Вор черной масти

Глава 10. Доля воровская

Постановление от 7 августа 1932 года

"ОБ ОХРАНЕ ИМУЩЕСТВА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ, КОЛХОЗОВ И КООПЕРАЦИИ И УКРЕПЛЕНИИ ОБЩЕСТВЕННОЙ (СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ) СОБСТВЕННОСТИ

… 1. Приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов (урожай на полях, общественные запасы, скот, кооперативные склады и магазины и т. п.) к имуществу государственному и всемерно усилить охрану этого имущества от расхищения.

2. Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества.

3. Не применять амнистии к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества"…

"Указ семь-восемь шьешь, начальник?"

Из фильма "Место встречи изменить нельзя".

08 июня 1949 года. 14 часов 34 минуты по местному времени.

Продовольственный склад города Читы.

Контору Жобина при продовольственном складе я нашел без всяких проблем.

Жобин сидел в своем кабинете, зарывшись в ворох бумаг и нацепив на нос велосипед[71] имел определенное, хотя и отдаленное сходство с Берия. Только надо заметить, что Лаврентий Павлович никогда не позволял себе так разъедется как этот боров.

Я, наблюдая за Жобиным, прикинул в уме, что самое лучшее средство для людей при лечении от излишков веса — личные встречи с усатым, после которых человек сразу терял до двух килограммов веса, а потом продолжал делать это и дальше, трясясь от страха ночами в ожидании неминуемого ареста.

На стене, над столом Жобина висел неизменный атрибут любого Советского кабинета и учреждения — портрет великого вождя Сталина. Как усатого только не называли! Величали: "отец народов" "великий полководец" "великий вождь" "гениальный учёный", "лучший друг писателей", "лучший друг физкультурников", "великий вождь и учитель", "лучший друг ученых". Но я знал его по другому обозначению, никогда не появляющемуся в прессе: "Лучший усатый друг "зэка"!

К этому портрету, очевидно, давно никто не прикасался. На нем виднелись следы застарелой паутины и отчаянной деятельности неистребимого племени мух, уделавших стекло портрета своими испражнениями.

В кабинете находилось еще несколько шкафов-стеллажей, забитых папками с документацией и пара стульев. Я вошел в кабинет и, не дожидаясь приглашения, присел на один из свободных стульев, стоящий напротив стола.

— А, Наум Исаакович! — Жобин оторвался от бумаг и просиял при моем появлении. — Добрый день! Значит, надумали работать здесь?

— Привет, Ларик, — отозвался я. — Решил вот на огонек заглянуть, посмотреть, что тут у тебя и как!

Жобин опешил от моей фамильярности, недовольно поморщился:

— Вообще-то меня зовут Илларион Трофимович, — заявил он с недовольством в голосе.

— Брось, — отмахнулся я. — Какие счеты между корешами? Нам ведь вместе втыкать[72] на благо страны Советов! Если хочешь, называй меня Наум, мне не в падлу!

— Э…э, Наум, — медленно подбирая слова, сказал Жобин, при этом стараясь не смотреть на меня. — У нас тут государственное учреждение, а не кооперация, и твоя речь как-то не очень подходит для общения между нашими сотрудниками.

— Ничего, перетопчутся! Тебе, Ларик, действительно бухгалтер нужен с институтским образованием или я сразу сваливаю?

— Нужен, конечно, нужен! — сразу сменил гнев на милость Жобин и горестно пожаловался мне: — Сюда никто не хочет идти работать! А почему знаешь? Нет. А у нас тут специфика работы такая. Трофейные склады. Имущество вывезенное из Германии и Китая. И подчинены мы руководству УМГБ города Читы. Вот народ и пугается! А зря! Эти склады на самом деле военного ведомства. Работать тут можно, но с большой осторожностью. Просто все надо делать с умом и уши держать торчком, Наум! Товар часто уходит в такие места, о которых я и сам не имею полного представления… А сколько должностных лиц и начальников разных ко мне приезжает! Тому дай, этому выложи. И попробуй, откажи. Ох, и не легкое у меня житье! Ладно, идем, склады тебе покажу, а потом за бумаги примемся.

