Время - словно капля янтаря

Глава 10. Осень 2004 года

Хозяйка расхваливала квартиру со всем вдохновением, на какое была способна:

— Гена, посмотрите, как чистенько. У меня здесь и мебель новая, постель, посуда. А быттехника? Вы гляньте — импортное всё! И телефон есть.

— Как раз телефон мне без надобности.

— Как это, без надобности? А позвонить? Вы что, звонить никуда не будете?

— Не буду.

Хозяйка развела руками.

— Смотрите сами. Квартира хорошая.

Квартира была приемлемая. Не хуже, но и не лучше других. И интересовала меня в ней не быттехника — в самом деле импортная, только дешёвая и далеко не новая, — а горячая вода в душе. Горячая вода имела место быть.

— Дороговато.

— Гена, что значит «дороговато»? Где вы дешевле найдёте на сутки? Это если бы вы на месяц снимали!

— Ладно, — махнул я рукой. Очень уж надоело бродить по городу. Третью смотрю, и первая — с человеческими условиями, а не крысятник какой. — Остаюсь.

— Вот и хорошо. — Хозяйка расплылась в улыбке. — Не пожалеете.

На улыбку я постарался ответить такой же, хотя особой радости не испытывал. С удовольствием поменялся бы на номер в гостинице. Не люблю я чужое жилье, не люблю и всё… Если бы не дата в прописке.

Хозяйка ушла, унося мой полтинник — в этом времени новые купюры действовали, — а я разделся, принял душ, чайку заварил. И на диван плюхнулся, телевизор смотреть. Раз уж квартира с быттехникой.

В принципе меня жилье устраивало полностью, даже с учётом цены, — по всем прикидкам хватало мне денег до две тысячи первого. Квартира была копией той, что Завадский снимал, только обставлена побогаче. Вместо дивана обшарпанного — кровать деревянная, двуспальная, с горкой подушек, атласным покрывалом засланная. Сексодром, основной предмет мебели — понятно ведь, для какой надобности такие квартиры чаще всего посуточно снимают. Напротив кровати, в углу — тумба широкая с телевизором и видиком. «Хитачи», старый-престарый, видать, ещё со времён перестройки, но работает, я семь каналов нащёлкал с вполне приличной картинкой. В тумбе за стеклом кассеты какие-то лежат, но это мне точно не понадобится. Скукоженного от старости серванта здесь, разумеется, не было. Вместо него — «стенка» во всю стену. И внутри не пусто — посуда, стопки журналов. В довесок к мебели — пол паласом застелен, толстым, пушистым. Босиком ходить можно.

Так и лежал я посреди кровати, комнату рассматривал да пультом щёлкал. На одном из каналов «Формулу-1» нашёл. Не большой поклонник я этого вида спорта, но почему бы и не посмотреть перед сном? И вдруг в дверь позвонили.

Первый взгляд — на часы, что на стене висят. Двенадцать ночи без малого. Гостей не жду. Хозяйка за чем-то вернулась? Ох, не люблю я такие поздние визиты!

Ещё с минуту я полежал. Может, ушли? Случайно кто-то забрёл? Хотя и понимал — глупости думаю. Никто случайно ночью на четвёртый этаж подниматься не станет.

Звонок повторился. Теперь дольше, настойчивее. Делать нечего — встал, натянул штаны, пошлёпал к двери.

Глазок хозяйка не предусмотрела, а зря. Ох, как не хотелось мне открывать. Будто предчувствовал — не суждено сегодня спокойно выспаться.

— Кто?

За дверью хихикнули.

— Ляля.

