Я – Товарищ Сталин 4

Глава 3

Анкара, 5 марта 1936 года

Анкара 5 марта 1936 года задыхалась в зное, её улицы окутывала пыль, поднимавшаяся с мостовых, словно тени ушедшей Османской империи, цепляющиеся за новый мир. Город, ещё не освоивший роль столицы, был лабиринтом узких переулков, где глинобитные дома с облупившейся штукатуркой, выцветшей под палящим солнцем, теснились рядом с современными зданиями из бетона и стекла. Каменные мостовые, потрескавшиеся от жары, дрожали под скрипом деревянных телег, груженных мешками с пшеницей, тюками шерсти, глиняными кувшинами с оливковым маслом и плетёными корзинами, полными сушёных фиг. Воздух, сухой и раскалённый, пропитался ароматами древесного угля, тлеющего в жаровнях уличных торговцев, терпкого чая, льющегося из потемневших медных самоваров, и едва уловимого жасмина, доносившегося из заросших дворов, где женщины в пёстрых платках развешивали бельё. Их голоса, приглушённые и мелодичные, смешивались с далёким лаем собак и звоном колокольчиков на шеях коз, бредущих по переулкам. Центральный рынок бурлил жизнью: торговцы в белых и алых тюрбанах выкрикивали цены на шафран, ковры, медные подносы и гранаты, чьи сочные шкурки сияли под солнцем. Их голоса тонули в гомоне толпы, блеянии скота, звяканье стеклянных стаканов с чаем и выкриках мальчишек лет десяти-двенадцати, предлагавших горячие лепёшки, пропахшие печным дымом.

Чайхана «Кызыл Ай», укрытая выцветшим тканевым навесом, приютилась в узком переулке у рынка. Её глинобитные стены, покрытые трещинами, хранили следы дождей и времени, а покосившаяся крыша поскрипывала под порывами ветра. Внутри воздух был густым, пропитанным ароматами жареного кебаба, тлеющего в глиняной печи, горьковатого табака от трубок завсегдатаев и сладковатой мяты от чая, поданного в тонких стеклянных стаканах, чьи горячие края обжигали пальцы. Медные лампы, подвешенные на цепях, отбрасывали дрожащие тени на стены, украшенные коврами с выцветшими узорами, напоминавшими о древних караванных путях. Низкие деревянные столы были уставлены подносами с тёплым хлебом, мисками йогурта и горками оливок, чьи косточки усыпали утоптанный земляной пол. Скамьи поскрипывали под весом посетителей — торговцев в тюрбанах, солдат в потёртых мундирах, стариков, чьи чёрные чётки щёлкали в такт разговорам. Гул голосов, то оживлённый, то затихающий, смешивался с позвякиванием ложек, звоном стаканов и далёким лаем собак. За дверным проёмом, где колыхалась выцветшая занавеска, мальчишка лет двенадцати выкрикивал:

— Лепёшки! Горячие лепёшки!

В углу чайханы, за столом у стены, сидел советский эмиссар Сергей, мужчина лет тридцати пяти, почти незаметный под тенью фески, надетой для маскировки. Его серый пиджак покрылся пылью, воротник рубашки пожелтел от жары, а пальцы сжимали пачку турецких лир и лист с перечнем грузов, спрятанные в кармане. Его взгляд, острый и настороженный, скользил по входу, выискивая чужаков, чьи тени могли мелькнуть за занавеской. Отхлебнув горячий чай, он подумал: «Чакмак жаден, но осторожен. За нефть откроет порт, но если британцы надавят, сдаст нас без раздумий. Надо быть быстрее и хитрее». Его пальцы нервно постукивали по столу, а мысли кружились вокруг рисков: провал сделки мог стоить ему карьеры, а то и жизни.

