Я – Товарищ Сталин 4

Глава 7

Токио, ночь 20 марта 1936 года

Токио, окутанный влажной прохладой мартовской ночи, мерцал неоновыми вывесками, чьи отблески дрожали в лужах на брусчатке Гиндзы. Мелкий дождь, порой сменявшийся редкими снежинками, оседал на крышах деревянных домов и кирпичных зданий, из окон которых лился тёплый свет. Весенний ветер, резкий и холодный, нёс запах угля от жаровен, смешанный с ароматами жареного угря и соевого соуса из маленьких забегаловок. Улицы, днём полные звона трамваев, криков торговцев и стука гэта, затихли, оставив лишь гул редких автомобилей, скрип тележек и приглушённые голоса прохожих. В Асакусе, где старые дома с потемневшими балками и пожелтевшими сёдзи теснились вдоль узких переулков, свет бумажных фонарей отбрасывал мягкие тени на влажную мостовую. Чайная «Красный журавль» ютилась в конце улицы, её выцветшая вывеска с каллиграфическими журавлями покачивалась на ветру. Изнутри доносились смех, звон глиняных чашек и меланхоличная мелодия сямисэна, которую наигрывал старик в углу, его пальцы двигались медленно, а взгляд был устремлён в пустоту.

Кэндзи Ямада, тридцатипятилетний японец, коммунист и агент Москвы, шагал к чайной. Его серый пиджак промок под дождём, а фетровая шляпа, чуть съехавшая набок, прикрывала усталые глаза. В кармане лежала шифровальная книжка, её тяжесть напоминала о задании: добыть планы генералов — Араки, Тодзио, Хироты. Мысли о риске, о Кэмпэйтай, чьи тени мерещились в переулках, терзали его. Худощавое лицо с острыми скулами и тёмными глазами за круглыми очками выражало напряжение, но он сохранял спокойствие, отточенное годами работы журналистом «Асахи Симбун».

В чайной пахло сакэ, жареным угрём и дымом от жаровни в углу. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь потрёпанные сёдзи, освещал низкие столы, за которыми сидели мужчины в мятых пиджаках и потёртых кимоно. Их разговоры сливались в гул. У дальнего стола, заваленного пустыми бутылками сакэ и тарелками с остатками якитори, сидел Масато Исикава, сорокалетний клерк из генерального штаба. Худощавый, с редкими волосами и красными от выпивки щеками, он был в мятом сером костюме, галстук был развязан, очки сползли на кончик носа. Его громкий, слегка заплетающийся голос перекрывал мелодию сямисэна, а рука с чашкой сакэ дрожала, расплёскивая капли.

Кэндзи, стряхнув влагу с плеч, подошёл, натянув лёгкую улыбку, чтобы скрыть напряжение.

— Масато-сан, ты уже в разгаре? — сказал он, опускаясь на подушку, напротив. — В такую ночь сакэ, похоже, единственное, что спасает от холода.

Масато, подняв мутный взгляд, широко улыбнулся, пролив ещё немного сакэ.

— Кэндзи-сан! Ты как призрак, появляешься из ниоткуда! — воскликнул он хрипло, но добродушно. — Садись, пей! Этот сакэ — как огонь, согреет твои кости!

Кэндзи взял чашку, пододвинутую Масато, и сделал глоток. Напиток обжёг горло, но он сохранил невозмутимость, внимательно наблюдая за клерком, выискивая признаки слабости.

— Масато-сан, ты выглядишь, будто весь день таскаешь ящики для Тодзио, сказал Кэндзи, ставя чашку на стол, его голос был мягким, с лёгкой насмешкой. — Что-то стряслось? Или сакэ так развязал тебе язык?

Масато хмыкнул, неловко наливая себе ещё сакэ, едва не опрокинув чашку. — Тодзио? Ха! Этот волк орёт так, что стены штаба дрожат! Он хлопнул по столу, пролив несколько капель. — Араки мечтает о Владивостоке, Тодзио рвётся в Пекин, а Хирота бормочет о мире, как будто он монах в Сэнсо-дзи. А я? Пишу их планы, таскаю бумажки и пью, чтобы забыть, в какую пропасть они тащат Японию!

