Вдовье счастье

Глава семнадцатая

Камень оказался камнем.

Громадную скалу немыслимым образом раскололи на куски и раскидали их в голой, озябшей от сырости роще. Продрогшие деревья обнимались тощими дрожащими веточками, а я брела по расчищенной тропинке среди белых камней и кустарника с красными ягодами.

Такую же скалу я видела на поклоне, и это действительно был песчаник, валуны почти мне по пояс белели в алых каплях ягод, на каждом обломке была выбита фамилия, а под ней россыпью поблескивали золотые, серебряные или медные медальоны, такой же в точности привез мне от пастыря Ефим, и теперь мне было нужно найти семейный склеп и напоказ прилепить на камень свидетельство того, что моего покойного мужа приняла Всевидящая, а у меня хватило средств выкупить у местного клира это доказательство.

Ночью прошел сильнейший снегопад, под утро снег развезло и затянуло город липким туманом, добирались мы с Ефимом утомительно долго через парализованные улицы — не бич это запруженных машинами миллионников двадцать первого века, отнюдь, хватало и лошадей, чтобы все встало намертво. Но мой экипаж был легкий, проходимый, и хотя лошадка к концу пути выбилась из сил, мы все же приехали на место. Камень же словно не тронула стихия, и я уже собиралась спросить у Ефимки, как это возможно, но вовремя увидела, что любой магии — ладно, почти любой — есть объяснение. Тропинки, камни и кусты расчищали от липкого тяжелого снега самые обычные люди, и мне пришлось подождать, пока мы сможем пройти дальше.

Первая аллея была «мещанской», затем мы свернули на «купеческую», и чем дальше мы уходили от края — кладбища? Погоста? Как назвать это место? — тем меньше становилось медных и серебряных медальонов. «Дворянская аллея» благородно светилась тусклым золотом в тусклый день. Я помечтала — как было бы замечательно влепить сюда медную табличку, но стоило скорее озаботиться тем, как влепить. По дороге я видела много посетителей, но никого, кто клеил медальон к камню, и поэтому я беспомощно взглянула на Ефима. Он остался единственным моим проводником против собственной воли, бедняга, и ему придется выносить мой невольный каприз.

Ефим вздохнул, стянул с себя кушак и бросил его на снег. Что же, мне встать перед обломком скалы на колени? Поклон, это называется поклон, и моя задача кланяться как можно ниже или достаточно преклонить колени и не рыть лицом снег?

Я с ненавистью к покойному шлепнула медальоном по камню, а когда отняла руку, увидела, что золотую пластинку будто втянуло в песчаник, и выковырять ее оттуда уже не представлялось возможным. Я усмехнулась: Всевидящая, если это ее шутки, знает людей, вот почему ни одна золотинка отсюда не пропала.

Как люди узнали, что нужно божеству? Ох, Вера, темная материя, не тыкала бы ты ее палкой, как бы ни было любопытно…

— К завтрему, барыня, почистят город, — обрадовал Ефим, когда мы шли к выходу с камня по более короткому, но не расчищенному еще до конца маршруту. — Полегче будет.

— Завтра? — переспросила я. — Полегче что? — От недовольства, а может, от собственной невнимательности я наступила на скользкое место, потеряла равновесие и едва не выругалась.

— Так траур, барыня, — удивился Ефим и придержал меня за локоть, чтобы я не свалилась в снег, и сразу же убрал руку. — На камень ездить положено.

Что будет, если я не приеду? Я остановилась, потопала сапожком, стряхивая снег, обругала себя целенаправленно — держать себя в руках даже при слугах. Особенно при слугах. Те слова, которые меня подмывало сказать, барыне знать неоткуда и не от кого.

— Кем положено? — раздраженно буркнула я. — И сколько мне ездить?

Ефим помолчал, почесал под картузом затылок — неудивительно, что ему потребовалось время поставить на место мозги, если бы я услышала от своих современников вопрос, как пользоваться туалетной бумагой или мылом, была в шоке не меньшем.

— Три года, барыня. Пока траур идет.

Мой муж этого не заслужил. И я не намерена каждый день бухаться на колени, рискуя заработать цистит или застудить почки, чтобы — чтобы что?

— Мой муж этого не заслужил, Ефим, — отрезала я. — И… я займусь детьми и делами. Мне есть чему посвятить свою жизнь, кроме оплакивания человека, который отправил меня с детьми в эту зад… задворки. Что будет, если я забуду сюда дорогу?

Я его озадачила. Похоже, что ничего не произойдет, но что люди скажут, и Ефим растерянно пожал плечами, так ничего и не ответив. Люди пусть болтают что хотят — я так решила.

Площадь перед траурными аллеями постепенно заполнялась экипажами, посетителями и нищими. Вездесущее отребье со всех концов города стекалось к местному кладбищу, чтобы протянуть руку и плаксиво выцыганить хоть медячок у проходящих мимо господ, мещан и мастеровых. Мужчины бросали милостыню себе под ноги, дамы швыряли монетки прямо в снег, подальше от себя, и иные нищие за ними даже не наклонялись, зато другие, видимо, не настолько сытые, кидались как дворовые псы на кость, отталкивали друг друга, кричали, и я после пары таких коротких и яростных схваток увидела на снегу пятна крови.