Что за «ляля» посреди ночи? Не заказывал я никаких «лялей». Открыл…

Наше взаимное замешательство длилось не меньше минуты. Всё же она опомнилась первой. Залепетала: «Я ошиблась, извините», — попятилась. Но я тоже узнал! Схватил за ворот плащика, дёрнул на себя, затащил в квартиру. Захлопнул ногой дверь, проволок по коридору. Туфли, оторванные пуговицы остались там, словно след. Я не замечал, пыталась она сопротивляться или нет, не слышал её скулежа. Я был не я — бешеный бык, увидевший красную тряпку. Затащил её в комнату и швырнул на пол, под ноги. Пускать в кресло, тем более на кровать ТАКОЕ я брезговал. Размалёванные ярко-алым губы, чёрно-синие круги теней вокруг глаз, ярко-розовые пятна румян, сиренево-белые пряди, торчащие во все стороны, изменили её внешность сильнее, чем три года жизни. Но я всё равно узнал бывшую одиннадцатиклассницу Леру. Валерию Мандрыкину. Ту самую тварь, что посадила меня на семь лет. Узнал сразу, едва увидел. И накатило…

В тот раз на работе я задержался до вечера. Вообще-то было четыре часа всего, но в декабре темнеет рано, и четыре — это уже вечер. Домой я не спешил. Что там делать, дома? После того, как Ксюши не стало, в нашей со Светланой семейной жизни что-то треснуло. Злились друг на друга, собачились по каждому пустяку. Догадывался — меня она винит в гибели дочери. Вслух не говорила, но думала именно так. А я не оправдывался. В самом деле виноват, что отпустил за тем чёртовым мороженым. И что справедливости добиться не мог — козла того, что Оксану убил, наказать. Ни по совести, ни по закону.

Следствие тянулось ни шатко, ни валко уже который месяц. Разваливалось оно самым настоящим образом! Правду в народе говорят — все менты круговой порукой повязаны. Потому и цвет светофора поменялся, и «зебра» в сторону переползла. Единственное обвинение осталось — скорость лейтенантик превысил. Потому и не смог предотвратить наезд на пешехода, перебегавшего дорогу в неположенном месте. Несчастный случай… Мать их всех!

Я тоже ходил злой и взвинченный. В школе, с детьми, ещё как-то получалось сдерживаться, а стоило домой прийти, на Светкины губы, постоянно в ниточку сжатые, глянуть… Нет, домой я идти не спешил. Искал поводы, чтобы задержаться.

В тот день повод у меня был законный. Конец четверти, оценки выставлять нужно, вот я и сидел в тренерской, выставлял. Погруженный во тьму спортзал отделял меня от остальной школы. Там, хоть уроки и закончились, было ещё многолюдно — пересдачи, дополнительные занятия, родительские собрания. А у меня здесь тихо и спокойно. Уютно. Моя коллега-физручка Евгения Дмитриевна Шенина — Женя среди коллектива педагогического и Женьшенька среди ученического — умела создавать уют. Её стараниями тренерская походила на кабинет релаксации. На окне — занавески симпатичные, на полке — телевизорик двенадцатидюймовый, рядом с письменном столом — диванчик мягкий.

На диване я и сидел. В пол-уха слушал трансляцию хоккейного матча, высчитывал четверные оценки. Раньше с этим проще было — сразу понятно, кто троечник, кто хорошист, а кто отличник. Но как на двенадцатибальную систему перешли, высшая математика началась. Я даже калькулятор приобрёл…

В дверь тихо поскребли.

— Можно? Здрасьте.

Я поднял голову. Удивился. Лера Мандрыкина из одиннадцатого «Б». Стоит, с ноги на ногу переминается. Ей — что нужно? Понял, если бы отличница какая пришла, из тех, что физкультуру постоянно филонят, справки из больниц подшивками носят, пятёрку, то есть, двенадцать клянчить явилась. А тут всё наоборот, по другим предметам «троечница», но с физкультурой полный порядок. Следит девочка за телом, гибкая, ловкая, прыгучая. Красивая… Конечно, красота её меня не касалась, но вот то, что понимает, красота — вещь скоропортящаяся, если о ней не заботиться, это хорошо. Значит, самостоятельный человек. Для неё это вдвойне важно, потому как не из богатых. Неполная семья, малообеспеченная. Дорогу в жизнь самой протаптывать доведётся.

