Сибирский эндшпиль

18

На следующее утро Майскевика забрали в лазарет, чтобы лечить последствия" несчастного случая", как доложил о случившемся Лученко коменданту блока майору Бочавину. Час спустя в камеру пришли два охранника и забрали вещи Майскевика, а к обеду установилось общее мнение, что назад он уже не вернется. Официальной причины никто не знал, а вернувшийся Лученко тоже не сказал ничего, кроме того, что вместо Майскевика в камеру В-3 помещают двух новичков. Мак-Кейн работал в механической мастерской и весь день ждал, что придут и за ним, но ничего не произошло. Ему ничего не оставалось, как прийти к выводу, что начальство, по каким-то своим причинам, согласно с версией о несчастном случае. Может быть, Лученко был на крючке в большей степени, чем считали его хозяева. А может быть, они тоже были частью этого. Так или иначе, он прибавил все случившееся к своему списку вещей, которые можно использовать.

Когда Мак-Кейн вернулся в камеру, Нолан протянул ему записочку из толстой сумки с почтой, которую посыльный каждый день приносил Лученко. В ней говорилось, что книга, которую он заказывал в библиотеке, ждет его. Мак-Кейн не заказывал никакой книги, но все-таки отправился туда, и получил цветастую книжонку в мягкой обложке "Жертва Героя". Это была одна из стандартных вдохновительных книжечек, которые лепились партией для массового употребления, на обложке был нарисован стандартный советский герой-трудоголик, крепкие мускулы под бронзовой кожей, стальные глаза, каска и отбойный молоток на фоне кранов, бульдозеров и нефтеперегонного завода.

Мак-Кейн взял с собой книжку на площадку для прогулок, и там, смешавшись с толпой азиатов, увлеченно следящих за каким-то сибирским вариантом игры в ракушки, пролистал ее. Листок бумаги, выпавший в его руку, гласил:

Объект содержался в одиночном заключении в штаб-квартире службы безопасности Тургенев. Непрерывные допросы четыре дня. Состояние хорошее. Нет причин для волнения. Сейчас переведена в Замок, закрытая секция, блок Д.

Там еще объяснялось, как Мак-Кейну поддерживать контакт, если ему еще понадобится какая-то информация. Это его особенно не успокоило, но, если верить Скэнлону, источник оказывался достаточно надежным в прошлом, а в любом бизнесе, как заметил ирландец, репутация — все.

Он уже собрался уходить с площадки, когда увидел, что к нему идет Андреев, и остановился, чтобы подождать старика.

— Вы еще не видел двух новеньких? — поинтересовался Андреев. Под курткой у него был одет толстый шерстяной свитер, и, разговаривая, он поеживался, охватив себя руками, как от холода. Мак-Кейн представил его в черном пальто и меховой шапке на московской улице.

— Нет, я был в библиотеке. А что, они уже здесь?

— И только что из училища, если я вообще что-нибудь понимаю в КГБистах. Вы пошумели, как надо, и вам теперь не доверяют ни на дюйм. Это телохранители для Лученко, вот что. Мунгабо уже окрестил их Кинг и Конг.

— Странно, — прокомментировал Мак-Кейн, ожидая, что ему ответит Андреев. — Я думал, что они меня отсюда выставят.

— Нет, Майскевика здесь уже нельзя оставлять. После того, что случилось… Он потерял лицо. После того, что случилось, в камере у него уже не могло быть такого веса.

— А мне посидеть и охладиться не нужно?

— Нет, этого они тоже не сделают. Они ведь хотят, чтобы это был несчастный случай.

— Это я и имею в виду. Почему они так хотят?

— Кто знает, чего они хотят вообще?

Мак-Кейн махнул рукой на площадку для прогулок.

— Так что, сегодня вечером это будет у всех на устах?

— Нет, далеко это не уйдет.

— То есть?

— А так лучше.

Они направились к двери, ведущей в проход между блоками А и В. Андреев, повернув голову, пристально поглядел на Мак-Кейна, будто взвешивая что-то в уме. Наконец он сказал:

— Кажется, вы — человек твердых убеждений. У вас свое представление о вещах.

Мак-Кейн сунул пуки в карманы.

— Некоторых вещах — да. Не знаю… Что вы имеете в виду?

