Вор черной масти

Глава 22. Индигирский лагерь Усть-Нера

15 августа 1949 года. 11 часов 04 минуты по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

Наш этап окончен. Мы стоим перед воротами Индигирского лагеря Усть-Нера[219].

— Претензии к конвою есть? — спрашивает майор Зорин обычную фразу, перед тем, как мы войдем в лагерь. Но никогда никто из арестантов не скажет, что имеет претензии. Только самый глупый. Все прекрасно знают, что любая жалоба всегда обернется против жалобщика. Поэтому все молчат. Только воры могут покуражиться. Но и мы молчим. К майору Зорину действительно претензий нет. Он — бывший фронтовик, командир, и еще не свыкся с мыслью, что мы не солдаты, а зэка. Поэтому в его поступках постоянно сквозит забота о личном составе. Все люди, а тем более зэка, это хорошо чувствуют.

Правильный, бывалый зэка, едва оказавшись в новом лагере, спешит как можно больше узнать о порядках, которые царят в нем. Кто из надзирателей суров, но справедлив, а кто — сука конченая. Кто из начальства, чем живет, их привычки и особенности характера. Эти полезные знания всегда помогают избегать ненужных ошибок.

Лагерь Усть-Нера состоит из трех зон. Я попал не в главный лагерь Усть-Нера, не в КОЛП стоящий поблизости, а в пересылочный лагерь, который был тоже отделен колючкой от остальных зон. В самом лагере происходила фильтрация всех заключенных, в так называемом КОЛП — комендантском отдельном лагерном пункте собирали рабочий контингент, который обслуживал лагерь и поселок. Эти зэка работали в самом поселке. В пересылочном лагере готовили команды для отправки в различные прииски, в которых возникала нужда в рабочей силе. В главном лагере верховодили суки, в КОЛПе — махновцы, а пересылочный лагерь был во власти законников.

Сукам в лагере противостояли бендеровцы, которых тут было множество. Бендеровцы были в своей массе здоровенные, сильные парни, и они ссученым ворам спуску не давали. Вообще, они били и черную масть и ссученых и беспредельщиков. Им было все равно, кто перед ними. Поэтому ссученным ворам приходилось нелегко. Махновцы их поддерживали, как могли.

Вот такой политический расклад воровского мира был в лагере Усть-Нера, когда я там появился.

Узнав о новом этапе, нас встречают в лагере воры. Они стоят у ворот. Их совсем мало. Это — вор в законе Ахмет, честняги и их пристяжь.

Ахмет, по обычаю своего народа приложил руки к груди и слегка нагнул голову. Он не кланяется, он — здоровается.

Свита у Ахмета небольшая: два честняги и два амбала. Одного из воров зовут Желудь, второго Вьюн. Желудь и Вьюн — молодые воры в законе. Желудь из под Тамбова, Вьюн — цыган, где родился, он и сам не знает. Он из табора, а табор сегодня здесь, а завтра уже уехал.

— Я рад вам, братья! — здоровается с нами Ахмет.

Юрок[220] Ахмет был центровым в пересылочном лагере Усть-Нера, стойкий мужик, который пережил трюмиловку, но остался верен воровскому закону. Еле выжил после лютого избиения. Был он невысок, кривоног, но широк в плечах и имел могучий торс, как витязь из древних легенд.

Уже в бараке я спросил Ахмета:

— Ты какой Ахмет? Казанский? Волченок? Саровский? Астрахань?

И я перечислил ему еще с десяток Ахметов.

Он засмеялся, похлопал себя по бедрам:

— Вай, молодец! Всех знаешь! Я думал, что я один про всех воров татарских по имени Ахмет знаю. А ты всех перечислил, ни про кого не забыл. Верю теперь, что ты вор авторитетный. Я — Ахмет Ветер.

— Я с Ахметом Челноком в Воркуте чалился, кушали вместе, с Ахметом Астраханским бебешником[221] был, Волченка по БАМЛагу знаю. Остальных не встречал, но слышал.

— Что слышал нового?

— Ахмет Мурза скурвился.

Ахмет Ветер потемнел лицом.

— Откуда знаешь?

— На пересылке в Ванино его среди сук видели. В одном бараке с ссучеными жил.

Оказалось, что Котька Ростов и Белка тоже знают кое кого из Ахметов. Тесен воровской мир!