— Здрасьте. А я тебе уже двенадцать поставил. Так что можешь не пере…

— Я не за оценкой пришла, — перебила девушка. — Мне… поговорить с вами нужно.

Улыбнуться силится, а у самой щеки пылают. Не одни щеки — всё лицо пятнами пошло. И глаза красные, зарёванные.

— У тебя что-то случилось?

— Да.

Не Песталоцци я, чтобы воспитательные беседы вести. Дидактику и подростковую психологию сам когда-то на трояки сдавал. Но с пацанами иногда поговорить приходится. По-взрослому, по-мужски, без соплей и сиропа. А с девушками… По девушкам у нас Женьшенька специализируется. Но Женьшеньки рядом нет, самому надо выкручиваться. Может, и правда беда у девчонки? Я кивнул.

— Ну, давай, рассказывай.

— А можно… — она замялась. — Верхний свет выключить? Мне неловко.

Даже так? Неужто в делах амурных советоваться пришла? Час от часу не легче. Вздохнул, зажёг настольную лампу.

— Выключай.

Лера щёлкнула выключателем, подошла. Села на угол дивана. Чуть подвинулась. На меня повеяло запахом цветов и ещё чего-то сладкого. Приятный запах. Хотя такие духи больше подойдут взрослой женщине.

— Геннадий Викторович, я пришла вам помочь.

Начало оказалось неожиданным. Поняв моё удивление, девушка поспешила продолжить:

— Я же вижу, как вам плохо. Раньше вы улыбались, шутили с нами. А теперь только хмуритесь… У вас морщинки вот здесь.

Она придвинулась ближе и осторожно коснулась пальцем моего лба над переносицей.

Я был в замешательстве. Готовился чужую историю выслушивать, а меня, оказывается, самого утешать пришли? Ничего себе!

— Знаешь, Лера, как-то не до шуток мне сейчас.

— Да, я знаю, я была на похоронах. У вас горе страшное… но нельзя же только об этом и думать? Если случилось такое, нужно стараться пережить. Нужно отвлечься.

Что ж, правильно она говорит. Я примерно так же утешал бы. Но разве я просил, чтобы утешали меня? Тем более, девчонка, на каких-то четыре года Ксюши старшая? Пусть и выглядит взрослой…

— Когда такое горе случается, близкие люди должны стать ещё ближе. Должны поддерживать друг друга во всем.

И это она правильно говорит. Близкие люди должны поддерживать друг друга, а не собачиться. Если они близкие…

Я не сумел подавить вздох. Лера заметила, опять придвинулась. Теперь её коленка касалась моей ноги.

— Геннадий Викторович, я хочу, чтобы вы знали. В школе к вам многие очень хорошо относятся. И в нашем классе девочки, и вообще…

Да, наверное. Острых конфликтов с учениками у меня никогда не возникало. Старался быть принципиальным, но… Принципы ж не сами по себе важны, а то, ради чего ты их отстаиваешь. А когда принципы — просто способ отомстить или своё превосходство показать, то грош им цена.

Мандрыкина пододвинулась вплотную, взяла осторожно мою руку. А я и не заметил, когда!

— Геннадий Викторович, мы не хотим, чтобы вы страдали… Я не хочу! Потому, что вы очень хороший человек… И вы мне очень нравитесь.

Шепчет, а у самой слезинки по щекам текут. Ну, всё, приехали. Это что получается? Влюбилась в меня деваха? Не было печали… Слыхал я о таких случаях, но на собственной шкуре испытать не приходилось. Говорят, с одной стороны — приятно, а с другой — неловко. И мандраж бьёт — не дай бог, кто решит, что сам повод даёшь, или, ещё хуже, намерения какие имеешь.

Да уж, неловко. Вот пришла в тренерскую после уроков, плачет, в любви объясняется. И что с ней делать прикажите? Будь я одиннадцатиклассником или, там, студентом, и чтобы мне такая деваха молодая-красивая начала о любви рассказывать… да я б на седьмом небе… Но я-то не парнишка, дядя сорокалетний. Неужто не видит?