— Помилуй, барыня, детки голодные! — завыла замотанная в тряпье нищенка, протягивая ко мне сочные ручки. — Четверо малых не евши сидят!

Бог подаст. Или иди работать, вызверилась я про себя, нищенке же ничего не сказала и не обернулась в ее сторону. Можно подумать, я купаюсь в деньгах, чтобы еще тебе что-то давать, да и… ученая я вашим братом и вашей сестрой за столько лет своей прошлой жизни. Беременных годами, как матерая слониха, девиц и прытких безногих, за которыми не мог угнаться ни один наряд, я повидала и в своем городке, и в столице, и жили они много лучше, чем те, кто день за днем честно работал в поте лица.

Нищие были противны демонстративной запущенностью, незамутненной наглостью и чужды мне еще и клановостью. Я привыкла быть одна. Привыкла, что единственный человек, кто мне поможет, это та самая девочка, после — женщина, которую я каждый день вижу в зеркале и говорю устало — привет, дорогая, неплохо выглядишь, мы с тобой еще посражаемся за место под солнцем! Наше время еще не ушло, мы на коне, мы многое можем. Мы с тобой всегда будем вместе, ты и я, я и мое отражение в зеркале. Улыбнись, Вера! Вот так, и сожми бубенцы в кулак!

Я всегда была одна по-настоящему. Первый мой муж в самом начале моего подъема покинул страну, подавшись за лучшей долей, и долгое время мы переписывались, поддерживали друг друга, рассказывали об успехах и неудачах, но я все больше уходила в работу, а он женился на местной девушке и завел очаровательных малышей, общались мы с ним все реже, не то чтобы отдаляясь, просто жизнь развела… постепенно и дружба сошла на нет и адреса стерлись из памяти ноутбуков. И второй муж, который очень старался, но так и не смог мне простить, кто я есть, кем я стала, и в конце концов гордыня его доконала, — два моих мужа были лишь эпизодами. Хорошими эпизодами, несмотря ни на что, оба брака я считала удачными. Спасибо за все, всего хорошего, дальше нам не по пути. Занимательно, что в этом мире мне сразу предоставили вдовство…

Нищенка кричала мне вслед недоброе, я не вслушивалась. Навстречу мне шел человек, которого я узнала не сразу, но когда поняла, кого вижу, отступать и прятаться за людьми было слишком поздно.

— Вера Андреевна, — приподнимая цилиндр темно-красного цвета, слегка поклонился мне Петр Аркадьевич, и вид у него был изумленный. — Вы привезли кулон?

Чертов родственник поймал меня на горячем. Так решивший провести уик-энд на курорте начальник на соседнем лежаке видит болящего подчиненного, но если олл-инклюзив вместо предписанного врачом постельного режима не повод для увольнения, то я попалась всерьез. Петр Аркадьевич не мог не знать, сколько стоят услуги пастыря и проклятый кулон, как и не мог не знать, что мне неоткуда взять такие деньги.

Из его дома, он должен быть уже в курсе.

— Мир не без добрых людей, — с невинной улыбкой скорбящей вдовы проговорила я, мысленно кроя родственника последними словами и украдкой высматривая городовых.

— Вы, Вера Андреевна, счастливица, — Петр Аркадьевич подошел ближе, озабоченно ко мне наклонился, даже коснулся моего предплечья, может быть, как родне ему было позволено. — Всевидящая уберегла, а возможно, они и ждали, пока дом опустеет, вот откуда узнали? У холопов языки без костей, сечь их, да некому.

Я доверительно смотрела в его ничего не выражающие глаза.

— С утра дворник увидел стекла битые, кликнул городового. Дом мой ограбили, Вера Андреевна, аккурат как вы съехали, вынесли все, кроме мебели, — снизошел до разъяснений Петр Аркадьевич. — Кое-что отыскали уже, платья ваши и Григория вещи, несколько ложек… Остальное кануло, но хотя бы вы живы.

Когда надо, дура-Вера и не помышляет рыдать, а ситуация располагает. Мне бы побледнеть, хотя, впрочем…

— Вера Андреевна, голубушка, — Петр Аркадьевич не выдержал, взял меня за локоть и повел куда-то, Ефим послушно шел сзади и прислушивался. — На вас лица нет. Главное, что с вами и детьми все в порядке. Вещи ваши полиция вам пришлет, вы же сообщили, где нынче живете?

Я — нет, но Фома наверняка, насколько я себе представляла обязанности дворников этого времени. Встреча с Петром Аркадьевичем была удачей больше, чем неудачей. Я позволила себя вести как цирковую пони, неторопливо переставляла ноги, всем видом показывая, в какое смятение меня привело известие о грабеже.