— Те вещи, о которых вы спорили с Ноланом. У вас сильные идеалы.

— Я никогда не думал о себе, как об идеалисте.

— Принципы, может быть?

— Может быть.

Андреев поколебался и продолжил:

— Я уважаю это. Любой, кто хоть чего-то стоит, должен уважать это. Но, знаете, меня тревожит, что вы, наверное, очень уж скверно думаете о России, — прежде чем Мак-Кейн успел ответить, он заторопился. — Вы многого не знаете. Мы гордимся нашей страной, как и вы. Как и вы, мы старательно трудились и много вытерпели, чтобы сделать ее такой, как она есть. Мы превратили нашу Родину из задворков в одну из мировых держав, и расширили свое влияние на весь мир — и даже в космос. Вы должны помнить и о многом положительном, чего мы добились. Творчество. Наша история, наше искусство… Россия родила мастеров слова и мысли, которые повлияли на весь цивилизованный мир, как никто другой. Русские прославили музыку и балет, и в то же время — живопись, архитектуру. А наше гостеприимство и дружба! Вы знаете, что образованные русские ценят выше всего? Хороших друзей и хороший разговор. Ничто в мире не сравнится с верностью русских близких друзей. Побывали бы вы у нас дома на вечере, когда полна комната друзей, и за беседой с водкой и закуской засиживаемся заполночь. Или я сижу дома один, в три часа ночи звонит телефон, это мой друг Виктор, которого я знаю сорок лет, а он говорит мне: "Евгений, у меня беда, и мне надо с кем-то поговорить. Я сейчас приеду?". Или Олег: "Я думал над тем, что ты сказал на прошлой неделе. Мы должны обсудить это". И что я делаю? Ставлю воду, кипячу чай. Где вы найдете такое в Нью-Йорке? Нет, там мне нужно вставать и идти на работу, и все время преуспевать и делать деньги, деньги, деньги, или улыбаться боссу, которому хочется дать под зад ногой, за что он вышвырнет меня на улицу и я буду спать под фонарем. Ведь так?

Они дошли до улицы Горького, и повернули, чтобы войти в блок В со стороны "главного" входа.

— Нет, вы не поняли. — ответил Мак-Кейн. — У меня нет никаких проблем с русскими. Я уважаю все, чего требуют русские традиции — все, о чем вы рассказывали. Но сегодняшняя политическая система — она чужда всему этому. Это не настоящая Россия.

— Да, мы тоже сделали немало ошибок, это так, — согласился Андреев. Особенно во времена Сталина. Согласен, мы все еще слишком бюрократичны. И эта паранойя по отношению к иностранцам. Видите ли, русские очень беспокоятся о том, что подумают о них другие люди. Для нас невыносима мысль о том, что мы предстанем в плохом свете или какое-нибудь сравнение будет не в нашу пользу. Как хозяйка, которая без ума от своего дома, и не впустит внутрь никого, если там неприбрано. И нас еще очень огорчают многие вещи. Поэтому мы и прячем себя от всего мира. Но это меняется. Когда-нибудь мы покажем миру. Я уже не доживу, наверное… но это случится.

— Что ж, когда это случится, я вздохну с облегчением.

Они немного прошли в молчании. Потом Андреев продолжил:

— Это кино вчера — там был мой отец, с армией Конева, которая соединилась с американцами в Германии. Несколько месяцев шли разговоры, что теперь они будут драться с американцами. Отец рассказывал, что некоторые солдаты плакали, когда слышали это. Они не могли понять, зачем.

— Жизнь может быть безумной.

— А вы ее понимаете?

— Я устал пытаться. Я просто верю, что когда должен — платишь, когда тебе должны — берешь, что имеешь — защищаешь, если можешь помочь помогаешь. А в остальном занимайся своим делом и оставь других в покое.

— И вы не хотите разрушить Советский Союз?

— Нет. Если только он не попытается разрушить нас.

— А если вы решите, что он вот-вот попытается? Вы нанесете превентивный удар?

Мак-Кейн понял, в чем дело.

— Как Майскевику?

— Нас учили, что капиталисты начнут последнюю, отчаянную войну, они выйдут из своего последнего окопа и попытаются спасти себя, но не покорятся неизбежному триумфу мирового социализма.