Видит. Это у них возрастное — в дядек, чуть ли не папаш своих, влюбляться. Пройдёт. Главное, объяснить правильно, помягче. Надежду какую на взаимность ни в коем случае не давать, но и не отталкивать резко. Они в таком возрасте ранимые все. Мало ли что в голову взбредёт? В петлю полезет или с крыши сиганёт. Случаи бывали…

Пока сидел так, обдумывал, что предпринять, Лера от слов к делу переходить начала. Уже не просто мою руку в своей держит — к груди прижала. А грудь у неё упругая, из лифчика так и выпирает. У Светланы такая же лет пятнадцать назад была… И ходуном ходит от волнения. Попытался я забрать руку, но девушка не отдавала. Ещё крепче прижала.

— Геннадий Викторович, если вас дома не поддерживают, то я могу всё для вас сделать! Всё-всё, понимаете? А для вас сейчас главное — расслабиться. Не нужно ни о чём думать, и… — шёпот неожиданно прервался сдавленным всхлипом, — …и простите меня, пожалуйста.

Я удивился. Девочка, прощение-то за что просишь? Дела житейские. Я же всё понимаю — возраст, гормоны. Тело уже требует, а мозги не соображают пока. Не Ушинский я, но изучал кое-что, не пацан малограмотный. Только как объяснить помягче? Чтобы не обидеть…

Не хотелось мне её обидеть. Девочка хорошая. И симпатичная… Нужные слова на ум не приходили. Ощущение упругой девичьей груди под пальцами мешало.

Я промямлил:

— Лера, я не сержусь на тебя, но…

Она даже договорить не дала. Точно, ловкая и проворная! Только что рядом сидела, а уже на коленях. Прижалась всем телом, обвила руками за шею. И губами — в губы мне…

Вкус у неё был клубничный. И язык — словно ягодка во рту перекатывается. Ну, не железный я! Кто выдержит, когда девка молодая всеми своими выпуклостями упругими прижимается? К тому же со Светланой который месяц друг от дружки в постели отворачиваемся. Кровь в ушах застучала… и не только в ушах. Не оттолкнул сразу, упустил момент.

Девчонка моё возбуждение почувствовала. Заёрзала, начала одной рукой блузку расстёгивать. Совсем плохи дела!

— Валерия… прекрати…

— Сейчас… сейчас я…

Пальцы перестали мучить застёжки, дёрнули вниз, обрывая оставшиеся пуговицы. И мою футболку выдернули из треников. Теперь я кожей чувствовал её кожу. И с ужасом понимал, что не могу контролировать рефлексы. Что треники мои не только горбом вздыбились, но и упираются во что-то там девичье под широкой юбкой-гофре, распластавшейся поверх наших бёдер. И Лера прекрасно ощущает эту часть моего тела.

— Э-э-э, Мандрыкина! Ты что это удумала?! А ну прекрати…

— Пожалуйста… хоть чуть-чуть…

Пальцы сунулись под резинку. Да что это она делает! Перехватить её ладонь не получалось, она прижималась ко мне так плотно, что руку между животами не всунешь. Я лишь тыкался в её голый бок.

— Прекрати…

— Что же ты… ты мужик или нет…

В голосе девчонки злость какая-то появилась. Оттого, что никак своего не добьётся? Да за кого она меня принимает?!

Чужие пальцы коснулись того, чего не нужно. Я попытался сбросить с себя девчонку. А она будто этого и ждала. Начала сползать и меня за собой потянула. Мандрыкина толстушкой не была, но и пушинкой — тоже. И сильная — сильнее, чем я думал. Возбуждение ей, что ли, сил добавляло? Или злость? Когда набок сползла, мне её руку из своих штанов вытащить удалось. Но равновесие я потерял, завалился на диван рядом с обнимающей меня девчонкой. И тут же сильные ноги обхватили мои бёдра, дёрнулись. Один рывок — и я сверху, на ней! Только и успел, — упереться ладонью в диван, чтобы не навалиться всей тяжестью. Распрямился резко, бросая корпус вверх. И девчонку заодно, уцепившуюся, что твой клещ. Клац!