Через переулок появился Февзи Чакмак, министр обороны Турции, мужчина лет шестидесяти с седыми усами и тяжёлым взглядом. Обычно он щеголял в мундире, увешанном медалями, но сегодня накинул скромное штатское пальто, чтобы не привлекать внимания. Его сутулая фигура казалась неуклюжей, но твёрдые шаги и горделивый взгляд выдавали привычку командовать. Пальцы перебирали чёрные чётки, щёлкавшие в такт шагам, а глаза, тёмные и цепкие, внимательно осматривали чайхану. Подойдя к столу Сергея, он сел, его тяжёлое дыхание выдавало напряжение.

Сергей заговорил на турецком, его голос был спокойным, но твёрдым:

— Февзи, Москва предлагает 10 миллионов долларов нефтью. Нам нужен порт Мерсин: три корабля, 300 тонн грузов в Абиссинию — винтовки, патроны, продовольствие. Без досмотра. Даёшь слово — получаешь нефть. Согласен?

Чакмак, щёлкнув чётками, откинулся на скамью, его взгляд сузился. Он подумал: «10 миллионов — хорошая сумма, но британцы следят за каждым шагом. Пропущу грузы — Турция потеряет лицо перед Лигой Наций. Ататюрк не простит провала, а я не готов лишиться поста». Его пальцы замерли, теребя сукно на столе. Тихо, почти шёпотом, чтобы не услышал старик за соседним столом, попивающий чай, он ответил:

— Сергей, 10 миллионов мало. Британцы в Мерсине, Стамбуле, Анкаре. Если открою порт, нас обвинят в нарушении нейтралитета. 12 миллионов, и я обеспечу тишину. Иначе никакого Мерсина.

Сергей, прищурившись, сделал глоток чая, его пальцы сжали стакан:

— Февзи, 12 — перебор. Москва даёт 10, максимум 11. Три корабля, без шума. Нефть через месяц. Но если сдашь нас, Ататюрк узнает, что ты берёшь лишнее за его спиной. Знаешь, чем это кончится.

Чакмак сжал чётки так, что бусины хрустнули, его лицо напряглось, глаза блеснули смесью жадности и страха. Он подумал: «11 миллионов — это богатство, но риск велик. Если британцы узнают, Ататюрк снимет меня с поста. Но если всё пройдёт гладко, я обеспечу себе будущее». Он ответил:

— 11 миллионов, Сергей. Без бумаг, без следов. Порт открыт, но если британцы поднимут шум, я не при делах. Когда корабли?

Сергей, протянув лист с перечнем грузов, сказал:

— Завтра, 6 марта, полночь. Три корабля, без флагов. Пропустишь без досмотра, нефть твоя через месяц. Обманешь — Москва найдёт тебя, Февзи. Не играй с нами.

Чакмак кивнул, его взгляд был тяжёлым, но решительным:

— Полночь. Всё пройдёт гладко. Я держу слово.

Сергей, сложив газету, встал, его тень скользнула по стене, где узоры ковра дрожали в свете лампы.

— До встречи, Февзи. Не подведи меня.

К утру 6 марта Сергей получил телеграмму из Москвы: «Грузы ушли. Чакмак надёжен?» Отхлебнув чай, он подумал: «Надёжен, пока мы ему платим. Но если британцы вмешаются, он продаст нас за минуту».

В своём кабинете Чакмак листал доклад о Мерсине, перебирая чётки. Его мысли кружились вокруг сделки: «Если всё пройдёт тихо, я получу миллионы. Но если британцы узнают, Ататюрк не пощадит». Вызвав помощника, молодого офицера в выглаженном мундире, он сказал:

— Проверь Мерсин. Чтобы никаких следов. Если британцы заметят, то это контрабанда, а не мой приказ. Действуй.