Кэндзи, наливая себе сакэ, подался чуть ближе, его голос стал заговорщическим, но дружелюбным.

— Куда тащат, Масато-сан? Ты же в самом сердце штаба, знаешь всё. Он сделал паузу, словно в шутку. — Неужели всё так мрачно? Я думал, генералы ведут нас к величию.

Масато фыркнул, откинувшись назад, его очки едва держались на носу.

— Величию? Они только и умеют кричать «Банзай!» да требовать больше танков! Он понизил голос, оглядевшись, словно опасаясь чужих ушей. — Слушай, Кэндзи, не все в штабе такие, как Тодзио. Есть те, кто против этой… гонки к войне. Понимаешь? Не все хотят лезть в омут.

Кэндзи, сделав глоток, прищурился, сердце забилось быстрее, но голос остался спокойным.

— Против? Серьёзно, Масато-сан? Он улыбнулся, притворяясь удивлённым. — Кто же осмеливается спорить с Тодзио? Неужели в штабе есть бунтари?

Масато хихикнул, наклонившись ближе, его дыхание пахло сакэ, а глаза блестели от хмеля.

— Бунтари? Ну не совсем! Он понизил голос до шёпота. — Есть пара генералов… не буду называть имена, я не самоубийца. Но один недавно сказал: «Мы идём в пропасть, а Тодзио думает, это дорога к славе». Они боятся, Кэндзи. Боятся, что если полезем в Китай или к русским, то получим не просто по зубам, а просто перечеркнем будущее Японии!

Кэндзи, наливая Масато сакэ, кивнул.

— По зубам? Это сильно сказано. Он притворился удивлённым, но глаза внимательно ловили каждое слово. — Но армия же сильна. Разве не мы задаём тон в Азии?

Масато, осушив чашку одним глотком, покачал головой, его голос стал тише. — Сильна⁈ Может, и так, но не так, как пишут в твоей «Асахи Симбун». Он ткнул пальцем в смятую газету на столе. — Ты же знаешь, как это делается, Кэндзи. Пропаганда! А в штабе… есть те, кто считает, что мы не готовы. Русские — это не китайцы. Их Т-26 и И-15 уже в Испании бьют немцев. Если полезем в Монголию или Владивосток, один генерал сказал, Сталин раздавит нас, как жука. Другой боится, что Америка вмешается, если тронем Китай. Они спорят, Кэндзи, а мы, клерки, пишем их планы и пьём, чтобы не сойти с ума.

Кэндзи, чувствуя, как кровь стучит в висках, кивнул.

— Это любопытно, Масато-сан. Очень любопытно. Он сделал паузу, словно задумавшись. — А кто эти генералы? Неужели сам Араки сомневается? Или кто-то помельче?

Масато отмахнулся, едва не опрокинув бутылку.

— Араки? Нет, этот как тигр, готов рвать всех подряд! Он рассмеялся, но смех перешёл в кашель. — Это другие, Кэндзи. Люди, которые видели войну не только на картах. Один, скажем, с севера, говорил, что Маньчжурия уже высосала нас досуха. Другой, из старой школы, считает, что императору нужна торговля, а не война. Но их не слушают. Тодзио и его свора орут громче всех.

Кэндзи, наливая сакэ, сказал.

— А Хирота? Ты же видишь его бумаги. Он за мир, да?

Масато, допив чашку, посмотрел на Кэндзи, его глаза были мутными, но тревожными.

— Хирота⁈ Он как лиса, Кэндзи. Хочет мира, но на своих условиях. — Он наклонился ближе. — Я видел его письма. Пишет в Берлин, Лондон, даже в Москву. Пытается уговорить всех, чтобы войны не было. Но генералы смеются, называют его слабаком. А я? Пишу, что велят, и пью, чтобы забыть.

Кэндзи похлопал Масато по плечу, разряжая напряжение.

— Масато-сан, ты прямо поэт, когда выпьешь. — Он рассмеялся. — Может, тебе писать статьи вместо меня? Про генералов, про Хироту… читатели бы ахнули!

