Вор черной масти

Глава 15. Черная масть

19 июня 1949 года. 14 часов 48 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

Войдя в камеру и втащив за собой матрац и сидр, я услышал, как за мной защелкнулась железная дверь камеры.

— Привет всем бродягам[98] от скитальца-босяка. Я — Фокусник. Может, слышал кто?

— Опаньки! — раздался радостный вопль со стороны шконок. — Штымп[99] нарисовался!

Ко мне лениво легкой походкой подошел молодой уркаган и почти ласково спросил:

— Статья какая, бобер пухлый[100]?

Его, конечно, привлек мой мешок. Наверное, ошибочно принял меня за спекулянта. Мне совсем не понравилась встреча. Я, как подобает, с порога объявил о себе, а тут какая-то шваль не в масть рогом прет[101]!

— А ты кто такой, что бы допрос мне строить[102]? Прокурор?

Уркаган не смутился:

— А все же?

"Только зарубы[103] мне не хватает! Неужели к махновцам[104] кинули?" — подумал я, но вслух ответил:

— Пятьдесят девятая гроб три[105]! На всю катушку потянет[106].

— Ты жид? — продолжал нагло вопрошать уркаган. Этот вопрос уже разозлил меня. У правильных Воров нет национальности, а этот полуцвет глупые вопросы задает. Поэтому я не выдержал и быстро ответил с угрозой:

— Ты, шкода[107], блатарь туфтовый[108], не сечешь кто фраер голимый, а кто шишкомот[109]! А может тебя не валохать[110] надо, а под нары тряпкой мокрой загнать[111]?

Мой сидр упал на пол, одновременно кулак правой впечатался уркагану в подбородок. Невоспитанный забияка лязгнув зубами отлетел от меня и рухнул на пол. Я снова оглядел камеру, повторил:

— Я — Фокусник! Может быть, кто-то плохо слышит, о чем я толкую?

Пятнадцать пар глаз смотрели на меня. Но никто не спешил подходить ко мне. Только с дальнего черного блатного угла вышел могучего вида лоб[112], испещренный набойками. Я сразу срисовал наплечные погоны отрицалы, знаки "SS" — "Сохранил совесть", тигриную морду с оскалом и другие воровские метки. Среди них выделялась одна. Это был распространенный девиз блатного: "Не забуду мать родную". Думаете, о матери идет речь, которую любит заботливый сын? А вот и не угадали! О воровской семье, которую он уважает и чтит как мать. Как и клятва, которую произносят блатные: "Мамой клянусь! "

Здоровяк-урка подошел к скорчившемуся на полу уркагану, внимательно посмотрел на меня и сказал лежащему:

— Все, Вася, увянь[113]! Хватит бакланить[114]. Тер я с тобой, чтоб ты не рыпался, только не просек ты! И наказан по-братски[115] правильно.

— Но я…

— Бродяга догнал, что ты — фраер блатованый[116]. Он более зубастый.

И уже обращаясь ко мне, сказал:

— Извини, Фокусник, попутали рамсы[117], кто в хату[118] вошел. Вася припотел[119] в понятиях мало сечет. Он — духарик[120], только на басок брать умеет[121]. Ну, хватит баланду травить[122]. Меня Вадимом Белкой кличут. Покандёхаем[123], освещу твое место на шкарытаре[124]. С воли?

— С нее! Загостился я там! Давненько дома не был, — отозвался я, оглядываясь вокруг. — Неплохая хата. Теплая.

Сидр я оставил у входа. Потом заберу. Белка прошел в угол, где находились воровские шконки. Показал мне на нижнюю:

— Твоя.

Я покачал головой:

— Народ тут душевный. Не мое место, Белка.

Белка не понял.

— Поясни, Фокусник.

— Сам все срисуешь.

Я не спеша снял пиджак, под которым открылась жилетка — знак серьезного вора. Жилетка в то время — это примерно, что малиновый пиджак "крутых" в начале девяностых. Медленно стащил с себя жилетку, снял бобочку[125], перекинул майку через голову. Повернулся к Белке:

— Дыбай шнефтами[126]!

Белка пробежав взглядом по моим росписям, а увидев колымские звезды, даже потерял дар речи. Потом уважительно посмотрел мне в глаза:

— Силен ты Фокусник! Я против тебя пацаненок сопливый, хотя и четвертую ходку делаю. Опять лажа[127] вышла. Извини, не понял. Пойми, никто не знал, что ты свалишься сюда.

Белка явно страдал, проклиная себя, что не въехал в масть.

— Кочумай[128], не в обиде я. Хевра[129] у нас небольшая, но крепкая должна быть. Мы — одной масти, — сказал я. — Мы тут не ху. и мериться должны, а вместе свои воровские права защищать.

Третий вор, уже пожилой, который до этого не вступал в разговор, сказал:

— Я — Котька Ростов. Слышал я о тебе, Фокусник. Не ты ли в Москве от Воркутинских воров в сорок седьмом на блаткомитете против ссученых хипеш поднял?

— Я.

— Вот за это спасибо тебе каждый честный вор скажет. И я первый. Я за тебя, Фокусник, где хочешь, подпишусь. Правильный ты вор! Кореша, ядрена мать, кого к нам в хату занесло! Никто из бродяг не поверит! Это же сам Фокусник!

Последнюю фразу Котька произнес чуть ли не благоговейным голосом, отказываясь верить, что встретил собственной персоной живую легенду воровского мира!

Теперь я мог читать Котьку Ростова как раскрытую книгу. Так ссученный вор никогда не скажет. Я был действительно рад. Свой человек Котька, в доску! И хата то, что надо — абиссиния[130].