— Посмотрите на Китай, Японию и всю остальную Азию и расскажите мне про триумф мирового социализма еще раз. Мне кажется, что все наоборот — и в окопах сидим не мы. А впрочем, может быть, мы точно так же думаем о вас.

Андреев грустно покачал головой.

— Нет веры, нет веры, — вздохнул он. — Почему всегда получается так? Знаете ли, я однажды слышал историю про двух потерпевших кораблекрушение. Они спасались на деревянном сундуке, полном воды и съестного, в море, полном акул. Но чтобы залезть внутрь сундука, нужно было одному из них спуститься в воду. А у них было весло, так что второй мог отгонять акул. Но если бы он не отогнал акулу и позволил бы, чтобы его товарища съели, он бы один остался с сундуком, полным еды. Они оба знали, что если поверят друг другу, то, может быть, выживут оба. А если с едой останется только один, то он-то выживет наверное. И ни один из них не прыгнул в воду, потому что они не доверяли друг другу. И они умерли от голода, оба, на сундуке, полном снеди. — Андреев посмотрел на Мак-Кейна. — Здесь та же проблема. Как ее решить?

Мак-Кейн задумался.

— Я думаю, прежде всего надо решить, кто из нас акула.

Они остановились на площадке перед блоком В. Мак-Кейн посмотрел на привычную картину, потом его взгляд вернулся к Андрееву. Он неожиданно удивился: за что мог попасть в такое место такой, казалось бы, безобидный человек?

— Что вы сделали, чтоб попасть сюда?

— А, это смешная история… Семьи у меня не осталось, и я вызвался добровольцем, когда колония заселялась. Но им не понравилось кое-что из того, что я говорил, и вместо того, чтобы отправить меня обратно, они заперли меня здесь. Подрывной элемент — вот как меня назвали.

— Немногие в вашем возрасте попадают в космос.

— Ха! Насколько я помню, меня это не беспокоило. Забавно. Я даже не помню, как следует, полет. Кстати, и многие другие чувствовали себя так же. Как во сне. — Он сделал паузу и потер виски. — Даже если я просто вспоминаю об этом, и то очень утомляет. Да мне все равно уже пора отдыхать. Я уже не молод, не то, что вы… Если вы позволите, я, наверное, пойду.

— Конечно. Спасибо за разговор. Доброй ночи.

Андреев скрылся в камере. Мак-Кейн заметил Скэнлона и Ко за одним из столов, и направился к ним. Это могло быть плодом его воображения, но несмотря на слова Андреева о том, что сплетня не распространится, он чувствовал: множество глаз следит за ним; слишком многие отводили взгляд, когда он оглядел площадку.

— Как дела у Андреева? — спросил Скэнлон.

— Он всегда казался мне очень одиноким человеком. Поэтому он много говорит, а я слушаю. Он приехал сюда только потому, что внизу у него нет семьи. — Мак-Кейн обвел рукой площадку. — Может быть, теперь все они — его семья. Я не думаю, что он когда-нибудь задумывался о возвращении.

— Да… — Скэнлон с интересом посмотрел на Ко. — А ты когда-нибудь задумывался о возвращении?

— Нисколько. — Ко набивал свою длинную обкуренную трубку смесью табака и травок, которую он обычно курил. — В этом нет смысла. Кроме того, там, откуда я прибыл, не все считают то, что я совершил, почтенным поступком.

Ко никогда не говорил, откуда он считал себя родом. — И это очень важно, конечно. Возможно, что там мне пришлось бы значительно хуже, чем здесь.

— А ты не хочешь внести свою лепту в то, что многие называют век Азии? — поинтересовался Мак-Кейн. Ко с шумом раскурил трубку.

— Возможно, я уже сделал это.

Он несколько раз затянулся, и его усилия были вознаграждены облачком ароматного дыма, который он выдохнул в воздух.

— А что ты сделал? — настаивал Мак-Кейн.

— Может быть, когда-нибудь я расскажу вам об этом, — загадочно ответил Ко. — В любом случае, чему предназначено случиться, то случится, и это долгий путь, со мной ли, без меня. Я думаю, что все Христы, Наполеоны, Гитлеры и Чингиз Ханы вовсе не влияли на историю. Они всего лишь немного ускоряли или приостанавливали ее ход на пути к неизбежным событиям.