Масато, хихикнув, покачал головой, его очки окончательно сползли.

— Статьи? Кэндзи, если я напишу правду, Кэмпэйтай будет здесь через час! — Он поднял чашку. — За Японию, Кэндзи! Но не за тех, кто тащит её в пропасть!

Кэндзи, подняв чашку, кивнул.

— За Японию, Масато-сан.

Он сделал глоток.

— Но если не все генералы хотят войны, кто решает? Тодзио? Император? Или кто-то ещё?

Масато, допив сакэ, откинулся назад, его лицо стало серьёзнее.

— Решает? Никто, Кэндзи. Это как буря — началась, и никто не знает, как её остановить. — Он вздохнул.

— Тодзио орёт громче всех, но есть те, кто шепчет за его спиной. Я видел бумаги… планы на Монголию, Владивосток, Пекин. Но есть и письма о мире, о торговле, о том, чтобы не злить русских и американцев. Один генерал написал Хироте: «Война — это конец Японии». Но такие голоса в меньшинстве.

Кэндзи, чувствуя, как сердце бьётся быстрее, налил ещё сакэ.

— Письма о мире? Интересно. — Он сделал паузу. — А что за планы? Монголия, Владивосток… есть даты, имена?

Масато нахмурился, его взгляд стал подозрительным.

— Кэндзи, ты слишком любопытен. Он покачал головой, но, допив чашку, расслабился.

— Ладно, скажу. Планы на Монголию — лето 1937. Пекин — Тодзио хочет взять к осени 1937. Владивосток — мечта Араки, без дат. Но я тебе этого не говорил, Кэндзи. Если Кэмпэйтай узнает, мне конец.

Кэндзи, кивнув, улыбнулся успокаивающе.

— Масато-сан, я могила. — Он поднял чашку. — Просто разговор друзей за сакэ. Никто не узнает. За мир, чтобы Япония жила вечно.

Масато, улыбнувшись, поднял чашку.

— За мир, Кэндзи. Если бы все были как ты, мы бы пили сакэ, а не считали танки.

— Масато-сан, ты прав, — сказал Кэндзи, ставя чашку. — Лучше пить сакэ, чем воевать. Но если Хирота за мир, почему его не слушают? Он же премьер.

Масато, неловко наливая сакэ, горько рассмеялся.

— Хирота. Он как рыбак в шторм, пытается удержать лодку. Армия сильнее, Кэндзи. Они не слушают премьера, у них свои амбиции. Император молчит. Я слышал, он не хочет войны, но кто его спросит? Мы все пешки, Кэндзи. Даже Хирота.

Кэндзи, коснувшись края чашки, улыбнулся.

— Но даже пешка может изменить ход игры, если знать, как ходить. Ты видел что-то ещё, Масато-сан? Письма, имена тех, кто за мир?

Масато замолчал, его лицо стало серьёзнее, хмель отступал.

— Кэндзи, ты лезешь в пекло, — сказал он, но махнул рукой. — Есть генерал с Хоккайдо. Писал Хироте, что война с русскими — это самоубийство. Это всё, Кэндзи. Не спрашивай больше, а то я подумаю, что ты из Кэмпэйтай!

Кэндзи рассмеялся, поднимая чашку, чтобы скрыть волнение.

— Масато-сан, я просто журналист, который любит слушать. Лучше говорить о сакэ. Откуда этот напиток?

Масато, расслабившись, улыбнулся.

— Из Киото, Кэндзи. Лучший в Токио. Пей, а то я всё выпью! — Он рассмеялся. — Знаешь, иногда я думаю, лучше бы я был рыбаком, как мой отец. Ловил бы рыбу, смотрел на море, пил сакэ. А не писал бы эти проклятые бумаги.

Чайная постепенно пустела, шаги посетителей гулко звучали на деревянном полу. Старик с сямисэном закончил мелодию, его пальцы замерли. Кэндзи помог Масато подняться. Тот шатался, но улыбался, бормоча о сакэ и море. Кэндзи вывел клерка на улицу, где снег падал гуще, а фонари отбрасывали жёлтые пятна на мостовую.

