Вдовье счастье

Глава двадцать седьмая

Мне показалось, в этих словах нет метафоры. Послушник ползет на коленях из притвора храма, поднимает ножницы, которые трижды бросает на каменный пол игумен, убеждает в твердости намерения своего, но это все церемония.

— Д-долгий путь? — заплетающимся языком предположила я. Изнурительную или полную невзгод дорогу изнеженная барынька не переживет, у Лукеи неспроста вставали патлы дыбом. — Опасный путь?

Благословенная коснулась моей руки, и, как ни странно, я испытала не ужас, а покой и тепло, будто меня, маленькую и испуганную, обняла мать. Помнила ли я объятия собственной матери? Вряд ли, я даже не помнила ее лицо…

— Долгий путь, опасный путь, — негромко повторила благословенная Андрия и покачала головой. — Не помышляй об обители, дитя. Не могущество, не всевластие, но отречение от всего. Когда ты ступаешь в воду и волны смыкаются над тобой…

Благословенная сжала мое запястье, холодное как лед, а я спохватилась, что дышать все-таки надо. Волны смыкаются. Я оказалась в этом мире точно так, но это, конечно же, совпадение.

— Кто воистину жаждет, видит свет. Младенец покидает лоно матери, благословенный рвется узреть Всевидящую, — благословенная улыбалась, прикрыв глаза. — Младенец не ведает, что предстоит, долго ли будет или опасно, впрочем… — улыбка пропала с ее лица, густые, совсем как у Трифона Кузьмича, брови сошлись на переносице. — Почему ты хочешь в обитель?

Я? Я не хочу! Я затрясла головой так, что благословенная рассмеялась, вероятно, я не первая получала настоящий ответ и впадала в молчаливую панику. Тот, кто собрался в путь в обитель, кто хочет новую жизнь, ступает в воду, идет все дальше, все глубже, а потом, что потом?

— А что потом, благословенная? Когда вода сомкнулась над тобой?

— Она расступается, и ты стоишь подле Всевидящей. В ее обители, где светло. И дар речи возвращается к тебе нескоро.

Обитель это не монастырь, это… Олимп? Небеса? То, что в земных религиях существовало условно, и, пожалуй, сравнение с рождением ребенка не случайное. В силах богини этого мира сделать так, чтобы монашество было по-настоящему новой жизнью.

Купаются ли здесь в реке, ловят ли рыбу, или святилища и переходы лишь в озерах с белыми скалами? Скорее всего, но я не настолько увлечена, чтобы спрашивать еще и об этом.

— Полно, — успокаивающе проговорила благословенная, — так однажды, и путь, если ты хочешь его пройти, прекрасен, его не забыть. После достаточно пожелать, и ты в обители. Но если сердце твое не готово, поступь не тверда, если разумом ты с этим миром или помыслы нечисты, ты останешься навсегда под гладью воды, а награда твоя — не дар и не вечность. Служить Всевидящей, пока ты живешь, и давать надежду отчаявшимся и заблудшим, вот что ты получаешь взамен.

Непонятно, думала я, рассматривая собственные дрожащие руки и удивительно тонкие, нежные пальцы благословенной на моем запястье. Обитель не место бегства от долгов и путь туда не способ искупления прегрешений, мнимых или же нет, и ты либо захлебнешься в холодной воде, либо окажешься там, где слова не нужны, а магия существует. Для этого ты должен хотеть новую жизнь, причем не бесконечную, а еще — смириться, что тебе не стать темным властелином, несмотря на безграничную мощь.

Идеальный способ выбрать людей, близких к недосягаемому совершенству, придумала Всевидящая: рискни, но если ты недостоин, известно, какой будет конец. А вот я вынуждена гадать, кто собирается меня отравить, придушить подушкой или воткнуть мне нож в спину.

Лукея не сомневалась, что Вера утонет. Была права. Новая я не могла умереть — или не умереть — еще раз, умирать слишком страшно, а Вера прежняя имела грешки, которые в рай ее не пускали.

— Что вы можете, благословенная?

— Все, — просто ответила она, и я поверила. — Все, что может Всевидящая, а в ее власти все. Будь то жизнь и смерть, желания или воля, вода или огонь, холод, ветра… Столь великой силой, дитя, не стоит пользоваться в чьих-то целях, какими бы благими они ни казались, потому что благо сегодня станется завтра великим злом. Мы являем чудеса, когда они необходимы.

Я смотрела в темные глаза благословенной. Рядом со мной сидело почти божество, я чувствовала прикосновение ее теплых пальцев, я ощущала присутствие магии, но все еще не могла убедить себя, что это не самовнушение. Не сумасшествие, в конце-то концов.