Вспыхнувший в тренерской свет и ослепил, и оглушил на миг. А в следующий — рука, обнимавшая меня за шею, вонзилась ногтями в лицо, ноги же, стискивающие бёдра, наоборот, разжались.

— Пусти… Пустите! — отчаянно завизжала Мандрыкина.

Да ведь я не держал?! Сама на меня накинулась. Я попытался встать. Получилось неуклюже, со второй попытки — стол, близко подвинутый к дивану, мешал.

В дверях стояли техничка баба Вера и Лидия Анатольевна, завуч. Глаза у женщин были по пять копеек, рты приоткрыты от изумления. Секунда, и изумление начало переходить в негодование. Стол, мешавший мне встать, ничего не скрывал от их взглядов. И я представлял, что они видят.

Мужчина, пытающийся выпрямиться, взлохмаченный, растрёпанный, длинные царапины на щеке. Хорошо, хоть подол футболки прикрыл вывалившееся из полуспущенных штанов «хозяйство». А рядом на диване лежит девушка, школьница. Слёзы на глазах, блузка разорвана, лифчик съехал на бок, обнажив белую грудь. И красные пятна — следы от чужих, грубых пальцев, предвестники синяков. — Откуда?! Я же не сжимал её грудь? — А ниже — завёрнутая на живот юбка, бесстыдно выставленный под свет лампы курчавый реденький пух.

Трусиков на Мандрыкиной не было. Когда же она их снять успела? Или пришла так? И без колгот… Зимой — без колгот. Как я сразу внимания не обратил? Она вошла в кабинет, предложила помочь, заранее готовая… к чему, собственно?

Где-то в закоулках мозга родилось понимание. Совершенно отчётливое понимание. Меня подставили, по-крупному. И сделали это профессионально.

Мандрыкина лежала у меня под ногами навзничь, раскорячившись, как тогда. И ошмётки ниток, торчащие на месте пуговиц, белая грудь, полувывалившаяся в глубокий вырез блузки, красные пятна по всему лицу — не поймёшь, от румян или настоящие — дополняли сходство. Только юбка в этот раз была не гофре, а узкая кожаная мини, и колготы на месте. Нет, не колготы — чулки. Длинные чёрные чулки в сеточку.

Девчонка не пыталась ни встать, ни руками прикрыться. Даже глаз от меня не отводила, лишь горло судорожно дёргалось. И я на неё смотрел. И что сказать, не знал.

Она ещё несколько раз сглотнула. Прошептала неожиданное:

— Вы меня убьёте, да? Не надо… пожалуйста.

И отвернулась, наконец. Зажмурилась.

Валерия Мандрыкина, тварь, которую столько раз мечтал задавить голыми руками, лежала в полной моей власти. Будто сама подставляла шею с безнадёжно трепещущей жилкой. Убить её? Да, я это мог сделать запросто, — несколько мгновений назад, когда волоком тащил по коридору, когда руки сами собой пытались сжаться на этой шее. Скрутить голову, как дрянному курёнку.

Или чуть позже, когда бросил на пол. Наступить, раздавить, словно гадкую гусеницу. Лучше не босой пяткой, а сапогом, тяжёлым, кирзовым сапогом. Хотя можно и босой — я уже не такой брезгливый, как в молодости. С размаху впечатать это личико в пол, чтобы хрустнуло, и мозги во все стороны.

Я мог её убить — легко. Ни жалость, ни совесть не трепыхнулись бы. Потому как видел перед собой не молодую, красивую — несмотря на похабную одежонку и размалёванное лицо — женщину. Не человека даже, а шкодливую, отвратительную крысу. Я мог её убить — легко! И не мог.