— Кэндзи-сан, ты хороший парень, — пробормотал Масато, опираясь на его плечо. — Не лезь в эти дела, слышишь? Генералы, планы… это не для нас. Пиши статьи, пей сакэ, живи спокойно.

Кэндзи, улыбнувшись, кивнул, но его мысли были далеко.

— Конечно, Масато-сан. Пойдём, я помогу тебе добраться домой.

Они шли по узким переулкам Асакусы, где запах жареной рыбы и мисо смешивался с холодным ветром. Кэндзи довёл Масато до его дома, где голос жены доносился из-за сёдзи. Масато, пробормотав что-то невнятное, исчез внутри. Кэндзи, поправив шляпу, пошёл к себе, его шаги хрустели по снегу.

Дома Кэндзи зажёг лампу, её свет осветил татами и потёртые сёдзи, пропахшие сыростью. Он сел у стола, достал шифровальную книжку и написал: «Монголия — лето 1937. Пекин — осень 1937. Генералы против милитаризации, имена неизвестны». Он остановился, глядя на снег за сёдзи. «Если Кэмпэйтай найдёт это, мне конец. Но если не передать, Японии конец».

Кэндзи лёг на татами, но сон не шёл. Он думал о Масато, его пьяном разговоре, о генералах, которые хотят мира, о Хироте.

Аддис-Абеба, 21 марта 1936 года

Аддис-Абеба просыпалась под палящим солнцем, которое поднималось над холмами, покрытыми акациями и сухой травой. Улицы, узкие и пыльные, гудели от жизни: абиссинские воины в белых шалях, с винтовками на плечах, шагали мимо женщин, несущих кувшины с водой, их яркие одежды мелькали в толпе, как пятна краски. Дети босые, с громкими криками гонялись за курами, а воздух, пропитанный запахом жареного кофе, специй и пересохшей земли, был тяжёлым и давящим. Вдалеке, у рынка, торговцы выкрикивали цены на зерно и коз, их голоса смешивались с рёвом мулов и скрипом тележек. Над городом висела напряжённость: война с Италией, начавшаяся в прошлом году, оставила следы — разрушенные стены, лица, полные тревоги, и слухи о наступлении Грациани, чьи войска стояли в Асмэре.

В старом здании с глиняными стенами и потемневшей деревянной крышей, где содержали Лоренцо ди Сальви, было душно, несмотря на открытые окна с решётками. Полковник, связанный, с синяками на лице и красными полосами от верёвок на запястьях, сидел на каменном полу в тесной комнате. Его тёмные глаза, горящие гневом, смотрели на трещины в стене, а мысли кружились вокруг одного: «Грациани не бросит меня. Но чего хотят эти русские? Планы? Секреты? Я не сдамся». Дверь скрипнула, и вошёл Григорий Волков, советский агент, высокий, с жёсткими чертами лица и выгоревшей на солнце кожей. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал на итальянском, его голос был ровным, но с едва заметной насмешкой:

— Полковник, вы всё ещё думаете, что Муссолини спасёт вас? Ваши войска в Асмэре, а вы здесь. Пора говорить. Планы Грациани, численность войск, маршруты.

Лоренцо, стиснув зубы, посмотрел на Волкова:

— Ты зря тратишь время, русский. Я ничего не скажу. Моя страна сильнее чем вы думаете. Грациани найдёт меня, и вы пожалеете.

Волков, усмехнувшись, прислонился к стене, скрестив руки.

— Грациани? Ваш друг занят, полковник. Но если вы так верите в него, подождём. Утро покажет, кто прав.

Дверь снова скрипнула, и вошёл Иван Козлов, второй агент, с винтовкой Мосина на плече. Его лицо, обветренное, с редкой щетиной, выражало усталость. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал Волкову по-русски:

— Михаил хочет, чтобы мы держали его в тонусе. Но, Гриша, он крепкий. Не сломается так просто.

Волков, не отводя глаз от Лоренцо, ответил на русском, зная, что полковник не поймёт:

— Пусть держится. Серов найдёт способ. У нас есть время, а у него — нет.