— Мы всегда рядом с теми, кому дороги воспоминания, чтобы разлука не была такой горькой, — пояснила благословенная Андрия.

Ксилофон, песнопения, летающий гроб, озеро, лед и скалы…

— Значит, все, что происходит у гроба, ритуал? — уточнила я, вспоминая, каким это все казалось мне жутким. Но посудить — я привыкла к иному культурному коду, в моем бывшем мире столько традиций, и все соблюдают свои неукоснительно. Моряки отправляют мертвых в океан, племена сжигают умерших, иногда вместе с женами, или оставляют тела на растерзание диким зверям, и если мне понятней опускающийся в яму на лентах гроб, кто сказал, что так правильно? — Вы… Всевидящая… придумала это, чтобы тем, кто жив, было легче прощаться? А… те, кто… оказывается в скале?

Не возвожу ли я хулу, за которую меня сейчас схватят, а завтра сожгут на костре? Благословенная Андрия озадаченно хмыкнула, поправила выбившуюся прядь, пожевала губами, и за недолгую паузу я уже сто египетских казней успела себе вообразить.

— Можно сказать и так, — наконец кивнула она. — Люди смертны, дитя, в свой час мы все покидаем мир насовсем. И я покину, и ты. Те, кто останутся на поклоне, увидят, как мы ушли — они любят нас, и им будет легче. Ты права, все это для людей, — доверительно шепнула она, наклонившись ко мне, и я закусила губу — похоже, до нее дошли сплетни, что я не хожу на камень. — Живи, всему придет свое время…

Она еще раз сжала мое запястье, поднялась и ушла — или пропала, оказалась в обители так внезапно, что я не успела проститься с ней. Но, может, она скрылась в глубине дома, а я сидела подле окна, как изваяние, долго и очнулась, лишь когда из зала вышли еще несколько гостей.

Домой я вернулась в противоречиях. То, что рассказала мне благословенная, прояснило намерения и жены Петра Аркадьевича, а может, и его самого, и реакцию Лукеи. Попытка уйти в обитель для меня обернулась бы неминуемой гибелью — я утонула бы, не сумев совладать с собственным страхом. Насколько просто это было сделать, или меня до начала пути подвергли бы многим допросам? Или каждый принимает решение сам и отвечает за него тоже сам? А дети?

А дети попали бы под опеку дяди мужа, хмыкнула я, по крайней мере, таковы были планы дамы, приятной во всех отношениях, как там ее бишь зовут. Дети, за душой у которых оставались бы воспоминания об отце, «гиении», чтобы его черти драли, и матери, сгинувшей в темной воде.

Я отпустила Анфису, разделась, легла в постель, боясь заснуть и очутиться в кошмарах. Мало что теперь заставит меня отправиться на поклон, поскольку каждый раз я буду думать, на что могла бы решиться. Дети, не просыпаясь, подобрались ко мне под бочок, и я не заметила, как уснула, и мне не снилось ничего, а может, я не запомнила, потому что открыла глаза, как уже привыкла, едва рассвет забрезжил в просвете штор.

У меня, как всегда, было много работы, чтобы я позволила себе расслабиться и начала себя жалеть.

День крутился, все шло по накатанной колее. Я обошла с ревизией магазины и стерилизационную, посмотрела на новый товар, украсила к весне лавку с бальными платьями, вернулась в кабинет и вытряхнула на свет бессмертные творения покойного мужа. Предстояло превратить графоманию в продукт, который удовлетворит неприхотливого потребителя, что тоже задача не из легких.

Мой супруг предпочитал одни и те же клише: богатый спаситель, прекрасная дева в беде, соперницы и соперники, — я представила, что Вышеградский с благоговейным выражением лица сунул это писево в стол и забыл о нем, пока я не напомнила своим визитом. Однозначно творения лучшего друга он не читал, или плакала бы закадычная дружба задолго до злополучной дуэли. Однозначно и в моей памяти не удерживалось ничего, иначе я бы тронулась умом в процессе работы. По щеке катилась скупая слеза — разум протестовал против насилия, я, стиснув зубы, продолжала упорно царапать пером сероватый лист.

Несчастная крепостная ни с того ни с сего получила наследство — я выругалась, тщательно проверила, точно ли в книге все страницы, просмотрела все, что было на столе, приняла, что это не пропавшие главы, а произвол автора. Пусть его, подумала я, оставляя на листе пустое место, может, дальше мой муж объяснит, какого черта на крепостную сиротку свалились несколько миллионов. Но книга кончилась свадьбой, а миллионы канули в никуда, словно их не было, я вздохнула, припомнила, как выходили из положения мои современники, дополнила синопсис внебрачной дочерью и парой интриг.

