Я – Товарищ Сталин 4

Глава 19

Лондон 8 апреля 1936 года утопал в тумане, стелившемся вдоль Темзы. Серые завитки цеплялись за шпили Вестминстера, а булыжные мостовые, ещё влажные от ночного ливня, отражали тусклый свет газовых фонарей, чьи жёлтые пятна едва пробивали мглу. Воздух пропитался угольным дымом, сыростью и резким запахом типографской краски от уличных ларьков. На углу Пиккадилли газетчики надрывались, выкрикивая заголовки: «Итальянцы травят Абиссинию ядовитым газом! Хайле Селассие взывает к Лиге Наций!» Чёрные кэбы, поскрипывая колёсами, пробирались сквозь толпу, джентльмены в котелках с зонтами под мышкой скользили по тротуарам, их лица терялись в дымке. Рабочие в кепках толпились у пабов, женщины в длинных юбках несли корзины с хлебом, перешёптываясь о войне в Испании и кризисе в Африке. Город пульсировал, холодный и неумолимый, но за его кирпичными фасадами плелись нити, способные перекроить мир.

На Кинг-стрит в Вестминстере притаилось здание из серого камня, невзрачное, с узкими окнами и потрескавшейся штукатуркой. Вывеска «Консультационное бюро по экспорту» обманывала случайных прохожих. Здесь за дверями находилась штаб-квартира Secret Intelligence Service, MI6, созданной для защиты интересов Британской империи. Внутри пахло воском, старой бумагой и застарелым табаком, впитавшимся в дубовые панели. Узкие коридоры гудели от шагов, двери, обитые зелёным сукном, скрывали разговоры, от которых зависели судьбы государств. Потёртые лестницы скрипели под ногами, потолочные лампы мигали, а в воздухе висело напряжение — каждый здесь знал, что промах может стоить жизни. В подвале за стальными дверями хранились архивы, где каждый лист был окутан тайнами. На третьем этаже в тесных кабинетах агенты и аналитики разбирали телеграммы из Москвы, Берлина, Аддис-Абебы, выстраивая хрупкую картину мировой политики.

Джеймс Уинтер, агент MI6, 38 лет, сидел за столом в своём кабинете на третьем этаже. Его рабочий угол, заваленный папками, картами и телеграммами, был очагом беспорядка в строгой системе разведслужбы. Высокий, худощавый, с резкими чертами лица и серыми глазами, он выглядел как образцовый англичанин: сдержанный, в тёмно-сером костюме с безупречным галстуком. Тёмные волосы, слегка поседевшие, были зачёсаны назад. Джеймс был завербован советской разведкой в 1933 году, и каждый день в MI6 был для него балансированием на краю пропасти.

Он жил в Кенсингтоне в двухэтажном доме из красного кирпича с небольшим садом, где его жена Элизабет, 35 лет, выращивала розы, георгины и лаванду. Элизабет с каштановыми волосами, заплетёнными в свободную косу, и тёплыми карими глазами преподавала литературу в школе для девочек в Челси. Её улыбка, мягкая, как утренний свет, была единственным, что удерживало Джеймса от падения в бездну. Она не подозревала о его двойной жизни, считая его клерком в Министерстве иностранных дел, занятым бумагами о торговле чаем и шерстью. Их сын Томас, 12 лет, веснушчатый, с живыми зелёными глазами и страстью к крикету, мечтал о небе, рисуя самолёты на полях тетрадей. Каждое утро Джеймс, уходя из дома, целовал Элизабет в лоб, чувствуя, как ложь сжигает его изнутри. Томас, обнимая отца, спрашивал:

— Пап, твоя работа правда такая скучная?

Джеймс отвечал улыбкой, но каждый вечер, возвращаясь в Кенсингтон, ощущал, как маска предателя давит всё сильнее. Их дом с камином, потёртым диваном и старым граммофоном, где Элизабет напевала Шуберта, был его убежищем, но даже там он не мог укрыться от собственной вины.