Склады оказались не такие большие, как я себе представлял. Но Жобин объяснил, что большая часть подконтрольных ему товаров находятся не здесь, а в других местах на консервации.

Я успел просмотреть всего несколько десятков накладных, и все они без исключения вызвали у меня ряд вопросов. По этим накладным было вообще непонятно, кто получил товар, сколько и когда. Не одна даже самая слабая проверка никогда не пропустит такое грубое нарушение. Но Жобин отмахивался:

— Никто нас не проверяет. Все начальство Читы кормится здесь. Даже прокуратура. Они напрасно шум поднимать не будут. Не в их это интересах…

И тут мне все сразу стало ясно. Лучшей кандидатуры на должность козла отпущения не найти. Бухгалтер-вор, отсидевший за растрату — это я. Если чего случится, то все шишки, как ранее судимому, достанутся мне. Неплохой ход придумал товарищ Жобин. Он-то не просто так задумал эту игру, а прикрывшись мной, надеясь тем самым выйти сухим из воды. Но и я не лыком шит. Это ему вряд ли удастся! Раскусив своего "начальника", я почувствовал к Жобину не только неприязнь, но омерзение. Только он не заметил перемены произошедшей со мной, сказалась моя многолетняя выдержка в умении вести переговоры.

Интересно, сколько же он здесь наворовывает, если шутя, проиграл мне в карты двадцать пять тысяч рублей? Сколько трофейного добра возьмут себе разные начальники со звездами? Ящик с консервированной ветчиной и бидон спирта! Немного. Хорошо понимают, что жадность пагубна. Они, в моем понимании, по сравнению с Жобиным, выглядели просто невинными младенцами. Ладно, поживем-увидим, решил я. Но уже точно знал, что жестоко накажу этого зарвавшегося казнокрада, подпольного миллионера Корейко, такую ему заподлянку подкину, лаптем не расхлебает.

08 июня 1949 года. 17 часов 58 минут по местному времени.

Продовольственный склад города Читы.

Вечером в контору, где я сидел, перебирая документы и накладные, пыхтя и отдуваясь, влетел взъерошенный Жобин:

— Начальство пожаловало! Сам Москаленко приехал.

Он произнес это таким тоном, как будто произошло сошествие Христа на землю. Боится начальства Жобин, сучий сын! А мне-то чего бояться?

— Иди, там товар по накладной отпускают, — заверещал Жобин. — Ступай, Наум! Проверь накладные, все ли верно?

Я поднялся со своего места и последовал за Жобиным. Около трофейной эмки я увидел полковника Москаленко, который наблюдал за погрузкой консервов со склада в его машину. Мы с Жобиным быстрым шагом приблизились к нему.

— Владимир Иванович, — расплываясь в льстивой улыбке сказал Жобин, обращаясь к Москаленко, — вот, разрешите представить вам моего нового бухгалтера. Штерн Наум Исаакович! Теперь можете непосредственно обращаться к нему по любым вопросам склада!

Москаленко сначала просто смотрел на меня. Но по мере того, как Жобин произносил свой монолог, его лицо изменило выражение с напускного благодушия на настороженное. Он узнал меня, хотя до этого видел только на фотографии, а моя фальшивая фамилия лишь послужила подтверждением того, что это я.

Москаленко не ожидал меня здесь встретить, не мог понять, каким образом я вдруг оказался на закрытом складе в должности бухгалтера, поэтому он испытывал некоторую нервозность. Закон-то о "пяти колосках" известный как указ "семь-восемь" действовал! Но он проявил большую выдержку и ничем не выдал своего волнения. Я не стал затягивать неловкое молчание и сказал:

— Валентин Иванович, я вас очень хорошо понимаю. Служба у вас тяжелая. Да. Но главное то, что мне известно, что на свою память я не жалуюсь и хорошо помню, как меня побросала жизнь.

Жобин с интересом и легким удивлением смотрел на меня. Мои слова для него ничего не значили, но полковник Москаленко сразу понял, о чем я говорю.

— Отойдемте в сторонку, Наум Исаакович! Прогуляемся немного, — предложил мне Москаленко.

