бутылку, поболтала ее. Оставалась еще половина, в бокале — на самом дне.

Мою мать отравили? Я поставила бутылку, подняла руку вверх в каком-то беспомощном жесте, вздохнула.

— Демид Кондратьевич, у вас полицейский доктор есть? Он может определить, отравлено ли вино? Или еда?

— Да что вы, ваша милость! — завопил старикан, городовой властным жестом велел ему заткнуться.

— Есть доктор, Вера Андреевна, как не быть. Ежели кто помирает, к примеру, от аптекарской нерадивости, смотрит. — Я опять вздохнула: лучше бы мать перебрала… или причиной ее смерти стало что-то не криминальное. Не закапываю ли я сейчас сама себя, но у меня нет ни единой причины желать ее гибели, все, что мне предстоит, это непредвиденные немалые траты, и имение, скорее всего, уйдет с молотка. — У него на то цыплят целый выводок.

— Зачем?

— А он цыплятам сыпет, ну или льет, если помирают, стало быть, аптекарь и оплошал… — пожал плечами Демид Кондратьевич, глядя на меня не то с сочувствием, не то с сожалением, и хотела бы я знать почему. Экспертиза достовернее некуда, налей цыпленку сто грамм, он и без яда схлопнет крылышки. — Я заберу бутылку, Вера Андреевна, а ты, старый змей, зови коридорного да собирайся. Не, не, ты помирать мне тут не моги, сперва проясним, отчего у тебя барыня умерла… Куда? Вместе пошли, сбежишь еще!

Демид Кондратьевич вывел за плечо управляющего в коридор, я осталась один на один с мертвой матерью. Не то чтобы я чаяла наладить с ней отношения, нахлебники на шее мне ни к чему, но и смерти я ей не желала, особенно такой.

Кому, черт возьми, нужно было ее убивать, если ее действительно отравили?

Всем наплевать на место преступления, и я прошла к комоду, выдвинула ящики один за другим. Сказать, что мать обосновалась надолго или же тут было принято все вещи раскладывать, я не могла, но ни бумаг, ни заметок, ни записок, ни денег… Все тряпки нужно забрать, а куда девать — разумеется, на продажу. Бесконечно цинично, но я покрою затраты, и то не все.

Пока Демид Кондратьевич где-то шлялся, я переложила немудреные пожитки матери на стулья. Ничего ценного или важного я не нашла, это все разберут и отправят на стерилизацию и в магазин. В ридикюле я обнаружила две золотые монеты и медную мелочь…

Я замерла. У матери не было с собой ридикюля, когда она приезжала ко мне.

Она покинула мой дом с пустыми руками, так кто привез ее ко мне?

Демид Кондратьевич впихнул в номер мальчишку-коридорного, и я обернулась к ним, все еще держа ридикюль.

— Я могу забрать это, Демид Кондратьевич? — уточнила я, на что он нахмурился. Один раз мне уже разрешили, но все мое существо протестовало против уничтожения улик, хотя разум намекал, что все, что может быть использовано против меня, и так будет использовано против меня. — Тут немного денег, а вещи я собрала.

Городовой задумался, посмотрел на труп, я тоже, мальчишка бочком начал пробираться по стенке поближе к комоду и вещам, подальше от покойницы. Да, тело, мне надо его куда-то отправить.

— А тело… Я могу… — как это правильно назвать, явно не «отпевание», хотя ритуал и похож. — У матери есть имение, возможно… пастырь…

Мою сбивчивую речь Демид Кондратьевич понял по-своему.

— Не извольте тревожиться, Вера Андреевна! — гаркнул он так, что я испугалась — разбудит и мертвого. — За пастырем уже послали, в имение так в имение, как прикажете, Вера Андреевна.

Я на правах наследницы протянула ему одну золотую монету. Сколько-то я потрачу еще и на то, чтобы как подобает отправить мать в последний путь? Здесь умершим нет никакого места в обители, если я верно поняла благословенную, — но где-то мать точно хохочет надо мной.