Лиссабон, 6 марта 1936 года

Лиссабон 6 марта 1936 года просыпался под низким серым небом, нависшим над рекой Тежу. Её мутные воды, пахнущие водорослями, текли у набережной, где рыбаки в потёртых куртках вытаскивали сети, полные серебристых сардин, чьи чешуйки блестели в утреннем свете. Город, раскинувшийся на семи холмах, был лабиринтом мощёных улиц, где скользкие булыжники сияли от росы под тусклым светом газовых фонарей, чьи стёкла покрывала копоть. Воздух, влажный и прохладный, нёс ароматы крепкого кофе из таверн, где мужчины с мозолистыми руками пили эспрессо, закусывая хлебом с оливковым маслом, и едкий запах рыбы с рынка Алфама. Торговки в чёрных платках выкрикивали цены на улов, их голоса сливались с гулом телег, груженных апельсинами, оливками и винными бочками. Мальчишки, проворные и шумные, сновали между лотками, предлагая сладости, их босые ноги шлёпали по камням. Рынок бурлил: лотки с кальмарами и осьминогами источали морской аромат, корзины с гранатами и инжиром добавляли сладости, а торговцы в белых рубахах торговались, размахивая руками. Колокола церкви Сан-Висенте отбивали утреннюю молитву, их низкий звон плыл над городом, смешиваясь с криками чаек над рекой.

Дворец Ажуда, возвышавшийся на холме, смотрел на Лиссабон сверху. Его белые стены с золотыми орнаментами сияли даже в пасмурный день, а высокие арочные окна отражали свет фонарей, чьи блики танцевали на стёклах. В зале совета воздух был тяжёлым, пропитанным запахом полированного дуба, сигарного дыма и старых гобеленов, украшенных сценами морских битв и портретами давно почивших королей. Хрустальная люстра отбрасывала блики на стены, а массивный стол был завален телеграммами из Мадрида, докладами из порта и газетами, чьи заголовки кричали о войне в Испании.

Антониу де Оливейра Салазар, премьер-министр, худощавый, с лысеющей головой и глазами за круглыми очками, сидел во главе стола. Его чёрный костюм был безупречен, пальцы нервно постукивали серебряной ручкой по столу. Рядом Жозе Алфредо Мендес, министр финансов, коренастый, с сединой на висках, курил сигару, её дым вихрился над бумагами. Педро Теотониу Перейра, министр торговли, худой, с острым носом, листал доклад о порте Лиссабона, его длинные пальцы слегка дрожали. Марселу Каэтану, советник по внешним делам, молодой, с аккуратной стрижкой и напряжённым взглядом, сидел напротив, его руки сжимали папку.

Салазар, поправив очки, начал, его низкий голос нарушил тишину, где тикали часы, отсчитывая секунды:

— Господа, Советы через тайные каналы предлагают 5 миллионов долларов. В порт Лиссабона придут два корабля с оружием и продовольствием для республиканцев. Мы отправляем наёмников Франко, зарабатывая 2 миллиона за полгода, а здесь сумма гораздо больше. Советы также просят задержать грузы для Франко. Я беру два миллиона, вам по одному. Ваше мнение?

Мендес, затушив сигару, ответил, его глаза блестели от предвкушения:

— Антониу, миллион — весомо, пять — ещё лучше. Мы берём золото Франко, а теперь и деньги Советов. Но грузчики болтливы, таможенники жадны. Надо заплатить им. За полмиллиона эскудо они будут молчать. Иначе Франко начнёт задавать вопросы, и мы потеряем прибыль.

Салазар кивнул, его взгляд был холодным:

— Верно, Жозе. Но как обеспечить тишину? Если задержим грузы Франко, он обвинит нас в двуличии. Педро, мы выдержим, если сделка сорвётся?

Перейра, листая доклад, ответил, его голос был сдержанным:

— Порт перегружен: там бочки вина, ящики оливок, тонны рыбы. Задержку можно объяснить перегрузкой. Таможенники возьмут деньги, но грузчики пьют в тавернах и болтают за вином. За 200 тысяч эскудо я уговорю их молчать. Но если Франко узнает, он прекратит платежи. Надо быть хитрее Мадрида.

Каэтану, ударив кулаком по столу, возразил, его голос дрожал от негодования:

— Хитрее Мадрида? Это безумие! Мы поддерживаем Франко, берём его золото, а теперь помогаем республиканцам? Это предательство! Советы дают 5 миллионов, но могут обмануть. Требуйте деньги заранее — через Швейцарию, без бумаг. Если Франко заподозрит, мы потеряем его доверие и миллионы. Испания рядом, а Советы далеко.