Элизабет была сердцем их дома. Её руки, огрубевшие от работы в саду, пахли землёй и лавандой. Она любила Джейн Остин и Диккенса, и её голос, мягкий, как бархат, наполнял гостиную теплом, когда она читала Томасу перед сном. Она мечтала о поездке во Флоренцию, где они с Джеймсом провели медовый месяц в 1922 году, гуляя по мосту Понте-Веккьо. Но Джеймс, глядя на её улыбку, чувствовал, как его предательство может разрушить их мир. Томас с его веснушками и привычкой жевать карандаш, пока рисовал самолёты, был его слабостью.

Джеймс пришёл в MI6 в 1925 году после Оксфорда, где изучал историю, французский, немецкий и русский. Его взяли за острый ум, умение читать между строк и знание языков. В отделе Восточной Европы и России он разбирал донесения из Москвы, Варшавы, Берлина, Стамбула, выискивая следы советской разведки. Теперь на него взвалили и слежку за русскими в Африке. Его отчёты, написанные чётким почерком, ложились на стол полковника Кроу, который хвалил его за точность: «Уинтер, вы видите то, что другие пропускают». Но в 1933 году в Стамбуле во время командировки всё изменилось.

Там в кафе у Босфора его нашёл человек, представившийся «Игорем». Мужчина с русским акцентом предложил сделку: 5000 фунтов и лекарства для Томаса, чьё здоровье после пневмонии было хрупким. Медикаменты стоили целое состояние, а долг за лечение сына рос, как снежный ком. Джеймс, раздавленный страхом за Томаса, согласился. Он начал передавать Москве данные. Он стал «человеком из Лондона», тенью, о которой говорили в Москве. Каждый переданный документ был как шаг по тонкому льду, но Джеймс не видел иного пути — ради сына он готов был пожертвовать всем.

В MI6 Джеймс был окружён людьми, чьи лица скрывали столько же тайн, сколько его собственное. Полковник Артур Кроу, 55 лет, его начальник, был сухим, как осенний лист. Седые волосы, орлиный нос, голубые глаза, холодные, как лёд, выдавали в нём сурового ветерана Первой мировой. Кроу подозревал всех, но ценил Джеймса за аналитические отчёты.

— Уинтер, что по Москве? Советы лезут в Абиссинию, — бросал он, врываясь в кабинет, оставляя за собой шлейф табачного дыма.

Его привычка курить трубку и сыпать пепел на папки раздражала, но его взгляд, острый, как лезвие, пугал больше. Кроу был одержим поиском предателей.

— У нас утечка, Уинтер. Кто-то передаёт русским данные. Найдите его, или я начну с вас, — сказал он однажды, и Джеймс почувствовал, как кольцо сжимается.

Эдмунд Грей, 32 года, коллега по отделу, был полной противоположностью. Рыжеволосый, с веснушками и вечной сигаретой, он работал по Германии, но любил говорить о русских.

— Слышал, Уинтер? В Москве чистки. Серов назвал шестерых. Список длинный, — говорил он, пуская дым в потолок.

Джеймс, зная, что его данные дошли до ОГПУ, улыбался, но внутри его трясло. Грей с его мальчишеской улыбкой и привычкой напевать джаз был слишком беспечен, чтобы подозревать Джеймса, но его болтливость пугала. Однажды в столовой MI6 он заметил: «Ты, Уинтер, вечно с бумагами по Стамбулу. Что-то вынюхиваешь?» Джеймс отшутился, но сердце заколотилось.

Маргарет Холт, 40 лет, архивариус MI6, была самой опасной. Её чёрные волосы, собранные в тугой пучок, и стальные очки делали её похожей на ястреба. Она знала всё: кто запрашивал документы, кто задерживался в архиве, кто шептался в коридорах.

— Уинтер, вы часто берёте бумаги по Стамбулу. Что-то нашли? — её голос, мягкий, но с подозрением, заставлял Джеймса чувствовать себя под прицелом.

Он отшучивался, но она будто видела его мысли. Однажды она заметила:

— У вас, Уинтер, слишком много запросов по Абиссинии. Это связано с Москвой?

Джеймс солгал, но её привычка записывать всё в маленький блокнот, который она носила в кармане юбки, пугала его. Маргарет была той, кто мог его разоблачить, и он знал это.