Ахмет выложил перед нами хлеб, консервы, соленую горбушу, приказал принести чай. Когда мы перекусили и закурили после сытного обеда, Ахмет устроил небольшое толковище, в котором приняли участие все старожилы и новоприбывшие.

На счет Котьки Ростова и Вадима Белки никаких вопросов не возникло. Они были законниками со стажем. Вопрос коснулся нашей пристяжи, Васи и Матвея. Васе Ахмет сказал так:

— Ты еще шалявый[222]. Шлифовать[223] тебя надо. Но ты стараешься. Белка за тебя поручился. С нами будешь, но без голоса.

Узнав о Матвее, пожевал губами и изрек:

— Ты воевал. Но законником не был. Значит — не сука. Только законником тебе не быть никогда. Можешь с нашей хеврой склеиться[224] или живи, как хочешь.

Матвей, недолго думая решил, что остается с нами.

Началась моя лагерная жизнь.

В этом лагере было много доходяг, которые были забракованы при отборах на этапы и застряли тут надолго. На Колыме был специальный лагерь, куда свозили пеллагриков[225] и истощенных дистрофических доходяг, создавая из них слабкоманды. Но Усть-Нера находилась так далеко, что их транспортировка была нерентабельной.

Этих людей сломал голод и тяжелая работа. В силу этого они не могли трудиться и получали урезанную пайку. И при всем своем желании не могли вырваться из этого заколдованного круга. Тонкие, звонкие и прозрачные, шаркая ногами, постоянно шныряли по помойкам в поисках костей, рыбьих голов, пустых консервных банок, в общем, всего, что можно было съесть.

Их никто не трогал. Они жили своей жизнью, появляясь и исчезая как призраки.

19 августа 1949 года. 20 часов 04 минуты по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

Вечером отабунились[226] мы все в черном углу и Ахмет произнес:

— Малява к нам пришла от воров ссученых. Помощи они просят.

Все выслушали вступление, но промолчали. Ждали, когда Ахмет пояснит что, да откуда ноги растут. Суки пишут? Интересно.

— Тихарь[227] на красной зоне был. Богданом зовут. Так он там зашухерил всех, в уши операм дул, хавальник никогда не захлопывал. Раскусили его суки, да поздно. Он троим из них сроки успел привесить. Теперь суки ярятся. А его к нам в зону кинули. Просят они, что бы мы его кончили. Что скажите, бродяги?

— Как рехнулись[228]? — спросил Котька Ростов.

— За несколькими людьми смотрели, за теми, кто на подозрении был. Один оплошность совершил и засыпался!

— На очке за шкибон взяли? — поинтересовался я.

"На очке" вычисляли многих. Обычный зэка не пойдет задницу холодить лишний раз. Да и с пайкой такой скудной раз в двое-трое суток по нужде ходили. А те, кто в оперчасти сверхпаек жрали, те регулярно, ежедневно на очко бегали. Да и морды у них поздоровее были. Находили наседок по этому признаку. В лагере все на виду. Табачек лишний появился, а деревянное письмо[229] сидельцу не приходило… Откуда взял спрашивается?

— Нет. Про побег слух пустили, а бежать никто не собирался. Узнали, кто стучит-постукивает.

— Кто же этот шептун? — спросил Вьюн.

— Один фраер из полицаев бывших.

— Понятненько, — протянул Белка многозначительно. — Сначала перед немцами выслуживался, а теперь перед хозяином и кумом как волчок крутится, гад! Не плотник, но стучать охотник. Душонка у него низкая, если сам себе хозяина ищет.

Хотя считается, что на толковище все равны, но это совсем не так. Каждый путевый имеет свои заслуги и если ты в блудную не влез, эти заслуги имеют вес как примерно воинские звания. Поэтому в нашей кодле была четкая иерархия. Разобраться в ней непосвященному было очень трудно. Ахмет занимал в ней первое место. Не потому, что был старожилом лагеря. Он был чистый вор. Вор, прошедший с честью трюмиловку и имеющий уже право на колымские звезды по срокам, которые он отмотал и авторитет.

А вот я, хотя и был уже авторитет и тоже прошел трюмиловку, замарался. Я, по моему пути вора "сбился с пути", участвуя в грабежах и разбоях на гастролях. Это был мой минус. Вор должен красть, а не грабить. Разбой — занятие для фраеров. Никто не осмелился бы меня в этом упрекнуть, но про это все помнили. Поэтому, на толковище, я занимал второе, почетное место. Далее шли Ростов, Белка, Желудь и Вьюн. Так сказать, по нисходящей.