Жобин остался стоять, пританцовывая на месте. Никогда всемогущий полковник ГБ не удостаивал заведующего складом разговорами на приватные темы, но тут сам предложил разговор никому не известному проходимцу Штерну. Этот интерес полковника к новому бухгалтеру неприятно уколол самолюбие Жобина.

Мы отошли с Москаленко достаточно далеко, что бы быть уверенным в том, что нас никто не услышит.

У нас с Москаленко в общении изначально сложились такие служебные отношения, что мы никак не могли испытывать друг к другу дружеские чувства. Периферийное начальство всегда смотрело на представителей Центрального аппарата с некоторой завистью.

Полковник Москаленко был начальником УМГБ в Читинской области. Я был подполковник, но из Центрального аппарата. По своему статусу сотрудника 4-го Управления ГБ я мог заниматься абсолютно любым делом, что давало мне все преимущества. Любое уголовное дело я мог по своему желанию передать Москве или использовать для розыска и следствия местные органы безопасности. А мое личное знакомство с Лаврентием Павловичем, о чем Москаленко было известно, вообще ставило меня в ранг неприкасаемых любимчиков грозного Берия, занимавшего в те годы пост Председателя Совета Министров СССР.

Поэтому для Москаленко было очень важно не испортить отношения со мной, но оставаться на нейтральных позициях. Но и с моей стороны я не видел никаких причин наживать себе врага. У меня не было оснований для этого. Москаленко нельзя было назвать неисполнительным офицером. Он не имел взысканий, имел хорошие показатели в работе управленца. И еще я не забывал то, что я здесь человек случайный, чужой, так сказать.

— Здравствуйте, Михаил Аркадьевич! — сказал Москаленко, повернувшись ко мне. — Вы действительно уже полностью здоровы и память вернулась к вам?

— Добрый вечер, Валентин Иванович! — ответил я. — Да, могу с уверенностью вас информировать, что память полностью ко мне возвратилась, и я снова занялся своими прямыми служебными обязанностями.

— Сложная у вас работа, хм! А знаете, товарищ подполковник, что майор Волосников убыл в Москву по личному вызову товарища Берия? И его отъезд связан напрямую с вами.

— Я догадывался, — произнес я. И, посмотрев в глаза Москаленко, произнес:

— Я хотел бы поговорить с вами, Валентин Иванович, о другом. Об этом складе. О том безобразии, которое здесь твориться. О хищениях и растратах сотен тысяч народных рублей. О разграблении стратегического оборонного объекта СССР, контроль за которым поставлены осуществлять вы, товарищ полковник!

Москаленко бросил быстрый взгляд на свою эмку. Я проследил его взгляд и поспешил успокоить:

— Не о вас лично речь, Валентин Иванович. Я не орган партийного контроля. То, что вы взяли для личного пользования — капля в море. Разве из-за такой мелочи стал бы я злоупотреблять вашим временем? Я этого бы просто не заметил. Нет, все много серьезнее.

— Объясните, пожалуйста, — попросил Москаленко, несколько успокоившись, что я закрываю глаза на цель его приезда.

— Эти склады разворовываются по-черному. Вы не можете объяснить себе, как я попал сюда и для чего? Исключительно для проверки, но не для того, что бы навредить вам. Мы оба офицеры, как-никак и я это помню!

Москаленко выслушал мой короткий рассказ, причем его лицо все больше мрачнело по мере того, как он узнавал все новые и новые факты о том, как стратегические продукты исчезают в неизвестном направлении целыми машинами.

— Я приму это к сведению, товарищ подполковник, — сказал Москаленко и поправил фуражку. Все, что он услышал, его не обрадовало. — Только хочу вас спросить, все действительно так плохо? Консервы, насколько мне известно, имеют сроки годности, и они подлежат списанию.

— Разумеется! — согласился я. — Но большинство консервов на складе имеют срок годности, который истекает в 1953 году. Я смотрел и проверил. Раньше времени списать их просто невозможно. Но если в актах указать другой срок истечения их годности, более ранний, то в результате перестановки на бумаге всего двух цифр становится возможным покрыть любую, самую жуткую недостачу, а точнее злостные хищения.

