Я – Товарищ Сталин 4

Глава 15

Берлин, 2 апреля 1936 года

Вечер в Берлине дышал тревогой, словно город замер в ожидании. Тонкий туман окутывал улицы, смягчая контуры широких бульваров и набрасывая призрачную вуаль на монументальные статуи. Воздух был холодным, слабый дым от угольных печей доносился издалека. На тихом углу Унтер-ден-Линден стояло кафе «Кранцлер», чьи тёплые золотистые огни лились на мокрый тротуар, отражаясь в лужах.

Большие окна кафе обрамляли сцену сдержанной элегантности: официанты в белоснежных рубашках бесшумно скользили между столиками, звон фарфоровых чашек смешивался с приглушённым гулом разговоров, а аромат свежесваренного кофе и сдобной выпечки наполнял зал. Внутри кафе сочетало уют и чопорность, интимность и уязвимость. Круглые столы, покрытые белоснежными льняными скатертями, украшали маленькие вазы с фиалками, чьи лиловые лепестки мерцали в свете латунных люстр. Стены, обшитые тёмным деревом, украшали гравюры с видами старой Пруссии — суровые пейзажи, напоминавшие о былой славе. Посетители — бизнесмены в строгих костюмах, дамы в изящных шляпках, редкие офицеры в выглаженной форме — говорили вполголоса, их слова тонули в мягких звуках скрипки, исполнявшей Шуберта в углу. Мелодия, скорбная и тягучая, словно усиливала ощущение надвигающейся бури.

Мария Лебедева, известная в берлинских кругах как Хельга Шварц, сидела за угловым столиком у окна, её осанка была безупречной, движения выверенными. Тёмно-серое пальто, подчёркивающее стройную фигуру, аккуратно висело на спинке стула. На ней было строгое тёмно-синее платье с высоким воротом, украшенное лишь серебряной брошью в виде полумесяца с крошечным сапфиром, мерцавшим в свете люстр.

Тёмные волосы, собранные в низкий пучок, были закреплены серебряной шпилькой с тонкой гравировкой — той же, что она носила на встрече в Тиргартене. Перед ней стояла наполовину пустая чашка чёрного кофе, пар от которой поднимался тонкими спиралями. Для случайного взгляда она была лишь элегантной дамой, наслаждающейся вечером в «Кранцлере», но её глаза, острые и внимательные, скользили по залу, подмечая каждую деталь.

Напротив сидел Эрих фон Манштейн. Тёмное пальто лежало на подлокотнике стула, открывая серый костюм с белоснежной рубашкой и бордовым галстуком. Его лицо, угловатое и тронутое усталостью, несло следы бессонных ночей. Лёгкий аромат сигары, которую он затушил перед входом в кафе, всё ещё витал вокруг него. Его руки, лежавшие на столе, были спокойны, но пальцы порой постукивали по краю стола, выдавая внутреннее напряжение, созвучное настроению города за окном.

Кафе гудело сдержанным ритмом берлинской элиты, но их столик казался отрезанным от мира, окружённым невидимой стеной. Мария сделала глоток кофе, её движения были неспешными, пока она ждала, когда Манштейн заговорит. Манштейн слегка наклонился вперёд.

— Фройляйн Шварц, — начал он, встретившись с ней взглядом, — вы, должно быть, заметили, что атмосфера в Берлине стала… тяжелее с нашей последней встречи.

Мария чуть склонила голову, сохраняя нейтральное, но внимательное выражение лица.

— Я вижу лишь, что в город пришла весна, генерал. А весной, как вы знаете, у многих ощущение необычности.

Он едва заметно улыбнулся, скорее сжав губы, чем выразив теплоту.

— У вас талант говорить уклончиво. Но давайте оставим любезности. Положение критическое, и я уверен, вы понимаете это не хуже меня.

Она приподняла бровь, ставя чашку с лёгким звоном.

— Критическое — сильное слово. Ремилитаризация Рейна была смелым шагом. Разве она не укрепила уверенность в Рейхе?

Улыбка Манштейна угасла, сменившись тенью раздражения. Он оглядел кафе, убедившись, что никто не подслушивает, и наклонился ближе.