Приблатненных на толковище не допустили. Нас было только шестеро.

— Помогать сукам, — самим ссучится, — заявил Желудь. — Но стучевило по зоне разгуливает и по закону должно быть казнено в течение суток.

— Вот-вот! — Ахмет поднял палец. — Думайте, бродяги, как самооборону делать будем.

— Уделать поддувало легко, — сказал Котька Ростов. — Кишевник[230] кинуть или на перо посадить. Любого фраера за мокруху воткнуть нахально[231].

— Не о том говоришь, Константин, — сказал я. — Что скажут честняги в других зонах, если мы от сук заказ примем и его исполним. Ссученными враз станем. И не казнить стукача — тоже, потому, что долг свой не выполним.

— Вот оно что! — взвился Вьюн, до которого только что дошел весь трагизм нашего положения. — Во, попали крепко!

Все замолчали, задумались.

— Может тихаря Вася припотел на нож поставит? — спросил Белка. — Крещение примет.

— Мысль неплохая, — ответил я. — Но Вася в нашей хевре крутится, значит с нас все равно спрос будет…

— Стукача мы уберем, сбаторим[232], но не завтра, — решил Ахмет. — Если мы исполнение приговора отложим, то все нас правильно поймут. А вы пока думайте, все думайте…

20 августа 1949 года. 04 часа 16 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

Что делать в лагере, если ты ничем не занят? Есть, спать, резаться в бой да по территории неприкаянно слоняться. У нас любили повторять старую, проверенную многими поколениями каторжников, истину: "Стоять лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем стоять. Лежать лучше, чем сидеть. Лучше малость полежу". Черную масть пока не трогали, за отказ от работы в БУР не сажали. Начальство лагерное на наши воровские шевеления смотрело сквозь пальцы. Не замечало нас, вроде бы нас тут совсем не было. Да и мало нас было.

— Пост номер три, врагов народа сдал!

— Пост номер три, врагов народа принял!

Это часовые на вышке. Идет смена-сдача поста. На вышку заступает новый караульный: Фома. Он — чукча. Это не ругательство и не оскорбление. Он действительно местный, с Чукотки. А зовут его Фома Иванович. И фамилия у него — Антонов. Это смешно. Антонов Фома Иванович. Но стоит посмотреть на его не славянское лицо, и разводишь руками. Что же, бывает.

Когда в 1932 году местным аборигенам на севере выдавали Советские паспорта, многие из них себе такие имена и фамилии брали. Зачем? А я откуда знаю!?

Когда никого нет поблизости из начальства, может Фома перекинуться двумя-тремя словами с зэка. Иногда бросает за проволоку махорку. Значит, жалеет заключенных. Совесть имеет.

Ночью мне не спалось. Днем выспался, а сейчас думы одолевали. Кумекал, как дело правильно провернуть и не засыпаться самому и других не подставить. Присел на штабель дров. Не спеша выкурил папироску. Еще посидел, поразмышлял. И так плохо, и так не хорошо! Снова посмолил. Ну ничего в голову не лезло! А надо было дело на зэке[233].

Сзади вдруг послышался стук, как будто на землю что-то упало. Я резко встал и подошел ближе к колючке. На земле передо мной валялся… автомат!

А Фома-попугай спешил, лез с вышки вниз и тихо ругался вполголоса:

— Ай, уснул, ай, как плохо! Начальника злая, накажет, однако!

Я мог бы подобрать автомат и скрыться в зоне. Но знал, какие за этим последуют повальные шмоны. Поэтому не стал этого делать. Зачем мне автомат?

Фома, спустившись с вышки, увидел меня по другую сторону колючки. Фома попытался достать автомат через проволоку, но тот лежал слишком далеко.

— Ай, беда! — запричитал он и, посмотрев на меня, жалобно попросил: — Помоги!

Я не испытывал к Фоме чувство неприязни, но попугай, он всегда попугай. Поднять автомат и отдать ему, это означало ссучиться сразу и бесповоротно.

Но я нашелся. Пнул сильно ногой автомат ближе к проволоке на распаханную землю и произнес при этом:

— Накидали железа, пройти невозможно!

Теперь Фоме удалось дотянуться до ремня, и автомат исчез за проволокой. Фома не стал благодарить меня. Но сказал:

— Никто не видел! Черная масть, однако, я знаю!