— Согласен с вами, — признался Москаленко. И добавил: — Я это и сам понимаю. Наша беда, Михаил Аркадьевич в том, что это государственные специальные склады и передавать с них продукты, у которых истек срок годности для нужд населения, мы не имеем права. Таков приказ. И отменить его ни я, не вы и никто другой не в состоянии. Это — стратегический запас. Благодаря отсутствию передаточного движения продтоваров и происходит подобное воровство через списание.

Увы, к сожалению, действительно такой жесткий приказ был. Продукты держали на складах до последнего. Сколько миллионов тон хлеба сгнило на государственных складах, одному богу известно[73]. Сколько продуктов пришло в полную негодность, когда в стране было много полуголодных. Что можно противопоставить этому?

— Во многом, вы конечно правы, Валентин Иванович! Тут мне нечего возразить. Но я прошу обратить внимание на то, что эти склады при таком хищническом использовании через полгода-год вообще как объект перестанут существовать. Этого мы не имеем права допустить! Необходимо срочно принять решительные меры.

— Я проведу расследование! — твердо пообещал Москаленко. — Завтра же составим комиссию. Выше участие в этом деле будет мной отмечено в специальном докладе в Москву. А вас, Михаил Аркадьевич, от себя лично благодарю за содействие и откровенность!

Он протянул мне руку, и я пожал ее. Я слегка нагнул голову, словно отвечая так на комплимент. На самом деле мне просто трудно было сдержать улыбку.

08 июня 1949 года. 21 час 48 минут по местному времени.

Юго-западная окраина города Читы.

Сразу после отъезда Москаленко Жобин набросился на меня и начал допытываться, о чем я разговаривал так долго с полковником. Он пристал ко мне, как банный лист к заднице. Но я хранил молчание, объясняя его запретом пересказывать содержимое разговора. Жобин, ничего не добившись, наконец, отстал.

Я специально задержался на работе и дождался рейсов двух полуторок, которые должны были отвести часть списанного и уворованного товара по неизвестным мне адресам. Я подошел к одной из машин, когда она собиралась уже выехать за ворота. Жобина на складе уже не было и это облегчало мою задачу.

— Мне Жобин наказал с тобой прокатиться, что бы сдачу груза проследить, — нагло заявил я, усаживаясь в полуторку. Шофер уже знал, что я — новый бухгалтер и второе лицо на складе, а значит — начальство. Поэтому, мне он ничего не сказал. Мы проехали по вечерней Чите, пересекли реку Чита и машина пошла по трассе.

— Далеко ехать? — небрежно осведомился я.

— Километров десять еще.

— Что мы везем? — продолжал выспрашивать я.

— Ящики с тушенкой, немного консервированных фруктов, шоколад и галеты, — прозвучал ответ.

— Сколько всего?

— Что сколько?

— Банок!

— А ты что, не знаешь разве? — ухмыльнулся шофер. — А еще бухгалтер!

— Останови машину, я выйду, — потребовал я.

— Как останови? — машина по-прежнему ехала, не снижая скорости. — А кто товар сдавать будет, если не ты?

— Тормози! — я щелкнул выкидухой и быстрым движением приставил лезвие ножа к горлу шофера.

— Ты что, совсем сбрендил? — в голосе шофера послышались предательские нотки страха. Он скосил глаза на меня, но машина стала замедлять ход. Мы встали на обочине.

— Убери нож! — попросил шофер.

— Выходи из машины! — приказал я.

— Ты, точно, полный псих! — ответил он, но подчинившись, открыл дверь и неохотно покинул водительское место. — И что дальше?

Он стоял и тупо смотрел на меня.

— Домой ступай, — объяснил я. — Остальное я сам все сделаю. Машину утречком отгоню в гараж. Понял?

— Вот начальничек у меня! — рассердился шофер и грязно выругался. — Набрал на работу блатных! Что хотят, то и творят!

Это он о Жобине так отозвался. Но хотя со мной в драку лезть не решился, но словесно постарался пропесочить и воззвать к совести:

— Это же не лагерь, босота! Загремишь туда снова! Если, что случится с машиной или грузом, я молчать не буду! Ты сам-то понимаешь, на чем себе приговор подписываешь?