Так же, как не смог убить Ворона. Потому что некто сохранил мне жизнь и свёл с Радиком. Чудо совершил — позволил вернуться назад, всё исправить. Как же я мог убивать — даже шакалов, крыс — после этого?

— Как ты меня нашла?

Мандрыкина не ответила сразу, молилась, что ли? Затем приоткрыла один глаз, верхний. Левый, то есть.

— Я…не искала. Случайно, дом, наверное, перепутала. У меня вызов в четвёртый, а это…

— Шестой, — подтвердил я. — И зачем тебя вызывали? Младенчика нянчить?

Мандрыкина не ответила, закусила губу. Да я и так понял, по каким «младенчикам» она специализировалась. «Ляля»… И за эту шалаву я статью получил?

— Я вот одного не пойму. Зачем ты это сделала? Отомстить хотела? Но за что? Я же тебя, вроде, ничем не обидел. Или бабло отрабатывала? Тебе заплатили за тот концерт? Много?

Она закусила губу сильнее, до крови. Потом перекатилась на левый бок, поджала коленки. Свернулась калачиком.

— Он меня заставил. Сергей Олегович… майор Мазур.

Майор Мазур? Фамилия показалась знакомой, но вспомнить, кто это, я не мог. Перебрал в памяти имена следователей, которые вели моё дело, и дело о наезде, оперативников. Я помнил всех их отлично, всем мечтал когда-нибудь отплатить. Но майор Мазур в моём списке не значился.

— И как же он тебя заставлял? — поинтересовался.

Мандрыкина не поднимала на меня глаза, смотрела куда-то под кровать. Или гораздо дальше? В тот проклятый декабрь две тысячи первого?

— Сергей Олегович всех девочек в городе знает. Он — крыша. А я… тогда уже этим зарабатывать начала. Одеться нормально хотелось! И косметика… Я же красивая — почему должна как кикимора ходить? — наконец-то, она не выдержала, всхлипнула. Тихо, скорее даже носом шмыгнула. — Мама только на еду зарабатывала. Отец вообще куда-то сбежал, когда мне пять лет было. Ни алиментов, ничего… Я только заработать хотела, чтобы выглядеть нормально!.. А он узнал… Сергей Олегович. Поймал меня с клиентом, привёз к себе. И сказал, чтобы я с вами это сделала. Я не думала, что вас посадят, правда! Не знала, что за такое сажают. Он сказал — вас только из школы выгонят, условную судимость дадут. Сказал — «напугать нужно, чтобы не рыпался». А если не сделаю — мама узнает, чем я занимаюсь. И на работе у неё, и соседи, и в школе. Все узнают, что я… проститутка.

— И ты согласилась.

— Он меня прямо у себя в кабинете изнасиловал! Пригрозил — если не соглашусь, хуже будет. А потом повёз в школу. Он знал, что вы допоздна у себя в кабинете сидите. Сказал туда идти. Смеялся, — «пятнадцать минут вам на это дело хватить должно». После этого он позвонит в учительскую и попросит вас к телефону. Чтобы свидетели независимые были…

Вон оно как всё происходило! Тот, кто в учительскую звонил, не представился, но баба Вера всё равно за мной побежала. А когда в тренерской возню подозрительную услышала, испугалась, позвала завучку. Две свидетельницы — ещё лучше получилось! И откуда медэкспертиза ссадины у девки на причинном месте нашла — а синяки на груди я и сам видел, — теперь понятно. Не подлог, профессионалы работали, без дураков. Девку и правда изнасиловали. Только посадили не того. Меня посадили!

В сердце вновь кольнула злость. Верно, у меня лицо переменилось, и Мандрыкина заметила это краем глаза. Опять зажмурилась. Но выдержки и дальше покорно ждать смерти ей не хватило. Прижала кулачки ко рту и захлюпала. Тоненько, что твой комар пищит, заскулила:

— Геннадий Викторович, не убивайте меня, пожалуйста…

Этот жест её — кулачки, прижатые ко рту, — так отчётливо напомнил мне Ирину, что злость сама собой отступила. Я присел рядом на корточки.