И полез обратно на вышку. Этот случай остался нашей маленькой тайной. Я вернулся в барак и пошел держать ким[234].

20 августа 1949 года. 11 часов 48 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

Трое воров внесли в барак безжизненное тело и положили его в проходе.

— Кто это? — спросил я и привстал с нар.

— Желудь, — ответил мне Белка.

— Кто этот пес[235]? За что плюнул[236]?

Я выслушал очень короткий рассказ о нелепой гибели Желудя. Его выстрелом из винтовки застрелил попугай — охранник вышки. Не за что! Желудь всего лишь вышел покурить на свежем воздухе и спокойно стоял рядом с колючкой.

Ахмет смотрел на мертвого и сокрушенно цокал языком:

— Вот беда! Был человек, и нет человека.

— Какого человека зазря погубили, — произнес Вьюн.

В барак набежали надзиратели, посмотрели на мертвеца.

— Мертв! Пуля прямо в сердце попала.

— Убит при попытке к бегству, — услышал я их разговор. Они подхватили мертвое тело и вынесли его из барака.

Я сидел, на нарах, опустив голову. Наверное, я сильно задумался. Когда я вновь поднял ее, то увидел, что на меня молча, смотрели четыре пары внимательных глаз. Воры ждали моего слова.

— Мы накажем этого попугая, шмаранем[237]! — вынес я свой приговор. — Кто против моего предложения?

Таких не оказалось. Только Ахмет сразу поник.

— Я последний год разменял, — произнес задумчиво Ахмет. — Роцкать[238] мне еще полгода осталось. Срок у меня заканчивается. Если что случится, мне еще добавят. Хозяин[239] недавно лично пообещал. Это еще значит года три… А на волю очень сильно хочется. Дни считаю до свободки.

Я его понимал. Шесть с половиной лет на Колыме — это не сахар.

— Ахмет, я все улажу. Тебе не добавят срока, — пообещал я. — Никому не добавят.

— Как? — Ахмет посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитал глухую тоску и безнадежность. Этот авторитетный человек еще крепился, но был уже морально сломлен бесконечными отсидками и горестями, которые ему довелось испытать в жизни. Мне хотелось приободрить его, сказать что-то хорошее, но я не мог. Меня не поймут остальные, а жалость у нас принимается, как чувство слабости. Ну, а слабого… его топчут.

Я повернулся к Вьюну:

— Зови на толковище всех наших. Говорить буду.

Через полчаса началось заседание блаткомитета. Блатные и приблатненные начали держать воровской совет. Я сразу озадачил амбалов Ахмета:

— Когда попугай в следующий раз будет стоять на вышке? — потребовал я. — Узнайте и скажите мне!

Я посмотрел на Белку и тот еле заметно кивнул. Он врубился, о чем идет речь.

Один из приблатненных не понял меня:

— Узнаем мы. Что от того изменится? Мы, что, на вышку с заточками полезем? Попугай с автомата вмиг всех нас кончит! Не светит[240]!

Я вперил в него тяжелый взгляд:

— Когда с мое на свете поживешь, не будешь спрашивать лишнего! Сделайте, что сходка требует.

— Но я никак взять в толк не могу, что мы можем?

— Много можем, — с горячностью и каким-то внутренним подъемом произнес я. — Увидишь сам! Все увидите! Матерью клянусь! Век воли не видать! Сукой буду!

Это была страшная клятва пахана, авторитета зоны, и молодой бродяга сразу отступился.

— Теперь скажу, что придумал, — продолжал я, как ни в чем не бывало. — Устроим маленький фокус. И попугая с барабанщиком враз уберем! За друга спросим и ссучеными не станем. Да так, что никто моргнуть не успеет. По-хитрому.

Я выдержал паузу. Интерес у всех возрос многократно. Они уже знали мой прикол в Читинской тюрьме и ожидали нечто подобного. Но мои следующие слова огорошили их.

— Завтра все выходим на работу, — сказал я. Хотя я прекрасно понимал, что произнося эти слова, можно получить по ушам. Вор не только не должен делать недозволенного, но и даже думать об этом вслух.

— Фокусник, да ты что несешь? — накинулся на меня Ахмет. — Ты что, укусить[241] нас хочешь?