— Я оплачу любые расходы, Демид Кондратьевич, — заверила я твердо и повернулась к мальчишке.

Губы его прыгали, я протянула ему еще одну золотую монету из ридикюля и попросила сложить вещи в дорожный сундук.

Пока он расторопно исполнял веленное, я снова приблизилась к матери. Ничего похожего на отравление, я могла и ошибиться, должны быть какие-то признаки, но я их не знаю, мне неоткуда их знать. Отравление это болезненно, почему она не кричала? Дворянская гордость? Или никто не расслышал, что это крик о помощи?

Даже одежду ее горничная очистила. Пятна испражнений остались, как и кислый запах, но в полумраке нужно было приглядываться. На лице различалась мука, но перед самой смертью боль ушла, и черты разгладились. На мгновение я испытала тоску, может, и не мою, просто Вера напомнила о себе. Ее право, женщина, которая только что умерла, была ей матерью.

— Кто нашел ее, Демид Кондратьевич, вы знаете?

— Так горничная и нашла, — пожав плечами, ответил он. — Так барыня тревожить ее не велела, но Рябков, это управляющий, распорядился еду все-таки забрать. Тараканы потом набегут, не вытравишь, а зима-то кончилась, как дом выстужать. Она вашу матушку и нашла, женщина она крепкая, повидавшая, побежала к Рябкову, тот приказал нас известить и положить барыню как должно… Я вам скажу, Вера Андреевна, — он слегка наклонился ко мне, так, чтобы мальчишка не слышал, — не думаю, что вашу матушку отравил кто. Сами понимаете, имение заложено-перезаложено наверняка, какой дворянин закладом не балуется, и ваше… извините, купечество да извоз… Барыня, она обычно натурой тонкая.

Да? Вера — возможно, но мать — сомнительно. Хотя в чем-то он прав, что мать, что Вера погибли или могли погибнуть так, что ни у кого подозрений в насильственной смерти бы не возникло.

— Вы все же отнесите бутылку доктору, Демид Кондратьевич. Я вас обоих отблагодарю.

Городовой развел руками, словно бы я его обидела упреком в нерадивости, но насколько я успела его узнать, обижен он мог оказаться лишь одним пока золотым. За его помощь мне придется заплатить не меньше пятидесяти золотом, и плакали мои ботинки на весну, ничего, посмотрю, что принесут в очередной раз ношеного, я не гордая вот совершенно.

В дверь заглянул молоденький городовой, Демид Кондратьевич вышел, и я подошла к коридорному. Вещи он уже упаковал и стоял рядом с сундучком, ожидания дальнейших распоряжений.

— Тебя как зовут? — спросила я, нащупывая на поясе крохотный кошелечек. Там была сущая мелочь серебром, я носила ее на всякий случай, но мальчишке должно хватить.

— Федос, ваша милость.

— Держи, Федос, — я двумя пальцами вытащила серебряную монетку и вручила ему. — Скажи, ты каждый день работаешь?

— А что не работать, ваша милость? Благодарствую! Здоров да работа есть, чего лежать?

Взять бы сейчас Вышеградского, который дрых в полдень, да натыкать его в образ жизни дворянским носом, помечтала я.

— Ты молодец, Федос. Всевидящая это знает и обязательно наградит тебя. Скажи мне еще вот что… ты барыню прежде видел?

— Видел как вас, ваша милость.

А вот это трудно — вышколенный мальчишка отвечает только на заданный вопрос.

— Какая она была, как держалась? Расскажи что знаешь.

Я быстро оглянулась на дверь — Демид Кондратьевич был занят разговором, и это хорошо, иначе у него уже ко мне возник бы сомнительный интерес. Спрашивать, как вела себя мать, дочь не должна, особенно в этом веке.

— Недобрая барыня, ваша милость. Вещи я им поднес, а они ни медяка не дали. В соседнем номере артистка жила, вот она всегда серебрянку давала.