Отчасти так оно и было. Что мне делать с вещами? Опять продавать?

— А холопов все-таки высечь прикажите, — прибавил Петр Аркадьевич, довел меня до края площади, снова приподнял свой траурный вишневый цилиндр и поспешил отдать последний долг усопшему. Может быть, он рассчитывал втихаря плюнуть племянничку на могилу, но как знать, не оторвет ли ему Всевидящая за это башку?

Я постояла, переваривая услышанное. Сомнительно, что Петру Аркадьевичу было дело до меня и детей, подобие сочувствия он высказал, потому что понятия не имел, кто те «добрые люди», давшие мне денег на кулон и жилье, они могли быть крайне авторитетны и моя жалоба на агрессию дяди покойного мужа могла ему выйти боком. Но Лукея права, а я очень надеюсь, что Лукея права — он тюфяк, и слава Всевидящей.

— Ефим? — позвала я. Людей рядом не было, немногочисленная толпа ползла в тумане к камням, а нищие прыскали у них под ногами. — Расскажи мне, Ефим, как дело с продажей вещей было?

Ефим потупился, но запираться не стал. Я решила, что откровенность ему сейчас более выгодна, поскольку его — или чей-то еще — план сработал, и я могла за отличную реализацию этого плана заплатить. Пока было чем, Вера барыня щедрая, а что я ограничусь простой похвалой, Ефим не догадывался.

— Как мы уехали, барыня, дядькины люди чуть обождали и в дом зашли, — ответил Ефим, не поднимая головы. Со стороны казалось, что я его чихвостю. — А как вышли, окна побили, чтобы дворник утром увидел.

— А вещи?

То, что полиция осмотрела «ограбленный» дом, меня не пугало. Рассказы про гениальных сыщиков прошлых столетий были неубедительными сказками, с уликами никто не умел работать, вот с пыточными орудиями — дело другое, и если у кого-то найдут краденые вещи — мне конец, потому что иголки под ногти прекрасно развязывают языки.

— Дед мой скупал, — Ефим опустил голову еще ниже, но не оттого что стыдился противоправных деяний славных предков, наоборот, он, как и Лукея, гордился тем, как ловко они попирали закон и порядок. — Его отец скупал, отец отца деда моего скупал. То, барыня, вещи нарочно кинули бесхозяйные да приметные, чтобы от следа отвести, а прочее далеко уже, тревожиться не извольте. Не найдут.

— А ты что же? — полюбопытствовала я, удивленная такой славной уголовной династией у себя под боком. — На господ честно работаешь?

— А то как же, — с поразительным всепокорным нахальством откликнулся Ефим, и глаза его молодецки сверкнули. — При хороших господах чего не работать честно.

Да, в самом деле, при хороших-то господах. Может, мне не извозом, а скупкой заняться или банду лихую сколотить, чем я хуже Соньки Золотой Ручки? Я хмыкнула, закусив губу, и пошла вдоль припаркованных колясок, выискивая свою. Ефим без всякого стеснения сознался, что связан с криминалом — да боже мой, он член местной мафии по скупке краденого, но понимает ли он, что таким образом навлек на себя подозрения в покушении на убийство, или продолжает считать, что барыня глупа как гусыня?

А я была готова вычеркнуть его из списка, я поспешила. Никого нельзя исключать, никого, даже пастыря. Он был в доме, когда меня чуть не убили, правда, на первый взгляд его ничто, кроме покойника, не занимало… А прежде чем я докопаюсь до правды, я, вероятно, сойду с ума, особенно если учесть, как внезапно приходит паника.

Я не знала, чего я боюсь сейчас — всего и сразу. Мир моментально посерел, звуки затихли, нечто ужасное замаячило впереди, и я никак не могла понять, что это. Свисток городового? Нож в спину? Дети? Кредиторы? Суд? Что меня пугает так, что я не могу двигаться и чувствую, как Ефим, пыхтя и стараясь барыни не касаться, запихивает меня в коляску, а я всеми силами сопротивляюсь и только что не кричу?

Слезы лились без всякой причины. Казалось, что стало немногим легче, но это такая бездна, я даже вообразить не могу, что меня ждет. Как я боюсь следующей минуты!

Князю Вышеградскому я должна быть благодарна не меньше, чем доброй купчихе-вдове и жадному до впечатлений купцу Аксентьеву. Если бы князь не отправил моего мужа на тот свет, у меня не было бы ни малейшего повода реветь три ручья, не вызывая вопросов. Статус вдовы спасает от кривотолков, вокруг меня и так хватает змеиных гнезд.

И я уцепилась за спасительную мысль. Князь В., приславший мне записку, если это не Вышеградский, то кто? Других князей среди кредиторов мужа не числилось, но все бумаги я забрала, а значит, как только приеду, то в ожидании добрых или не очень вестей от Фомы и Афанасия я должна просмотреть все записи в поисках похожего почерка. Другого способа выяснить, кто мне писал, у меня нет.