Я поднял руку, давая понять, что не закончил говорить. Буря негодования также быстро стихла, как и началась. Я говорил очень долго и по мере того, как мой план становился достоянием всех, лица начали светлеть.

— Вот такой фокус будет, если правильно все провернем! — сказал я последнюю фразу.

Я закончил говорить и посмотрел на Ахмета:

— Маз[242], слово за тобой!

Тот покачал головой, развел руки и ответил:

— Театр чистой воды! А давайте попробуем!

Для людей, сидящих в лагере годами это развлечение. А если выгорит, — то быть участником такого спектакля это просто фартово! Все согласились, и мы начали самое трудное, а именно: обговаривать все, даже мельчайшие детали моей забавной хохмочки.

21 августа 1949 года. 08 часов 15 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

На следующий день все воры, которые только и делали, что давили нары в бараке и никуда из него кроме крайней нужды не выходили, объявили нарядчику из придурков, что выходят на работу. Нарядчик к этому отнесся довольно скептически.

Подошел к нему и я и попросился на работу в кочегарку. Нарядчик просто не поверил моим словам, решил, что ослышался. Он хорошо знал, что я в авторитете и злостный отрицала, и старался держаться от меня подальше.

— Как это? — не понял он.

— Хочу трудиться на благо страны Советов! — отрапортовал я. — Не могу больше филонить, когда вся страна в ритме коммунизма втыкает!

Нарядчик смущенно почесал затылок, ожидая от меня какого-нибудь подвоха, нерешительно сказал:

— Михаил, это самая грязная работа. Есть работа почище, полегче…

Но он напрасно уговаривал меня. Я уперся рогом:

— Только в кочегарку! И со мной моих друзей по разнарядке обязательно.

Так вместе со мной в наряд попал Котька Ростов и Вадим Белка. Четвертым там был Богдан. Именно из-за него я и напросился туда.

Утром мы вышли на работу.

В кочегарке работа никогда не была легкой. Тяжелыми совковыми лопатами мы бросали уголь в прожорливое нутро печи. Во время работы я искоса поглядывал на Богдана, который казалось, весь сосредоточился на своей работе. Стукач работал прилежно. Первые два-три часа он опасливо следил за нами, ожидая от нас какой-нибудь гадости. Но мы ничем не проявляли своего предвзятого отношения к нему.

Зато в перерывах работы, когда печь была заполнена угольком по завязку, я с горячностью трибунного оратора, разглагольствовал о пользе ударного труда, сокрушался, что раньше не стал стахановцем и не понял из-за темноты и политической неграмотности о нужности социалистического соревнования.

Белка, который был не особо силен в политике, поддакивал мне и монотонно твердил как по заученному, что он больше не хочет воровать, пора завязывать и вообще, кровь из носа, надо заслужить звание передовика в этой кочегарке.

Котька Ростов, с серьезной миной, вдруг заявил, что всю жизнь мечтал вступить в ВКП(б) и только трудное детство и плохие знакомые сбили его с истинного пути Ленинца и заставили жить нечестным промыслом. Но теперь его мечты скоро осуществятся.

Целый день мы переговаривались на политические темы и к концу дня я начал чувствовать, что скоро сойду с ума от стахановских рекордов, пятилеток и коммунистических строек. Говорить приходилось больше мне. А что бы не выглядеть полным остолопом мне пришлось в быстром темпе изучить три колымские газетенки: "Красный Горняк", "Сталинская Искра" и "Большевистский Путь". Все статьи там звучали примерно одинаково, как будто писались под копирку. Такое-то предприятие… выдало сверх плана… Ура, товарищи! Или что-то в этом духе.

Вечером мы закончили смену, и нарядчик с удивлением отметил, что наш план перевыполнен на 50 процентов.

К восьми вечера мы уставшие вернулись в лагерь. Наша хохмочка продолжалась.

Мы узнали, что в лагерь для зэка привезли две посылки. Пока мы вкалывали в промзоне, Ахмет пошел на известный риск, выкрал одну из посылок и подменил ее другой. Для профессионального вора какая-то серьга[243] не препятствие, а кража — главное занятие всей жизни. И чем более дерзкая кража и выше риск, тем более удалым и значимым выглядит вор в глазах своих корешей. А документы подделать было совсем не сложно. Почтовый бланк не являлся документом строгой отчетности. Чернушник[244] Вася припотел за полчаса умудрился состряпать липовый бланк, с подписями и печатью. Его Ахмет тоже подменил. Сработал чисто, грамотно. Даже замок обратно навесил. Не Багдадский вор, но далеко не последний!