Салазар, помолчав, обдумывая слова Каэтану, ответил:

— Марселу, без паники. Советы переведут 5 миллионов через Швейцарию. Педро, таможенники и грузчики — твои, но плати не больше 300 тысяч эскудо. Жозе, спрячь деньги в офшорах. Если Франко заподозрит, скажем, что грузы прошли без нашего ведома. Педро, как замаскировать корабли?

Перейра, выпрямившись, ответил:

— Ночью порт спит. Таможенники пропустят корабли без проверки. Грузчикам дам по 500 эскудо за молчание. Грузы оформим как ящики с вином и рыбой. Если кто спросит, это обычная торговля.

Салазар кивнул:

— Приступайте. И чтобы никаких ошибок.

Заседание закончилось, и тишина зала снова наполнилась тиканьем часов и далёким звоном колоколов, доносившимся с улицы.

Париж, 6 марта 1936 года

Париж 6 марта 1936 года утопал в хаосе, его улицы, обычно оживлённые элегантными прохожими и звоном трамваев, превратились в арену беспорядков. Площадь Бастилии, пропахшая едким дымом горящих покрышек, была завалена импровизированными баррикадами из перевёрнутых телег, ящиков и разбитых витрин магазинов. Красные флаги, трепещущие на ветру, реяли над толпами рабочих, чьи голоса, хриплые от криков, требовали хлеба, работы и справедливости. Воздух, холодный и сырой, был пропитан запахами гари и бензина. Узкие переулки Латинского квартала гудели от топота сапог, выкриков агитаторов и звона стёкол, разбиваемых булыжниками. Рабочие с заводов Рено, в пропотевших рубахах и кепках, сжимали в руках самодельные плакаты с лозунгами о революции. Женщины, закутанные в тёмные платки, присоединялись к толпе, их голоса сливались с гулом, а дети, уворачиваясь от бегущих, сновали между баррикадами, подбирая обломки. Вдалеке, над Нотр-Дамом, тяжёлые облака отражали отблески пожаров, а колокола собора, звеня, словно оплакивали город.

В своём кабинете в Матиньонском дворце Леон Блюм, премьер-министр Франции, сидел за массивным столом, заваленным телеграммами, газетами и докладами о забастовках. Его лицо, бледное и измождённое бессонными ночами, отражало усталость и тревогу. Тёмные круги под глазами, скрытые за круглыми очками, выдавали итоги споров с министрами и давления со стороны профсоюзов. Его пальцы, дрожащие от напряжения, сжимали телефонную трубку, а взгляд, полный отчаяния, был прикован к окну, за которым доносились крики толпы и далёкий звон полицейских свистков. Стены кабинета, обшитые тёмным деревом, украшали портреты прежних лидеров, чьи суровые взгляды, казалось, осуждали его за слабость. На столе лежала газета с заголовком: «Париж в огне: Народный фронт теряет контроль». Блюм чувствовал, как власть ускользает из его рук, словно песок сквозь пальцы, а призрак правых сил, набирающих популярность, маячил на горизонте.

Он пытался дозвониться до Сталина, но линия отвечала лишь долгими гудками, холодными и безнадёжными. Набрав номер Вячеслава Молотова, он дождался ответа, и низкий голос с лёгким акцентом нарушил тишину:

— Москва, Молотов.

Блюм, поправив очки, заговорил, его голос дрожал от усталости и гнева:

— Вячеслав Михайлович, это Леон Блюм, премьер-министр Франции. Париж в огне: забастовки на заводах, баррикады на улицах, толпы рабочих с красными флагами. Я знаю, ваши агенты подстрекают их — они в профсоюзах, на заводах Рено, раздают листовки с призывами к революции. Остановите это. Мое правительство на грани краха, Франция на краю хаоса. Я умоляю, прикажите своим людям прекратить.