— Все будет ничтяк! — отозвался я, сидя уже на водительском сидении. — За машину и товар отвечу! Твое дело телячье! Усек?

Я оставил шофера на трассе. За него я не переживал. Хотя был вечер, но грузовые машины шли в Читу. Даже если никто не подберет, пехом за часа полтора дойдет.

Я развернул машину и поехал обратно. Полуторка — это вам не Тойота Ленд Крузер с автоматической коробкой и кондиционером, мягким ходом и удобными креслами. И даже не Газель. В полуторке было неуютно, руль был жестким и плохо поворачивался, но я упорно вел эту непослушную машину к намеченной мне цели.

Уже совсем стемнело, когда я остановил грузовичок у ворот детского приюта. Выйдя из машины забарабанил во входную дверь.

— Кто там колобродит, является на ночь, глядя? — раздался недовольный мужской голос из-за двери.

— Открывай, дядя! — ответил я. — Продукты вам привез.

Мне ответила тишина, но затем заскрипели засовы и тяжелая дверь отворилась. Я увидел уже поседевшего мужчину, должно быть сторожа. Я заметил, что у него не было левой руки.

— Какие продукты? — он подозрительно посмотрел на меня, а затем на машину. — Откуда?

— Харчи по специальной разнарядке из райкома комсомола! Куда сгружать?

— А почему так поздно? — спросил сторож.

— На фронте руку потерял? — вопросом на вопрос ответил я.

— На фронте, — он скорбно покачал головой. — Руки нет давно, а болит она временами и чешется, как будто на месте[74]. Спать не могу, мучаюсь!

— Ну, так куда сгружать?

— Давай прямо сюда, в дверь заноси. У меня от главного входа и ключей нет. А я пока Аксинью, воспитателя нашего позову. Она у нас вечная дежурная.

— Это почему так? — заинтересовался я.

— Эвакуированная она, — объяснил сторож. — У нее вся семья в Ленинграде, в блокаду от голода погибла. Не захотела возвращаться туда, тягостно, говорит. Вот и живет вместе с сиротами, потому как сама сиротинушка…

Я перегнал машину поближе к выходу и принялся сгружать ящики, которых оказалось не так уж много. Поэтому я быстро управился с разгрузкой. Я снова перегнал машину, и поставил так, что бы она не сильно бросалась в глаза.

Воспитателем оказалась женщина лет пятидесяти. Она, посмотрев на ящики и упаковки, попросила накладную на подпись.

— А нет у меня никакой накладной! — ответил я, закуривая папироску. — Мой это паек. Собственный. Неподотчетно это.

— Как же я все это без накладной и документов принимать буду? — она посмотрела на сторожа, словно спрашивая совета. Но однорукий инвалид вдруг важно кивнул головой и ответил:

— Ты, Аксинья, не шуми, Человек детям добро сделать хочет и подпись твою за это не требует. Дают — бери! Не сомневайся. Только заведующей может это не понравиться. Не нужно никому знать об этом.

Аксинья видимо не поняла тонких намеков сторожа, который, скорее всего, уже смекнул, какой груз я привез. И я решил вмешаться:

— Аксинья, эти продукты нужно сейчас раздать детям. Сколько их у вас?

— Десятков шесть будет, — ответила она.

— Вот и ладушки! — сказал я. — Банки с мясом разогреем на огне, консервированные фрукты, шоколад и галеты так раздадим. Они, что не съедят, то попрячут от чужих глаз.

— Так спать улеглись они уже! — попробовала возражать Аксинья.

— Когда эти дети последний раз ели досыта? — жестко спросил я. — Порции, небось, нормированные, да? Лишнего ни-ни! А завтра ваша заведующая не разрешит поставить на детский стол то, что я привез, а оставит до выяснения. И ничего вашим детям не достанется, потому, что я буду уже далеко!

До Аксиньи стало медленно доходить:

— Неужели ворованное?

— А это не твоего ума дело! — оборвал я. — Реквизированное. Ты ничего не знаешь, а меня здесь не было. Я продукты эти не себе взял, детям привез! Ну, что делать будем?