После ужина к Богдану-барабанщику подошел один из шнырей и шепнул ему, что его ждут в столовой для получения посылки из дома. Богдан быстро слинял за посылкой, а деловые тихо сидели в своем углу и терпеливо ждали его возвращения. Даже в стиры никто не играл.

Опер, присутствующий при вскрытии посылки, посмотрел внутрь и вперил взгляд в Богдана:

— Что это? — спросил он, показывая в посылку пальцем.

Богдан набросился на свою посылку и выгреб наружу ее содержимое. Это были… миски, обычные миски для раздачи баланды.

— Не знаю, гражданин начальник, — Богдан был в состоянии легкого шока.

— Тебе что, балбес, в лагере миски не нашлось, если их тебе из дома высылают?

Богдан молчал. Опер заподозрил подвох и напал на активиста-придурка:

— Что это значит?

Они проверили вдвоем формуляры, сравнили с записями, просмотрели карточки и почтовую открытку. Никакой ошибки найдено не было. Опер успокоился.

— Забирай свою посылку, счастливчик! — хохотнул он.

Богдан забрал ящик и вышел из столовой. Подумал.

Но Богдан не потащил бесполезную посылку в барак, а снова отнес в столовую, в обеденный зал и оставил там. Когда он вернулся в барак, несколько голосов спросили его о передачи с воли.

Богдан недовольно отозвался, что ничего съестного в посылке не было, но он ничего больше рассказать не успел. Перед ним нарисовался Вася припотел и потребовал:

— Ты — Богдан? Тебя Ахмет кличет!

Ахмет, сидевший на нарах в окружении блатных выглядел как татарский хан со своей свитой. Только вместо цветастых нарядов татарской знати, его окружали испещренные набойками посиневшие тела. Картина достойная кисти художника!

Мало, ох, как мало уделяют современные художники живописи на тему тюремных сцен прошлого. Какие бы картины полные жизни и огня можно было бы изобразить! Суриков, хотя он и чалдон, отдыхает! Одни названия чего стоят: "Правилка", "Трюмиловка", "Игра в стос". Такие картины, да при хорошем исполнении многие хм… прикупили бы для своих дворцов.

— Богдан, — произнес Ахмет не переставая шаванить[245]. — Ты знаешь наши воровские законы. Половину посылки ты должен отдать нам, остальное можешь съесть сам, и никто тебя не упрекнет. Мы — не беспредел. Богдан, где мой слам[246]?

— Ахмет, — ответил Богдан, опуская глаза. — Мне не прислали еды.

— Одежда? — вопросил Ахмет. — Вещи шерстяные? Носки есть? Что есть?

— И одежды нет.

— Что же там было?

— Миски, — еле слышно пролепетал Богдан.

— Что? — Ахмет сделал вид, что не расслышал.

— Миски, — повторил Богдан.

— Какие такие миски?

— Столовые миски, в которые баланду наливают… Целая посылка — одни миски и больше ничего!

— Мы проверим, — усмехнулся Ахмет. — А скажи, зачем тебе столько мисок? Триста лет здесь сидеть собираешься? Запас делаешь?

Засмеялись не только воры, но и все фраера, кто слышал этот разговор. Через час все три зоны лагеря знали об этой шутке.

Богдан промолчал. Он стоял как пришибленный, став посмешищем целого лагеря.

22 августа 1949 года. 08 часов 13 минут по местному времени.

Индигирский лагерь Усть-Нера.

Утром в лагере развод на работы прошел как обычно. Воры, пристроились в колонну рядом с остальными зэка. Ворота лагеря открылись и колонна пошла на работу.

Когда голова колонны вышла из лагеря, в первых ее рядах завязалась умело подстроенная драка, организованная одним из амбалов Ахмета. Драка застопорила ход колонны и отвлекла внимание пастухов-конвоиров и попугаев на вышках.

В этот момент все и произошло.

Из толпы зэков вылетела с силой запущенная стальная миска с отточенными краями. Она, бесшумно пролетев по воздуху, резанула по горлу стоящего на вышке часового, любителя безнаказанно стрелять в безоружных людей. Вадим Белка не промахнулся.

Драка так же быстро прекратилась, как и началась.