— А позавчера ты барыню видел? Когда она уезжала?

— Видел, ваша милость. Сундучок у них был, тяжелый, я им его к коляске снес, а они опять ни медяка не дали, и накричали еще.

Я сделала охотничью стойку.

— К кому барыня села?

— В экипаж, ваша милость, — Федос посмотрел на меня чуть исподлобья. — То у нас супротив чуть пройти, так новые экипажи «Апраксина и Аксентьев» гуртом седоков берут, так и извозчиков у нас теперь не увидеть. А это хорошая коляска была, не лихач.

Тепло, очень тепло. Как я и думала — моя мать добиралась не на извозчике, раз явилась без ридикюля. Кто-то ее подвез, но кто?

— Кто на козлах сидел?

— Барин, — уверенно ответил Федос. — Совсем барин, ваша милость. Лихач, он барыню подсадит, а сей даже головы не повернул.

— Как он выглядел?

И вот тут меня ожидал провал. Несмотря на завидную наблюдательность, мальчишка барина не рассмотрел, и я, выдав ему еще серебряк, его отпустила.

Мне пришлось долго ждать, пока приедет пастырь, пока раздобудут похоронные дроги… Молоденького городового с запиской я отправила к Трифону Кузьмичу, опасаясь, что моя бестолковая прислуга поймет что-то превратно, и мой замечательный компаньон прислал взаймы денег и двух сыновей. Младшего Прохора, который помогал мне в трактире, я оставила при себе, другого, Кузьму, послала к себе домой — взять денег, чтобы не быть должной сверх. И все это время я пыталась найти что-то в комнате, хоть какое-то указание, с кем была моя мать.

Правда, с кем? Напрашивалось нехорошее подозрение. Одного человека она точно знала и, может быть, не теряла надежды устроить мой с ним брак. Она приехала заранее, все разузнала обо мне, а ведь из номеров не отлучалась. Значит, или прежде успела собрать информацию, или кто-то ей по дороге ко мне доложил. Кто?

Сотню золотом я заплатила пастырю — уже другому, и от него разило магией, после же молча стояла и смотрела, как мать уносили… На науку рассчитывать нельзя, только на цыплят.

Небо рассеивалось, наступало светлое утро, кто-то вслед нам тянул негромкую тоскливую песню под гитару, в соседнем доме кто-то кого-то бил, Демид Кондратьевич прикинулся, что не слышит. Швейцар подсуетился, я чуть не ткнула в него пальцем:

— Видел позавчера, кто барыню увез?

— Как вашу милс-сть, — прошипел швейцар, обыскивая меня взглядом. Все хотят от меня денег, просто все. — И привес-с, и увес-с.

— Что за барин? Или разные господа были?

— Один барин, ваша милс-сть. Выс-сокий барин. Богато одет. Глас-с у него слегка дергалс-ся.

Я со вздохом дала ему серебряник. Высокий барин, богато одет, глаз дергается — вот это примета. Уже двое сказали «барин» — значит, так и есть, обслуга в таких местах не ошибается, манеры в дворян вколачивали с возраста моих малышей.

— Когда приехала барыня, в руках у нее было что? Вспоминай, еще денег дам, а соврешь — я узнаю, — предупредила я, поджав губы.

— Не с-стану врать, ваша милс-сть. Туда Федос-ска им с-сундучок нес. Обратно с-с пустыми руками были. Дерш-шали так, — швейцар сложил руки на груди, словно прятал за пазухой что-то ценное. — А барин на коляс-ске с-сьюйть — и уехали.

— Разыщите коляску, Демид Кондратьевич, — попросила я, вручая швейцару три серебряные монетки. Безумно дорого мне встало это расследование, и это начало. — Разыщите, я вам за то щедро заплачу.

Какого. Черта. Кольцо вокруг меня начало сжиматься, я поспешила Аксентьеву отказать, нужно как можно скорее перебраться в безопасное место или хотя бы отправить туда детей.