— Смелым, да. Но смелость без расчёта — это путь к катастрофе. Рейн был авантюрой, и хотя она удалась, это не прошло незамеченным. Франция и Британия выжидают, как хищники, а Сталин… — он понизил голос до шёпота, — Сталин ведёт игру, в которой мы не можем проиграть. Иначе нам конец.

Пульс Марии участился, но её лицо выражало спокойствие и небольшое любопытство.

— Вы говорите о Сталине как о главном источнике наших бед. Но разве амбиции фюрера не играют свою роль?

Глаза Манштейна сузились, изучая её, словно в поисках намёка на провокацию. Не найдя его, он резко выдохнул и откинулся назад, пальцы снова забарабанили по столу.

— Фюрер — это… буря. Вы же были в Тиргартене. Вы слышали Клюге, Вицлебена. Они тоже встревожены. Как и я.

Мария медленно кивнула, её разум лихорадочно фиксировал каждое слово, каждый оттенок интонации.

— Я понимаю вашу тревогу, когда ставки так высоки. Но вы не завели бы разговор, чтобы говорить об очевидном, генерал. Что конкретно вас беспокоит?

Он долго смотрел на неё, словно решая, доверить ли ей свои мысли, которые явно его терзали. Наконец, он заговорил, его голос был едва слышен за скорбными нотами скрипки.

— Есть люди среди нас — влиятельные, в погонах, — которые считают, что путь фюрера ведёт к краху. Его вспыльчивость, его требование немедленного расширения, его одержимость сокрушением врагов до нашей готовности… это безумие. Но высказаться против него — значит привлечь гестапо.

Сердце Марии забилось быстрее, но она сохранила невозмутимость, сделав глоток кофе, чтобы скрыть реакцию. Это была опасная почва, и откровенность Манштейна застала её врасплох. Проверяет ли он её? Или ищет союзника? Она тщательно подбирала слова.

— Инакомыслие — роскошь, которую мало кто может себе позволить. Вы же не намекаете на… нелояльность?

Челюсть Манштейна напряглась, он взглянул в окно, где туман сгустился, размывая силуэты прохожих.

— Нелояльность — это плохое слово. Назовём это озабоченностью. Озабоченностью за Рейх, за его будущее. Видение фюрера — это одно, но его методы… — он замолчал, его взгляд вернулся к ней. — Вы наблюдательны, фройляйн Шварц. Вы вращаетесь в кругах, недоступных многим. Что вы слышите? Что говорят люди, когда думают, что их никто не слушает?

Мария мысленно перебрала свой круг общения — дипломатов, чиновников, светских дам, шепчущихся в гостиных и прокуренных салонах. Она знала про слухи: генералы злятся на непредсказуемые приказы Гитлера, промышленники боятся его экономических авантюр, даже партийные лоялисты порой сомневаются в его рассудке. Но она не раскроет карты так просто.

— Люди говорят, генерал. Всегда говорят. Одни восхищаются страстью фюрера, другие боятся, что она нас погубит. Но открыто никто не говорит то, что реально думает. Страх перед гестапо, как вы сказали, держит рот на замке.

Манштейн кивнул, словно её слова подтвердили его мысли.

— Страх. Сильное оружие, но оно работает в обе стороны. Страх сдерживает предателей, но заглушает и тех, кто дает дельные советы. Фюрер окружён льстецами — Герингом, Гиммлером, Геббельсом. Они говорят то, что он хочет слышать, а не то, что нужно. Если бы его… убрали, стало бы лучше? Или мы лишь сменим одного тирана на другого?

Вопрос повис в воздухе. Мария ощутила холод, не от сквозняка, а от осознания, что Манштейн вплотную подошёл к измене. Ей нужно было быть осторожнее.

— Вы говорите о гипотезах, генерал. Опасных. Если фюрера не станет, кто его заменит? Геринг? Гиммлер? Они такие же, как он, как вы намекаете. Система, которую они создали, не терпит компромиссов. Глаза Манштейна забегали, он снова наклонился вперёд, его голос стал тише.

— Вот в чём ловушка. Партия проникла во все уголки Рейха. Убери одного, и машина продолжит работать. Но что, если её можно перенаправить? Если солдаты, а не политики, смогут взять руль в свои руки?

Мария затаила дыхание. Намекает ли он на переворот? Эта мысль вызвала прилив адреналина. Если он серьёзен, это разведданные, за которые Москва заплатит любую цену. Но она не могла давить слишком сильно.