— Не скули. Не убил же пока. Хотя следовало. За тот спектакль, что ты тогда разыграла. «Вы мне так нравитесь! Я всё для вас сделаю! Я хочу!» Чего добивалась-то? Неужто соблазнить надеялась?

Мандрыкина открыла глаза.

— Да. Я думала, если вы меня… хоть немного… Это не так подло будет. Я ведь нравилась вам, я же замечала, как вы смотрите.

Мне даже жалко её стало. Так и не поняла она разницы между «нравиться» и «опрокинуть на диванчик». И не поймёт, наверное.

— Ишь ты, благородная выискалась. Ещё скажи, переживала, когда меня посадили?

Она опять заскулила, глядя под диван.

— Я… я отравиться хотела! Таблетки насобирала… а мама нашла… кричала на меня, плакала. И я не смогла.

Не знаю, почему так, но я верил этой шалашовке. И тогда верил, и сейчас. Презирал, брезгливость перебороть не мог, но верил на слово.

— И что потом было? Вижу, ты всерьёз этим «бизнесом» занялась? Выходит, зря меня подставила, не понадобилась «секретность»?

Мандрыкина всхлипнула ещё разок и затихла. Прошептала едва слышно:

— Выходит, зря… Я после школы в училище поступила, на медсестру. Но Сергей Олегович меня снова нашёл. Сказал, что я на него работать буду, как другие девочки. А не соглашусь — он дело так повернёт, что это я вас посадила, за деньги. И рассказал, что с людьми в тюрьме делают, у кого такая статья, как у вас. И что вы со мной сделаете, когда выйдите. Что старости я могу не бояться — не доживу.

Я хмыкнул. Ушлый парень этот майор. Всех поимел, а сам чистенький остался. Вспомнить бы, кто таков. В одном майор ошибся — не сделали со мной в зоне того, на что он рассчитывал, не смогли. И вернулся я, для себя — через семь лет, но для него — значительно раньше!

— А ты сама как считаешь, надо тебя убить за то, что сделала?

Девчонка вздрогнула, сжалась сильнее.

— Надо…

И зарыдала. Во весь голос теперь, со слезами. Корчась, царапая чёрными ногтями палас.

— Геннадий Викторович, не убивайте меня, пожалуйста… Я дура, дура… но я не хотела так… Пожалуйста… я никому не скажу, что вы здесь.

Я не удержался, захохотал. Смешно стало. И от обещания её «не рассказывать», и оттого, что до сих пор верит искренне, что убить её собираюсь.

— Ты и правда дура! Валерия, вот скажи, если бы я тебя убить думал, стал бы разговоры разговаривать? За кого ты меня принимаешь? Хотеть — хочу, спорить не буду. Так и свернул бы тебе шею, как курёнку, заслуживаешь. Но разве я бог, чтобы чужими жизнями распоряжаться? Это ты себя богом возомнила. И майор твой.

Рёв прекратился. Мандрыкина даже посмотреть на меня отважилась.

— Так вы меня не будите убивать?

— Сказал же — не буду.

Она поспешно села, затем на ноги поднялась. Одёрнула блузку, попыталась бочком протиснуться мимо меня в коридор. Спешила, пока не передумал?

— Ты куда?

— Я… пойду.

— На вызов?

— Домой.

Да уж, куда в таком виде «нянчить». Я тоже выпрямился.

— Куда ты пойдёшь с такой рожей? В ванну иди, умойся. И пуговицы пришить надо, а то лахудра-лахудрой.

Мандрыкина закивала благодарно. Шагнула к ванной и снова оглянулась.

— Геннадий Викторович, если хотите, я для вас бесплатно сделаю, что скажите. Я хорошо умею, я...

— Что?! — Она осеклась на полуслове, будто язык прикусила. — Брысь в ванну! Лучше расскажешь мне об этом твоём майоре. Всё, что знаешь.