Лоренцо, чувствуя их взгляды, выпрямился, несмотря на боль от верёвок. «Они хотят сломать меня, но я не дамся», — подумал он, вспоминая Рим, жену, детей, их письма, запах оливковых рощ. Он знал, что Грациани, его старый друг, не оставит его в плену. Но как долго он сможет выдержать?

К полудню в здание вошёл абиссинский гонец, молодой парень в потрёпанной белой шали. Его звали Тесфайе, и он был одним из тех, кто доставлял сообщения между советскими агентами и местными повстанцами. В руках он держал свёрнутый лист бумаги, запечатанный воском с итальянским гербом. Тесфайе, оглядевшись, передал свёрток Михаилу Серову, который сидел в комнате с картой Абиссинии, утыканной булавками. Серов вскрыл письмо, его пальцы двигались быстро, но лицо оставалось бесстрастным. Письмо было от Рудольфо Грациани, итальянского генерала, чья армия стояла в Асмэре. Текст, написанный чётким почерком, предлагал сделку: 2 500 000 итальянских лир (эквивалент примерно 500 000 долларов США) за освобождение Лоренцо ди Сальви. Грациани указывал, что деньги будут доставлены через нейтрального посредника в течение трёх дней, если Серов согласится.

Серов, дочитав, отложил письмо и посмотрел на Тесфайе.

— От кого это?

Тесфайе ответил:

— Итальянский посыльный, господин. Пришёл утром, сказал, от Грациани. Ждёт ответа у рынка.

Серов, постукивая пальцами по столу, кивнул.

— Хорошо. Приведи его сюда. Посмотрим, что за посредник.

Тесфайе ушёл, а Серов повернулся к карте, его взгляд скользил по красным булавкам, обозначавшим итальянские позиции. «Грациани готов платить, — подумал он. — Значит, Лоренцо знает больше, чем говорит. Или это ловушка?» Он подозвал Волкова.

— Гриша, Грациани предлагает два с половиной миллиона лир за полковника. Что думаешь?

Волков, подняв бровь, отложил револьвер.

— Два с половиной миллиона? — Он присвистнул. — Это куча денег. Грациани не дурак, он знает, что делает. Но Лоренцо серьезный заложник.

Серов, кивнув, посмотрел на карту.

— Верно. Но деньги — это оружие, танки, люди для абиссинцев. Если мы возьмём лиры, сможем усилить сопротивление. Вопрос, стоит ли Лоренцо этой цены.

Волков, хмыкнув, ответил:

— Может, деньги лучше, чем терпеть его упрямство. Но решать тебе.

Через час Тесфайе вернулся с итальянским посредником, худощавым мужчиной лет сорока в пыльном костюме и фетровой шляпе. Его звали Альберто Рицини, торговец из Асмэры, работавший на итальянцев. Его лицо, загорелое и морщинистое, выражало смесь страха и решимости. Он снял шляпу, поклонился Серову и сказал на итальянском:

— Господин, я от генерала Грациани. Он предлагает два с половиной миллиона лир за полковника ди Сальви. Деньги будут доставлены в течение трёх дней, через нейтральную сторону — швейцарского дипломата в Джибути.

Серов, сидя за столом, посмотрел на Рицини.

— Два с половиной миллиона лир, — повторил он медленно, на итальянском. — Генерал Грациани щедр. Но почему он так ценит полковника? Что знает ди Сальви, чего не знаем мы?

— Полковник — друг генерала. Грациани не бросает своих людей. Это всё, что я знаю. Это честная сделка. Вы получите их, а мы — ди Сальви. Живого.

Серов, улыбнувшись тонкой, холодной улыбкой, встал и подошёл к карте, коснувшись булавки у Асмэры.

— Живого? — Он сделал паузу, его голос стал тише. — А если я скажу, что ди Сальви уже рассказал нам всё? Планы наступления, численность войск, маршруты. Зачем нам деньги, если у нас есть его слова?

Рицини побледнел, его пальцы сжали шляпу.

— Вы лжёте, — сказал он, но голос выдал неуверенность. — Лоренцо — офицер, он не предаст Италию. Назовите цену, если вам мало. Грациани готов говорить.