— Солдаты вроде вас, генерал? — спросила она, её тон был лёгким, но испытующим.

Он горько усмехнулся, покачав головой.

— Не считайте меня бунтарём, фройляйн Шварц. Я солдат, а не заговорщик. Но я вижу, куда мы идём — к обрыву. Одержимость фюрера Испанией, Абиссинией, противостоянием со Сталиным растягивает наши силы. Мы не готовы к его войне. И всё же говорить против необдуманных шагов — значит рисковать всем.

Мария мысленно взвешивала его слова. Выпускает ли он пар или ищет союзников? Она решила проверить.

— Вы не одиноки в своих тревогах, генерал. Я слышала, что и другие разделяют ваше мнение. Но слова не меняют мир. Меняют действия. А действия требуют доверия, которого сейчас так мало.

Глаза Манштейна впились в неё.

— Доверие, — повторил он с горькой иронией. — Редкая вещь. Но вы правы. Без него мы ничто. Скажите, фройляйн Шварц, могу ли я вам доверять? Вопрос был с подвохом. Она слегка улыбнулась, удерживая его взгляд.

— Доверие завоёвывается, генерал. Я слушаю, наблюдаю. Я не выбираю сторону без раздумий. Но я понимаю, что на кону, и ценю тех, кто говорит прямо, как вы сегодня.

Он долго смотрел на неё, затем кивнул, словно приняв её уклончивость.

— Справедливо. Вы осторожны, как и должны быть. Но знайте: Рейх на развилке. Путь фюрера ведёт к войне. Если мы хотим выжить, нам нужны такие люди, как вы — с ясной головой, не ослеплённые фанатизмом.

Сердце Марии колотилось сильнее, но она сохранила хладнокровие.

— Я польщена, генерал. Помните, вы упоминали план в Тиргартене. Нашли ли вы его? Манштейн вздохнул, потирая висок, словно отгоняя усталость.

— Пока нет. Клюге давит на Канариса, требуя лучшей разведки, но Абвер обеспокоен. Вицлебен пытается урезонить фюрера, но это как спорить с ураганом. А я? Я стараюсь удержать Вермахт от краха. Испания — это трясина. Если Франко падёт, фюрер удвоит усилия по поддержке фалангистов, и нас затянет ещё глубже.

Мария ухватилась за возможность.

— Тогда почему бы нам не отступить? Пусть Франко и Муссолини платят за свои ошибки сами. Укрепите Рейх дома, на Рейне. Сталин не сможет держать все фронты вечно.

Губы Манштейна дрогнули в подобии улыбки.

— Вы рассуждаете как настоящий генерал, фройляйн Шварц. Но всё не так просто. Фюрер воспринимает отступление как слабость. Он скорее погибнет, чем уступит. А его окружение — Геринг с его Люфтваффе, Гиммлер с его СС — подпитывают его иллюзии. Если бы мы могли… переключить его внимание, скажем, на дипломатию, как вы предлагали, мы могли бы выиграть время.

Мария кивнула, мысленно составляя отчёт для Москвы. Недовольство Манштейна, его намёки на инакомыслие, его раздражение окружением Гитлера — это было бесценно. Но ей нужно было больше.

— Дипломатия требует тонкости, — сказала она. — Фюрер не славится ею. Может ли кто-то с влиянием убедить его? Или… заменить, если дойдёт до этого?

Лицо Манштейна окаменело, и на миг она испугалась, что зашла слишком далеко. Но он откинулся назад, его глаза блеснули уважением.

— Вы не боитесь говорить прямо. Нет, фройляйн Шварц, замена — это не вариант, пока. Партия держит всё слишком крепко, гестапо следит слишком зорко. Но влияние… это возможно. Если бы мы — солдаты, а не политики, могли говорить единым голосом, мы могли бы направить корабль по нужному курсу. Вопрос, кто нас услышит?

Разговор затянулся, переплетаясь с тонкостями положения Рейха. Манштейн говорил о слабости Вермахта, о бремени поддержки кампании Франко, о манёврах Сталина в Абиссинии и Испании. Мария слушала, мягко направляя беседу, не раскрывая своих целей. Она замечала каждую паузу, каждый намёк на сомнение, сохраняя их для отчёта. Когда час стал поздним, кафе опустело, последние ноты скрипки растворились в гуле города. Манштейн взглянул на часы и встал, взяв пальто.