Лондон 1936 года был городом двух лиц. Вестминстер сиял богатством: особняки с колоннами, кэбы, джентльмены в цилиндрах, дамы в шляпках с перьями. На Трафальгарской площади голуби кружили над колонной Нельсона, а в кафе на Стрэнде подавали чай с булочками и джемом. Но в переулках за углом от Кинг-стрит пахло углём, сыростью и дешёвым элем. Рабочие в кепках пили в пабах, женщины в потрёпанных платьях торговали рыбой. Сохо с его кабаре, джазом и запахом жареной рыбы было местом, где он чувствовал себя живым, но и там он оглядывался, боясь слежки. Пабы с их низкими потолками, скрипучим полом и гомоном голосов были его укрытием, где он мог затеряться среди матросов, клерков и уличных торговцев.

Утро 8 апреля началось с телеграммы из Порт-Судана: «Советский груз с винтовками и пушками задержан нашими людьми». Джеймс, сидя за столом, читал её, чувствуя, как пот стекает по спине. Он знал: это его работа. Два месяца назад он передал Москве данные о британских планах в Порт-Судане, и теперь советские грузы, предназначенные для Абиссинии, были под ударом. Полковник Кроу, ворвавшись в кабинет, крикнул:

— Уинтер, Советы опережают нас в Абиссинии! Они обучают партизан, обещают Хайле Селассие 30 самолётов И-15, 40 танков Т-26. Найдите их агентов в Судане. И что по Москве? Там сейчас чистки.

Джеймс, листая папку, кивнул:

— В Судане наши следят за портом. Советы обучают 7000 абиссинцев партизанской тактике — засадам, поджогам складов иприта. В Москве — заговор в ОГПУ. Серов сломался на допросах и назвал имена.

В полдень Джеймс вышел из здания MI6, чтобы оставить конверт с копиями телеграмм в тайнике — под скамейкой в Гайд-парке, где его ждали советские связные. Но на углу Кинг-стрит он заметил мужчину в сером пальто, слишком неподвижного для прохожего. Слежка? Он ускорил шаг, свернув в переулок. Туман был густым, но шаги за спиной не отставали. Джеймс нырнул в толпу у паба «Золотой якорь», где пахло элем и жареной рыбой. Он прижался к стене, чувствуя, как сердце колотится. Мужчина в сером пальто прошёл мимо, не оглянувшись, но Джеймс знал: это не случайность.

Утро 8 апреля 1936 года разливалось над советско-маньчжурской границей холодным скупым светом. Река Амур текла меж заросших тайгой холмов, разделяя советский Дальний Восток и японскую Маньчжурию. Воздух нёс ароматы сосновой смолы. Небо, затянутое тонкими рваными облаками, слабо розовело на востоке, но лес утопал в сумраке, где сосны, ели и берёзы высились, точно безмолвные стражи. Туман, плотный, как шерстяной покров, стелился над землёй, цепляясь за колючие кусты.

На советской стороне близ Благовещенска притаился пограничный пост — горстка бревенчатых бараков, вышка с пулемётом и колючая проволока, едва различимая в молочной дымке. Пост, занятый взводом красноармейцев, был песчинкой в бескрайней глуши. Его бревенчатые стены, потемневшие от дальневосточных морозов, хранили следы былых стычек: пулевые отверстия усеивали дерево, словно оспины, а вышка, слегка накренившаяся, поскрипывала под порывами ветра. Внутри бараков воздух пропитался керосином, варёной капустой, сыростью и запахом сырых шинелей. Пограничники в серых шинелях и ушанках двигались с отточенной сноровкой, привычной для тех, кто провёл ночь на посту. Винтовки Мосина стояли, прислонённые к стенам, их стволы поблёскивали в тусклом свете. В вышке над периметром поблёскивал ствол пулемёта «Максим», нацеленный на реку, где туман скрывал очертания маньчжурского берега. Утро казалось затишьем, но тайга таила угрозу.

В 4:17 утра тишина закончилась. Двадцать японских диверсантов, одетых в тёмно-зелёные мундиры, сливавшиеся с лесом, пересекли Амур. Их лодки, узкие и низкие, скользили в тумане, вёсла беззвучно рассекали воду, оставляя за собой лёгкую рябь. Это были бойцы спецподразделения Квантунской армии, мастера диверсий и разведки, закалённые в тайных операциях. Их цель, разработанная в штабе в Харбине, — уничтожить советский склад с патронами и горючим, перерезать телеграфные провода и собрать сведения о позициях Красной армии. Приказ исходил от полковника Кэнтаро Ямагути, офицера с холодным взглядом, убеждённого, что дерзкий удар ослабит советскую оборону и укрепит позиции Японии в Маньчжурии. Диверсанты несли винтовки Арисака, пистолеты Намбу, сумки с взрывчаткой, их лица, вымазанные сажей, растворялись в рассветной мгле.