Труп героя-ефрейтора обнаружили, когда вся колонна зэка уже вышла из лагеря и двигалась к угольному карьеру и другим местам работ. Шухера это наделало много. Кум был в бешенстве. Но свидетелей уже не оказалось. Время было упущено.

В кочегарке, куда мы пришли, сразу дружно начали кидать уголь в печи.

Выждав минут десять, я произнес:

— Начали есть налево[247]! Ростов на стреме! Белка, балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера[248]!

Мы с Белкой навалились на наседку, вырвали у него из рук лопату и повалили на пол.

— Плесом бьешь[249], падла?! — взъярился Белка.

— Пощадите! — хрипел предатель.

— Вадим, притемни его кувалдой[250]! — попросил я.

Белка звезданул стукача кулаком в лицо, от чего тот сразу сник.

— В печь его! — распорядился я. — Быстро!

Мы с Белкой подхватили бесчувственное тело и, раскачав, кинули в бушующее внутри печи пламя. Белка схватил багор и, приложив усилие, отправил тело предателя целиком на съедение огню. Вадим, ставший в один день участником обеих убийств, повернулся ко мне и вдруг захохотал:

— Ох, и силен ты, Фокусник! С тобой не пропадешь!

Котька Ростов подошел к нам ближе и мягко сказал:

— Спокойно.

Странно, но его тон подействовал на нас с Белкой как колыбельная на малышей. Мы не уснули, но сразу успокоились.

Мы, словно ничего не произошло, потихоньку подбрасывали уголек в топку, когда нас посетил придурок-нарядчик, офицер из охраны лагеря и двое конвойных. Увидев, что мы ударно работаем, сказал:

— Вас должно быть четверо! Где четвертый?

— По нужде вышел, гражданин начальник, — ответил Котька Ростов. — Живот у него сильно прихватило. Минут пять назад.

Опер поманил меня к себе:

— Рабер, говорят, что вы встали на путь исправления своего сознания?

Ай да Богдан! Уже успел настучать в оперчасть! Правда, это был его последний стук. Но именно все так и было задумано. Тщательно скрывая радостные нотки в голосе, ответил:

— Работаю в поте лица, гражданин начальник. Даже покурить некогда!

Взглянув на чумазых Котьку и Вадима, опер усмехнулся про себя, и вышел из кочегарки вместе с нарядчиком.

Вечером на поверке не досчитались одного человека. Быстро вычислили, что отсутствующий, это Богдан Коваленко из кочегарки. Нас троих, работающих вместе с ним, тут же дернули в оперчасть. Но мы твердили в один голос, что Богдан вышел по нужде и пропал.

— Небось с прокурором зеленым познакомиться решил, — между ответами произнес я. Ничего от нас не добившись, опера от нас отстали. Нет тела — нет дела!

Тут операм сразу припомнились миски из странной посылки Богдана. Из собранных воедино фактов выходило, что Богдан получил посылку с мисками, одна из которых имела заточенный край. Во время следования на работу в колонне, Богдан, воспользовался дракой зэка, бросил миску в часового и убил его. Испугавшись возмездия, он покинул место работы и пустился в бега.

Но к счастью, на следующий день, на берегу реки Индигирки был обнаружен свежий, недолго пробывший в воде труп неизвестного мужчины. Лицо и кисти рук его были объедены песцами, поэтому узнать, кто это, было нельзя. Отпечатки пальцев по этой же причине у трупа снять не представлялось возможным. Но начальство всегда стремилось к правильной отчетности, и труп неизвестного был признан телом Богдана Коваленко, утонувшего в реке при побеге. И, тем более, это походило на правду по причине того, что из близлежащих лагерей никаких побегов за последний месяц не было зафиксировано.

Из воров никого не тронули. А мы, один за другим уходили в отказку от работы, и все возвращалось на круги свои.

Через несколько дней после этого, охранник Фома ночью спустил мне на веревке литровую банку со спиртом. Что бы не топтать запретку, веревку с банкой мы подхватили сучковатой палкой и притянули к себе. Вернувшись довольные добычей в барак, мы добросовестно отметили в хевре наше дельце.

Припухать в лагере мне оставалось недолго. В середине сентября в лагерь прибыл новый хозяин. Это был подполковник Смулов. Я его никогда не увидел, но не жалею об этом нисколько. Вместе с приездом Смулова пришла команда об отправке нашего этапа, который должен был возглавить майор Зорин.