— Это было интересно и… поучительно, фройляйн Шварц. У вас острый ум. Надеюсь, мы ещё поговорим.

Мария поднялась, поправляя платье.

— Мне бы этого хотелось, генерал.

Он кивнул, его лицо осталось непроницаемым, затем коротко поклонился.

— Доброго вечера, фройляйн.

Генералы сомневались, их верность Гитлеру трещала под напором страха и амбиций. Москва будет довольна этим разговором, но Мария знала, что её игра ещё очень далека от завершения.

Утро 3 апреля 1936 года в Париже было тёплым и приятным. Ночной дождь оставил булыжники внутреннего двора церкви Сен-Сюльпис блестящими, а воздух был свеж и пах весной. Орган, чей скорбный гул обычно наполнял этот укромный уголок, сегодня молчал. Его заменили далёкий стук молочного фургона, катившегося по бульвару, и тихое воркование голубей под карнизами.

Рябинин пришёл рано, без четверти семь, как было условлено. Потёртые, но начищенные сапоги тихо постукивали по булыжникам, пока он мерил шагами двор, внимательно осматривая оба входа — на узкую улицу Гарансьер и на просторную площадь Сен-Сюльпис. В левой руке он нёс кожаный чемодан, неизменный по содержимому: зашифрованная записная книжка, карта средиземноморских портов и маленький пистолет в потайном отделении.

Он остановился у липы, поставил чемодан на влажные камни и закурил папиросу. Спичка вспыхнула, на миг осветив его лицо. Дым смешался с туманом, и Рябинин собрался с мыслями. Данные, полученные от Моро на прошлой встрече, уже ушли в Москву.

Ровно в семь из тумана вынырнула высокая, слегка сутулая фигура Андре Моро. Его тёмный костюм лоснился от влаги, чёрный зонт с погнутой спицей был зажат под мышкой, а в левой руке он, как всегда, держал сложенную газету Le Figaro.

Моро замедлил шаг, окинул двор взглядом и встретился глазами с Рябининым. Его губы дрогнули в натянутой улыбке, лишённой тепла.

— Мсье Перес, — произнёс он тихо, провансальский акцент смягчал слова, но голос дрожал от напряжения. — Вы верны привычкам. Встречи здесь стали нашим ритуалом.

Он поставил портфель на ржавую скамью, раскрыл зонт и прислонил его к подлокотнику. Моро сел, скамья скрипнула, и он понизил голос, хотя двор был пуст, а город ещё не проснулся.

— Я принёс, что смог, — начал он, глядя на липу, чьи ветви качались на ветру. — Это было непросто. Министерство превратилось в крепость: охрана у архивов, проверки, даже сумки машинисток обыскивают. Я рисковал больше, чем прежде.

Он достал из портфеля тонкий манильский конверт, аккуратно завязанный шнурком, и передал его Рябинину, задержав руку, будто не решался расстаться с бумагами.

— Здесь всё: список кораблей — эсминцы Le Terrible и Le Fantasque, крейсер Émile Bertin, корветы, включая La Curieuse. График патрулей в Средиземном море, от Гибралтара до Тулона, с датами — с 15 апреля. Телеграмма от Перрена к адмиралу Чатфилду подтверждает действия в Красном море. Есть черновик письма Дельбоса к турецкому послу: Франция давит на Турцию, чтобы закрыть Дарданеллы для ваших судов, но турки требуют уступок. Это всё, что я достал. Больше не просите, мсье Перес. Я на грани.

Рябинин принял конверт, развязал шнурок и бегло просмотрел содержимое: машинописные листы, карандашные пометки на карте, названия кораблей, даты, координаты. Всё выглядело подлинным, но окончательную проверку проведут в Москве. Он убрал конверт в чемодан, защёлкнул замок и взглянул на Моро, чьё лицо в утреннем свете казалось почти серым.

— Данные свежие? — спросил Рябинин, прищурившись. — Если это устаревшие планы или подделка, мы оба в беде.

Моро выдохнул. Он достал папиросу, но не зажёг, лишь повертел в пальцах, ища успокоения.