Группа разделилась на три отряда: двенадцать человек направились к складу, пятеро — к телеграфным проводам, трое — на разведку укреплений поста. Командир, капитан Сигэру Фудзита, худощавый, с острыми чертами лица, подал знак сохранять тишину. Его люди рассыпались в подлеске, дыхание вырывалось паром, смешиваясь с холодным воздухом. Фудзита, ветеран операций в Китае, знал, что тайга и советские пограничники не прощают ошибок. Разведданные сулили слабую охрану поста. Но сведения оказались ложными.

В 4:32 утра рядовой Павел Соколов заметил движение у берега. Его руки, окоченевшие от холода, сжали винтовку Мосина, глаза вглядывались в молочный туман. Тень мелькнула меж сосен, за ней другая, едва различимая в полумраке. Он трижды резко свистнул, звук разрезал утро, эхом отразившись от деревьев. Пост пришёл в движение. Пограничники высыпали из бараков, хватая винтовки, сапоги топтали сырую землю, руки застегивали шинели на ходу. Лейтенант Михаил Рябов, 28 лет, коренастый, с обветренным лицом и хромотой от старого ранения, крикнул:

— К периметру! Пулемёт на вышку! Живо!

Японцы, застигнутые на подходе, замешкались. Фудзита выругался под нос: скрытность была главным преимуществом, но теперь планы были нарушены. Он махнул отряду склада двигаться вперёд, надеясь прорваться к цели. Двенадцать человек рванулись через подлесок к сараю в 200 метрах, набитому ящиками с патронами и канистрами горючего. Их сапоги чавкали в грязи, тёмные силуэты мелькали среди сосен, но советские солдаты уже были начеку. С вышки загрохотал «Максим», его рваные очереди разорвали туман, как полотно. Пули вгрызались в землю, дробили ветки, взметали фонтаны грязи. Двое диверсантов рухнули мгновенно, их тела осели в густой мох, кровь пропитала почву, тёмная, как смола.

Отряд Фудзиты открыл ответный огонь. Винтовки Арисака затрещали, их резкие хлопки эхом отдавались в лесу, пули пробивали кору деревьев, сбивая хвою. Пограничники, укрывшись за мешками с песком, стреляли из винтовок Мосина, сбивая листву с веток. Рябов, припав за бревном, кричал:

— Держать линию! Не пустить к складу!

Диверсант Хироси Танабэ рухнул, сражённый пулей в грудь, его сумка с взрывчаткой шлёпнулась в грязь. Ещё трое из его отряда пали под пулемётным огнём, их тела застыли среди сосен, руки были раскинуты, словно в попытке обнять землю.

Отряд связи, пятеро под командованием сержанта Масахиро Ниси, пробрался к телеграфным проводам в 300 метрах западнее поста. Они рубили провода ножами, искры сыпались в полумраке, отражаясь в лужах. Но советский патруль, разбуженный свистом, настиг их. Перестрелка вспыхнула. Винтовки затрещали, пули свистели, сбивая ветки. Ниси, раненный в бедро, с пропитанным кровью мундиром, приказал отступать. Двое его людей пали, их тела остались в грязи, лица утонули в мху. Трое, хромая, растворились в лесу, оставляя за собой кровавый след, тёмный, как чернила. Разведгруппа, три человека, попала под перекрёстный огонь у колючей проволоки периметра. Двоих сразили пулями, их тела повисли на кустах, третий, рядовой Кадзуо Хасэгава, бросил винтовку и поднял руки.

Бой разрастался. Отряд, который должен был проникнуть к складу, сократившийся до семи человек, пробился к сараю, но советский заслон встретил их градом пуль. Диверсант, низкорослый, с чёрной сажей на лице, попытался заложить заряд, но пуля пробила его руку, и взрывчатка сдетонировала раньше времени. Взрыв разнёс склад, пламя взметнулось к небу, осветив тайгу зловещим заревом. Огонь поглотил троих японцев, их силуэты исчезли в дыму, и двоих пограничников, чьи шинели вспыхнули, как солома. Уцелевшие диверсанты, задыхаясь от гари, бросились назад, но пулемётные очереди косили их, как серп траву. Пули рвали мундиры, кровь брызгала на мох, тела падали, ломая кусты. Фудзита с простреленным плечом махнул рукой, приказывая отступать.