Сторож не стал давать время ей на раздумье:

— Аксинья давай живо на кухню, печь разжигай, а мы тут остальным займемся. Ты ничего не думай, дети наши ушлые, сколько горя не за что хлебнули, жизнь знают не хуже взрослых. Они поймут и не выдадут. Сама же знаешь!

Больше уговаривать Аксинью не пришлось. Она сразу поспешно ушла, но в ее взгляде, обращенным ко мне, теперь читалась благодарность за заботу о чужих детях. Замечено, что большинство людей, не понаслышке знакомых с голодом чаще в течение всей оставшейся жизни остаются людьми.

Целый час мы трудились, вскрывая банки и разогревая в большой кастрюле мясные консервы. Дети, разбуженные Аксиньей, услышав про еду, как я и предполагал, быстро бесшумно оделись и ручейком стеклись в столовую. Аксинья при свете керосиновых ламп, накладывала полные миски с тушеным мясом и раздавала компот, шоколад и галеты.

Глядя на их худые тела, одетые в одинаковые платьица и рубашки, я содрогался от той несправедливости, которая сделала этих детей сиротами при живых родителях. Вряд ли родители их были еще живы. ИТЛ ГУЛага поглотили их, перемололи, уничтожили. Детям дали другие имена и фамилии, заставили забыть свои семьи и свое прошлое. Дети репрессированных! Несчастные дети "врагов народа". А ведь были среди них и такие, кто родился на каторге в ГУЛаге и невероятным чудом выжил в этом аду.

Мне большого труда стоило смотреть, с каким восторгом и удовольствием дети ели нормальную человеческую пищу. Для них это был настоящий пир. Может быть, первый раз в их короткой и безрадостной жизни! Но я, пересиливая себя, все смотрел, не в силах оторвать взгляд. Это тяжелое зрелище мне запомнилось на всю жизнь.

Сторож примостился рядом со мной и в полголоса высказывал свое отношение к произошедшему:

— Брошены они на мытарства с малолетства. Растут как зэка в голоде и холоде, без ласки родительской. Серая жизнь у них. Жалко их, до слез жалко. И тебя жалко. Завтра твои начальники хватятся своего груза. Понятно, откуда ты все достал это, не в укор будет сказано. Доброе дело сделал ты. Кабы все так поступали, как ты, жизнь, она по-другому бы шла. Радостнее, светлее. Человек ты, хотя и вором называешься. Человек настоящий!

— Не нужно слов, — попросил я. — А обо мне напрасно не беспокойся. Ничего мне не будет.

— Брат у меня младший на Колыме, — как бы невзначай бросил сторож. — Может, слышал про него? Иван Львов, кличка "Лев", он — из правильных воров, авторитет Колымский[75], может случиться так, тебе помощь от него какая-нибудь нужна будет.

Это имя я знал, заучивая наизусть списки воровских авторитетов СССР и их деяний. Только не ожидал услышать его здесь, от сторожа детского дома. Но это сразу объяснило, почему сторож оказался таким докой в воровских делах. А вслух произнес:

— Знаю его. Видеть не видел, но слышать приходилось.

И прибавил:

— Если увижу его, привет с воли передать? Ты это хотел мне сказать?

Сторож соглашаясь, тяжело вздохнул.

Я уже собирался уходить, когда ко мне подошел один из мальчишек, лет двенадцати. Губы его и даже кое-где щеки блестели от жира. Он посмотрел мне в лицо и попросил:

— Дядь, забери меня к себе отсюда! Я тоже хочу быть вором.

Взгляд его был не мальчишеским, открыто-наивным. Это был взгляд взрослого человека, видевшего жизнь.

Вот тебе и поросль молодая, несмышленыши! Все они понимают. И даже лучше, чем надо! Это были не наши современные избалованные ленивые дети, которые ничего не хотят. Я видел перед собой совсем других людей, детей другой эпохи, другого времени. Они всего лишь хотели жить по-человечески!

Глядя на того мальчишку у меня что-то заныло в груди. Я не мог ему сказать "да", но тяжело было объяснять, что жизнь вора, это не только шоколад и банка с тушенкой.