— Так что Азия в любом случае должна была расцвести в двадцать первом веке?

— Да, конечно. У вас был Мальтус, и вам казалось, что ваши ресурсы истощаются, у нас был Конфуций. Но люди — вот единственный ресурс, который важен, ибо человеческий гений творит все остальное — а ведь у нас тридцать процентов мирового прироста населения. Если взглянуть на это именно так, то неизбежность происшедшего очевидна.

Скэнлон слушал, наклонив голову набок, словно вещи открывались перед ним в совершенно новой и неизвестной перспективе.

— Продолжай, Ко. Это мысль. Так ты говоришь, что все это было неизбежно, так?

— Очевидно. — Ко пожал плечами. — Но Запад сам ускорил процесс.

— То есть? — не понял Мак-Кейн.

— Вы превратили Третий мир в колонии и задержали его развитие на века. Но поступая так, вы просто натягивали пружину. А когда после Второй мировой войны пружина распрямилась, ничто не могло сдержать той энергии и пыла, с которым наверстывалось упущенное. За полстолетия в Азии произошли такие социальные перемены, на которые Западу потребовалась тысяча лет. Америка потеряла уверенность в себе — черта, которую мы ценили в ней больше всего. Вы совершили ту же ошибку, что и британцы сотню лет назад.

— Конечно, доверить бриттам… — пробурчал Скэнлон. Ко продолжал, не обращая внимания.

— Сила и состояние их правящего класса были привязаны к одряхлевшей промышленности. Вместо того, чтобы идти в ногу со временем, они попытались отстоять устаревшую технику. Но это не сработало. Лев не может жить в одной клетке с зеброй: либо он будет голодать, либо зебра будет съедена.

Это была правда, подумал Мак-Кейн. Пока две державы, олицетворявшие собой Старый Мир, неподвижно сцепились в вечном пате, авангард Нового мира шел вперед с энергоплотной промышленностью на ядерной энергии, энергии, которая будет питать все двадцать первое столетие и понесет человечество к звездам.

— Всякому овощу свое время. — заметил Скэнлон.

— О да. И человеческая культура также постоянно развивается. Подобно амебе — сначала движется одна часть, потом вторая. Действие переходит из страны в страну и на его пути возникают и рушатся цивилизации: Восток и Средний Восток, потом Греция, Рим, классические цивилизации Средиземноморья, борьба держав в Европе и, наконец, Америка. Но нет такого закона природы, согласно которому центр действия, дойдя до Америки, должен там остаться навсегда. Мы просто наблюдаем очередной шаг процесса. Эра Западной цивилизации уходит, импульс, данный Европейским Возрождением тысячу лет назад, угас… Собственно говоря, сам термин неверен. То, что случилось тогда, не было возрождение чего-либо. Это было рождение совершенно новой культуры. Конечно, новая цивилизация может подобрать на обломках старой несколько пригодившихся ей камешков, но это вовсе не то, что отстраивать заново…

Тут Ко откинулся на спинку стула и улыбнулся сквозь облако дыма, окутавшее его. Он протянул вперед руку ладонью кверху, жест, означающий что угодно, и экстатический свет зажегся в его глазах.

— Освобожденные, вознесутся их души… — он неожиданно умолк, уставившись на собеседников так, как будто они только что материализовались из пустого места. Затем продолжил, его голос поднимался и опадал в такт лирическому возбуждению:

— …свободны, как пары душистого масла.

Мак-Кейн и Скэнлон посмотрели друг на друга, Они знали, что этим вечером уже не вытянут из Ко ничего связного. Тут, словно специально, мигнули лампы — сигнал всем расходиться по камерам. Они взяли Ко под руки и помогли ему подняться.

— Вот уж не думал, что ты интересуешься эволюцией культуры, Кев. заметил Мак-Кейн, когда они проходили вместе с Ко в двери.

— Ну, разве ирландцы не интересуются жизнью, и разве жизнь не всеобъемлющая штука? — ответил Скэнлон. Потом, посмотрев на Мак-Кейна, добавил:

— Ты-то больше думаешь об здешней эволюции.

— Что ты имеешь в виду?

— Что бы ты там не задумал, начал ты здорово. Ну, мистер Эрншоу, журналист, как сказал епископ горничной: "И что же мы будем делать дальше?"