— Свежие, с этой недели. Я видел, как Перрен подписывал телеграмму Чатфилду во вторник. Карта — копия из его кабинета, снял ночью. Черновик письма о турках у меня с понедельника. Но планы могут измениться. Министерство в панике, знают, что кто-то роется в бумагах. Если вернусь за новым, меня поймают.

Рябинин кивнул, мысли выстраивали картину. Французы и британцы затягивали удавку. 15 апреля — уже меньше двух недель до патрулей. Советские корабли в Средиземном море окажутся под ударом, поставки в Испанию и Абиссинию будут перерезаны. На Ататюрка давят британцы, и если Дарданеллы закроют, Чёрное море станет ловушкой. Он наклонился ближе к Моро.

— Что ещё слышали? Переговоры с британцами — только о блокаде? Итальянцы, немцы — кто в игре? Что с Испанией? Есть данные о поддержке Франко?

Моро сжал папиросу, она смялась в пальцах. Он взглянул на липу.

— Британцы главные. Хотят контролировать от Суэца до Гибралтара. Видел письмо Идена к Дельбосу — через неделю встреча в Лондоне, чтобы согласовать детали. Называют это «стабилизацией», но это блокада ваших путей. Эсминцы перебрасывают в Аден, чтобы перекрыть Красное море. Французы официально нейтральны по Испании, но я слышал о складах в Перпиньяне — там винтовки и боеприпасы для фалангистов. Не поставки, а контрабанда через Пиренеи, на которую закрывают глаза. Итальянцы играют на две стороны: Муссолини шлёт Франко самолёты и танки, но клянётся в нейтралитете. Чиано требует уступок в Албании. Официально нейтральны, но их «Кондор» в Испании скоро активизируется сильнее. Французы боятся Гитлера, но играют против вас.

Рябинин постукивал пальцами по чемодану, оценивая услышанное. Москва должна знать это немедленно. Он взглянул на Моро, чьи глаза выдавали усталость.

— Вы хорошо поработали, Андре, — сказал он, смягчив тон. — Эти данные могут спасти тысячи жизней. Но скажите: вы уверены, что за вами нет хвоста?

Моро покачал головой, теребя ремень портфеля. Смятой папиросы уже не было в руке.

— Я был осторожен. Шёл через Латинский квартал, трижды менял трамваи, заходил в кафе. Никто не следил. Но я не могу продолжать, мсье Перес. Это последняя встреча. Министерство сейчас минное поле, а я не хочу, чтобы Жюли осталась сиротой. Мы разрываем связь, пока всё не уляжется.

Рябинин помолчал. Моро рисковал всем: дочерью, свободой, жизнью. Его уход бил по планам Москвы, но давить было нельзя. Он кивнул.

— Хорошо, Андре. Залягте на дно. Если понадобится помощь, вы знаете, где нас найти — кафе на улице Бираг, пароль тот же. Москва не забывает друзей.

Моро слабо улыбнулся, но в его глазах была тоска.

— Спасибо, мсье Перес. Надеюсь, это стоит того. Я устал. Хочу забрать дочь и уехать к морю, где никто не знает моего имени.

Он встал, подхватил портфель и зонт. Его сутулая фигура казалась придавленной тяжестью напряжения. Он помедлил, будто хотел добавить что-то, но передумал.

— Надеюсь, добро победит, — прошептал он. — Берегите себя.

Рябинин смотрел, как Моро растворяется в тумане за углом улицы Гарансьер. Двор опустел, лишь ветер шевелил ветви липы. Он подождал, прислушиваясь к городу, и услышал скрип ставен, гудок автомобиля, шорох голубиных крыльев. Убедившись, что всё тихо, он поднял чемодан и поправил шляпу. План был ясен: зашифровать документы и отправить сообщение в Москву. Французы и британцы наступали, но Сталин найдёт ход. Он всегда его находил.

Рябинин покинул двор, выбрав окольный путь через улочки за Сен-Сюльпис. Париж был прекрасен, но коварен, как лабиринт, где каждый поворот мог вести к пропасти. Он думал о Моро, о его дочери, о страхе, ломающем даже сильных. Но дело было выше страха. Испания горела, Абиссиния держалась из последних сил, и Москва ждала результатов. Рябинин ускорил шаг, растворяясь в утреннем Париже, готовый к тому, что этот город ещё попытается его поймать.