После обеда потянулись студенты. Их явилось непредсказуемо много, в моей квартире не оказалось места для всех, и я в прихожей рассовала задания — написать душещипательный диалог между крепостной и властным барином. Минус день, но зато я пойму, у кого какие задатки. Самые находчивые студенты вернулись через час, наскоро написав диалоги в ближайшем кабаке, троих я отобрала и велела прийти завтра, остальных завернула.

Три синопсиса готовы, еще пятнадцать нужно переварить, но если я буду злоупотреблять… что-то можно оставить на сиквелы. Черт знает, может, серии книг придутся публике по душе.

Вечером, когда начало смеркаться, Трифон Кузьмич обрадовал меня покупкой газеты. Он не рассматривал издательский бизнес как что-то стоящее, я бы сказала, он отмахнулся от меня, но я в отличие от него представляла, насколько это крутое вложение. Да, первые книги я издам в крупных газетах, известных, раскрученных, чтобы как можно больше людей узнали об авторе… — черт, нужен еще псевдоним! — но затем я рассчитывала все барыши складывать в свой карман. Неважно, что за газетенку купил Аксентьев, неважно, что в ней сейчас пишут…

Я все-таки ознакомилась. Объявления, свадьбы, похороны, продажа экипажей и домов, заметка про извоз в городе и даже про нас, что приятно; модные тенденции — хорошо, но, судя по тому, что мне привозили в магазин, репортер отстал от веяний моды года на полтора. Продается девка дворовая, двадцать золотом, продается лошадь, пятьдесят золотом, продается корова тельная, ну, на всякий товар свой купец. От объявлений я отказываться не собираюсь, печатать буду в тексте романа, ни коровы, ни лошади эти опусы не испортят. Аккуратная рамочка плюс двести процентов к цене, и на этой приятной цифре взгляд задержался на скупой колонке происшествий.

Подрались два гусара. Попал под лошадь. Взорвался самогонный аппарат, никто не пострадал. Барыня выпала из коляски, и рука сама потянулась к стопке чистых листов. Я все еще очень плохо писала — с кляксами, с пятнами, но Аксентьеву на каллиграфию плевать. «Любезный Трифон Кузьмич, в присланной вами газете описан прелюбопытный случай, натолкнувший меня на многообещающую с коммерческой стороны мысль…» И дальше я обрисовала, как вижу развитие страхования.

Не то чтобы это была моя сфера каким-либо боком, все, что я знала, это ОСАГО, КАСКО и ДМС, но что придумано до меня и никем пока не используется, почему бы не обратить в звон монет?

Отправив Афанасия, явившегося со «смены», с письмом к Трифону Кузьмичу, я позанималась с детьми, перекусила и, когда дети уснули, ушла в кабинет. Я закончила формулировать тезисы по развитию страхового дела, но мозг клевала еще одна навязчивая мысль.

Мало что я в своей жизни учила наизусть, особенно законы. Правила дорожного движения мне, однако, пришлось зазубрить, и художник из меня как из козы верховая лошадь, но тот, кто превратит мою задумку в конфетку, имеется, главное не платить ему до готовности заказа, иначе запьет.

Страхование будет работать намного лучше, если я привяжу выполнение условий к четким правилам на дороге, размышляла я, прикусив от напряжения язык и выводя кривые стрелочки. Реально нанести на брусчатку полосы или придется местной полиции расследовать ДТП на глазок? Как возможно устанавливать виновных, если из всех доказательств — одни свидетели, которые, как известно, бессовестно врут по тысяче выдуманных причин?

— Барыня! — Анфиса просунулась в дверь, видно, стучала давно, а я не обращала внимания. — Барыня, там городовой пришли! Говорят, дело срочное!

Я отложила перо, посадив, как обычно, пятно на рукав. Манжеты Лукея меняла исправно, и меня не беспокоило, что я неряха, тем более к вечеру. Тем более я работаю.

— Пусти, — велела я, гадая, что приключилось и не напророчила ли я себе проблем с дорожными происшествиями и страхованием. Радоваться стоило уже хотя бы тому, что меня не накрыло липкое ощущение паники, как поначалу, и желание забиться под кровать.

Демид Кондратьевич мало походил на человека, который явился пенять на дурной извоз. Он был бледен, мялся в двери, я не выдержала и прикрикнула:

— Что стряслось, Демид Кондратьевич? Не томите!

На языке вертелись выражения покрепче, но представитель власти не то лицо, на котором стоит оттачивать остроумие.

— Воронина… Наталья Георгиевна, — выдавил городовой, бледнея и зачем-то снимая головной убор. — Матушка ваша… скончалась давеча скоропостижно в номерах.