Молотов, помолчав, ответил спокойно, но с едва уловимой насмешкой:

— Леон, вы заблуждаетесь. СССР не при чём. Ваши рабочие бунтуют, потому что голодны и измучены. Вы защищаете банкиров и фабрикантов, а они требуют хлеба. Мы не разжигаем беспорядки — это ваши капиталисты довели их до отчаяния. Ищете виновных, но Москва тут ни при чём.

Блюм, стиснув трубку так, что пальцы побелели, возразил, его голос стал резче:

— Не играйте со мной, Вячеслав. Я видел листовки с коммунистическими лозунгами, слышал речи агитаторов на площадях. Это не спонтанные забастовки — это организованный хаос. Ваши люди в Париже, я знаю. Если вы не остановите их, я закрою ваши консульства. Мы не можем допустить, чтобы Франция стала полем боя из-за ваших интриг.

Молотов, с лёгким сарказмом, ответил:

— Закрыть консульства? Леон, вы устали, это слышно. Ваши угрозы — пустой звук. Мы не вмешиваемся в ваши дела. Рабочие бунтуют, потому что вы не даёте им работы и зарплат. Если хотите порядка, дайте им хлеб, а не вините Москву. Мы заняты своими делами — Испания горит, а вы ищете врагов не там, где надо.

Блюм, ударив кулаком по столу, повысил голос, его слова дрожали от ярости: — Не приплетайте Испанию! Я знаю, ваши корабли с оружием идут через Лиссабон к республиканцам. Вы разжигаете войну там и хаос здесь. Я требую: остановите агитаторов в Париже. Если толпа снесёт правительство, к власти придут правые — фашисты, Вячеслав. Это не в ваших интересах. Подумайте, что будет, если Франция станет союзником Гитлера.

Молотов, чуть помолчав, ответил холодно, его голос был твёрдым:

— Леон, вы переоцениваете наше влияние. Ваши улицы горят из-за ваших ошибок. Мы не посылаем агентов, не раздаём листовки. Если рабочие кричат о революции, спросите себя, почему они не верят вашему Народному фронту. Испания — не ваша забота. Мы помогаем тем, кто борется за свободу. А вы ищете врагов там, где их нет.

Блюм, сжав трубку так, что суставы хрустнули, продолжал, его голос стал тише, но полон решимости:

— Вячеслав, я не слепой. Листовки с красными звёздами, митинги с коммунистическими лозунгами — это ваша работа. Я готов дать рабочим зарплаты, сократить часы, но вы должны остановить агитаторов. Если я призову армию, кровь польётся рекой. Не заставляйте меня выбирать между хаосом и репрессиями. Это не только моя беда — это угроза вашим планам.

Молотов, усмехнувшись, ответил:

— Армия? Вы угрожаете своему народу, Леон? Это ваш выбор, но не вините нас. Если ваши улицы горят, это потому, что рабочие устали от ваших обещаний. Дайте им работу, хлеб, надежду, а не угрозы. Москва не посылает агитаторов. Вы боретесь с призраком коммунизма, а настоящая угроза — в вашем правительстве. До свидания.

Линия замолчала, гудки эхом отдавались в ушах. Блюм, бросив трубку, откинулся в кресле, его руки дрожали. Он подумал: «Молотов лжёт, но доказать я не могу. Если армия вмешается, Народный фронт рухнет, и правые, с их фашистскими знамёнами, захватят власть. Франция скатится в пропасть, а Москва будет смотреть со стороны». За окном крики толпы с площади Бастилии становились громче, дым от горящих баррикад застилал небо, а красные флаги, трепеща на ветру, казались предвестниками бури. Блюм, глядя на газету с заголовком о крахе, почувствовал, как сердце сжимается от страха. Он вызвал секретаря и сказал ему:

— Соберите министров. Надо говорить с профсоюзами. И подготовьте приказ для жандармерии — но без стрельбы. Мы ещё можем удержать Париж.

Секретарь кивнул и вышел, а Блюм, оставшись один, закрыл глаза, слушая, как гул толпы за окном сливается с биением его собственного сердца.