К 5:04 утра бой затих, оставив после себя дым, смрад пороха и обугленные обломки. Из двадцати диверсантов четырнадцать лежали мёртвыми, их тела, изрешечённые пулями, застыли в грязи и мху, руки сжимали винтовки. Двоих — Кадзуо Хасэгаву и капрала Дзиро Сайто с простреленной рукой — связали грубыми верёвками и оттащили на пост. Четверо, включая Фудзиту и Ниси, ускользнули через Амур, их тени растворились в маньчжурских дебрях. Пост устоял, но пятеро красноармейцев погибли, их шинели пропитались кровью, превратив серую ткань в багровую. Восемь были ранены. Склад превратился в тлеющие руины, ящики с патронами и канистры с горючим обратились в пепел, но пост удержался.

В подвале поста в сырой комнате, освещённой тусклой керосиновой лампой, чей свет отбрасывал длинные тени, Хасэгава и Сайто сидели на деревянных табуретах, запястья были стянуты верёвкой, въевшейся в кожу. Хасэгава смотрел в пол, его порванный мундир висел лохмотьями, пропитанными грязью. Сайто сверлил взглядом следователя, капитана Фёдора Игнатьева, худощавого, с бритой головой. Игнатьев, офицер ОГПУ, прикомандированный к границе, был известен жёсткостью. Он спросил:

— Кто вас послал? Какова цель?

Хасэгава молчал, его пальцы теребили край мундира. Сайто огрызнулся:

— Мы солдаты. Выполняем приказы.

Игнатьев наклонился ближе, дыхание паром вырывалось в холодном воздухе.

— Приказы из Харбина. Полковник Ямагути, да? Кто дал ему сведения? Сайто стиснул челюсти и молчал, его взгляд был твёрд, как камень. Игнатьев ударил кулаком по столу, лампа качнулась, тени заплясали по стене.

— Говори, или пожалеешь, что выжил.

Допрос тянулся часами, керосиновая лампа чадила, наполняя воздух едким запахом. Хасэгава под давлением выдавил:

— Нашей целью был склад и телеграфные провода, чтобы парализовать пост. Больше я ничего не знаю.

Он знал мало, лишь общие приказы, его голос дрожал, срываясь на шёпот. Сайто сказал:

— Нам сказали, что пост слабый и будет легко. Это была ошибка.

Игнатьев прищурился, его пальцы сжали карандаш, царапавший бумагу. Он подозревал, что ложные данные о слабости поста — часть сложной игры, где кто-то подставил Японию, чтобы разжечь конфликт и отвлечь внимание, возможно, от чего-то более важного.

К 7:00 утра пост гудел, как растревоженный улей. Пограничники убирали тела, оттаскивая японские трупы в яму. Их мундиры, пропитанные кровью и грязью, слиплись с мхом, винтовки лежали рядом. Раненых несли в лазарет, где пахло йодом, кровью и сыростью, а половицы скрипели под сапогами. Рябов, стоя у вышки, отправил шифрованную телеграмму в Благовещенск:

— Японская вылазка отбита. Четырнадцать убиты, двое в плену. Склад уничтожен. Запрашиваем подкрепление.

На маньчжурской стороне Фудзита и трое выживших пробирались через лес, их миссия провалилась. Граница, тонкая линия в глуши, стала ареной, где империи скрестили клинки, и пламя боя оставило след в холодном утреннем воздухе.

Тайга, суровая и безмолвная, хранила следы сражения. Обугленные брёвна склада дымились, запах гари мешался с сыростью. Пограничники с грязными от сажи лицами, чинили периметр, укрепляя мешки с песком, их сапоги хрустели по битому стеклу и обломкам. Амур, равнодушный, нёс свои воды к горизонту, отражая бледное небо, где облака медленно таяли. В воздухе висело напряжение, как перед грозой: новый удар мог прийти в любую минуту.