Серов, повернувшись, посмотрел на Рицини.

— Цена? — Он вернулся к столу, взял письмо Грациани и постучал по нему пальцем. — Но допустим, я соглашусь. Как Грациани доставит деньги? И что мешает нам взять их и оставить ди Сальви?

Рицини, проглотив ком в горле, ответил:

— Швейцарский дипломат, Карл Гессен, в Джибути. Он нейтрален, работает с итальянцами и французами. Деньги будут в банковских векселях, под его гарантией. Вы получите их, как только передадите Лоренцо. Грациани даёт слово.

Волков, стоявший у двери, хмыкнул, его голос был насмешливым:

— Слово Грациани? Это тот, кто уничтожает деревни газом? Прости, но мы не верим словам итальянцев.

Рицини, покраснев, повернулся к Волкову.

— Я всего лишь посредник, — сказал он резко. — Моя задача — передать предложение. Принимайте или нет, но Грациани не шутит. Два с половиной миллиона лир — это не мелочь. Решайте быстро, или он найдёт другой способ вернуть полковника.

Серов, посмотрев на Волкова, кивнул, затем повернулся к Рицини.

— Хорошо, — сказал он. — Я подумаю. Вернёшься завтра утром. Если Грациани хочет ди Сальви, пусть будет готов доказать, что деньги реальны. И без фокусов.

Рицини, кивнув, надел шляпу и вышел. Тесфайе проводил его до двери, а Серов вернулся к карте, его пальцы снова постучали по столу.

— Что думаешь, Гриша? — спросил он, не отводя глаз от карты.

Волков, пожав плечами, ответил:

— Москве он не особо нужен. Они отреагировали на его пленение вяло. Ловушка это или нет, деньги — это наш шанс. Абиссинцам нужны винтовки, патроны, медикаменты. Но если Лоренцо знает планы Грациани, он ценнее любых лир.

Серов, кивнув, сказал:

— Верно. Но Грациани не станет платить, если не уверен, что Лоренцо молчит. Я думаю, что там дело не только в дружбе. Приведи его. Посмотрим, как он отреагирует.

Волков и Козлов привели Лоренцо в комнату с картой. Полковник, всё ещё связанный, выглядел измождённым, но его глаза горели решимостью. Серов, сидя за столом, посмотрел на него и сказал:

— Полковник, ваш друг Грациани предлагает за вас два с половиной миллиона лир. Щедро, не правда ли? Но я думаю, вы стоите дороже. Назови планы наступления, и, возможно, мы отпустим тебя без денег.

Лоренцо, выпрямившись, ответил:

— Грациани? Он знает, что я не предам. Можете взять его деньги и сгнить в аду. Я ничего не скажу.

Серов, улыбнувшись, подошёл ближе, его голос стал мягче, но с угрозой:

— Ты храбрый, полковник. Но храбрость не спасёт твою семью в Риме. Подумай о них. Назови планы, и ты вернёшься домой. Или мы найдём другой способ.

Лоренцо, сжав кулаки, ответил, его голос дрожал от гнева:

— Не трогайте мою семью, вы, грязные псы. Я скорее умру, чем предам Италию. Грациани найдёт меня, и вы заплатите.

Козлов, стоявший у двери, хмыкнул.

— Упрямый, — сказал он Волкову по-русски. — Но сломается. Все ломаются.

Серов, посмотрев на Лоренцо, махнул рукой.

— Уведите его. Пусть подумает до утра.

Волков и Козлов увели Лоренцо обратно в сырую комнату, где он рухнул на пол, его мысли кружились в голове: «Грациани не сдастся. Но что, если они тронут мою семью? Но я не могу предать». Он смотрел на решётку окна, за которой виднелся кусок звёздного неба, и думал о Риме, о детях, о войне, которая пожирала всё.

Серов, оставшись один, вернулся к карте. Он взял письмо Грациани и перечитал его, его пальцы снова постучали по столу. Аддис-Абеба, пыльная и шумная, жила своей жизнью, но в этой комнате решалась судьба не только одного полковника, а возможно гораздо большее. Серов знал, что ответ Рицини завтра утром будет лишь началом игры.