Вася припотел, уже оправившись от моего тумака, стоя сзади, обалдевши, в полном ступоре, разинув рот, наблюдал за тем, как суетясь, встречали меня старые воры. Белка быстро закинул свое спальное бельишко на первый ярус и, показывая на верхнюю лежанку на нарах, сказал:

— Твое место по праву, Фокусник!

Белка даже вспотел от усердия. На его лбу выступили капельки пота. В его глазах я выглядел как грозный генерал-полковник с проверкой, стоящий напротив войскового лейтенанта-первогодка.

Второй ярус — особо блатной. Разборки обычно происходят на первом. На втором лишь идет игра в бой[131] и вставать с него надо только в крайнем случае. Поднять шишкомота со второго яруса — особое дело. Поднять напрасно — ответ держать надо. Это мелочи блатной иерархии. Вам их знать не обязательно.

— Вот за это спасибо, Белка, — ответил я дружелюбно. — Где там я мой сидор оставил? Хочу я со своими новыми корешами бациллу[132] разделить и спиртяги хряпнуть.

— Неужели пронес? — с надеждой спросил Вадим Белка и, повернувшись к Васе, сделал страшные глаза: — Мухой тарань сидор Фокусника сюда! Такой человек[133] в нашей хате, а ты…

— Ничего нет невозможного! — заржал я и двое воров меня дружно поддержали, сразу поверив, что в сидре для них припасено не кислое угощение.

— Мы тут все теперь на наркомовском пайке[134] торчим, — хмыкнул я. — Но сегодня, кореша, харэ нищего по мосту тащить[135], двигаем от страстей[136], гуляем!

Котька Ростов развалил[137] толстой нитью, выдернутой из полотенца хлебный кирпич на ровные дольки, копченую колбасу наломали, на свет появилась армейская фляжка со спиртом.

Вася припотел был с нами за "столом" четвертым. Хотя он не был вором, но тюряга имеет свои неписаные законы и он, сидя с нами в одной камере, принадлежал к нашей хевре. С ним, по нашему закону, я был квит. Он сморозил глупость, я — ответил, он признал неправоту. Вот и все.

Но я его предупредил:

— Ты по бритве ходишь[138], Вася! Арестант сегодня пошел не в масть[139]. Тяжеловесы и ссученые воры. На пороге хаты заделают, вякнуть не успеешь! Проколка[140] сейчас другая. Каинов[141] много. Не продешеви, не будь тундра тундрой[142]!

Вася опустил голову. Что возразишь, если сам пахан носом в дерьмо тычет? Но за дело! Урок серьезный. Кровью пахнет. Это не шутки. Но Вася правильно просек, что поддержка была чисто дружеской и не обиделся на меня.

Прочие зэка из фраеров, не удостоившись приглашения от блатных и не рассчитывающие на подачку с нашей стороны, недовольно хмурились, но не возмущались и старались не смотреть на нас.

Мы не спеша выпивали и закусывали. Курили мои папиросы. Я узнал, что Белка — краснушник[143] на товарных поездах, а Котька Ростов — скрипушник[144], тоже многосрочник, и идет уже в лагерь в восьмой раз. Вася припотел попал в тюрьму по второму кругу за мошенничество. Но слова о своих делах все произносили тихо, словно посылая их прямо в ухо спрашивающему. Лишнего не говорили. Подробности и имена подельников опускали. Извечная привычка таиться и опасаться наседки.

Но подробности никто не спрашивал. Могли расценить как проявление интереса. А где интерес, там и кум[145].

— Ну, Фокусник, ты прямо в цвет попал[146], - с удовольствием повторял Белка, принимая градусы в свой желудок. — Ничтяк[147]!

— За что тебя Белкой обзывают? — спросил я, разливая неразбавленный спирт в кружки.

Белка, прокоцаный[148] вор, радостно заулыбался:

— Было дело. Старая история. Лет десять назад торчал я в одном из лагерей на БАМлаге. К нам в Индию[149] забежал бельчонок. И прижился у нас на казенном пайке. Веселый такой. Потешный. Зверек махонький, это не человек, от него подлянок не дождешься. А особенно он ко мне привязался. Куда я, туда и он. Я его по лагерю за пазухой носил. Прям не бельчонок, а зэка-бродяга. Хлеб перед ним положишь — возьмет, а чтоб скрысятничать[150], то никогда. Как шмон[151] начинается какой в бараке — он сразу прятался, да так ловко, что попугаи его никогда найти не могли. Никому из них в руки не давался, всегда убегал. И заметили мы, как честный вор с чистой душой позовет: сразу приходит, а сука конченая — никогда. Бельчонок этот трех сук нам показал. Они признались и смерть приняли. Умный бельчонок был. Вот и прозвали меня Белка, за то, что я с ним был неразлучно. Бурят один из шаманов с нами сидел, говорил, что душа в нем человеческая, видимо, маялся кто-то из наших, не принял бог его душу.

— И куда он потом делся? — спросил Вася с неподдельным любопытством.

— В тайгу, домой ушел. Отсидел с нами срок и ушел. Я его потом несколько раз видел. Сидит на сосне и на лагерь смотрит… Выпьем, корешки?

Воров не называют по имени и отчеству. Только по имени или по Кличке. Меня все теперь называли Михаил, уважительно добавляя пахан. Вадим и Константин оказались матерыми ворами черной масти и, чувствуя их не только поддержку, но и готовность к беспрекословному подчинению, я почувствовал себя увереннее. Я, слившись с действительностью, наконец, ощутил себя в тюрьме, как в стенах родного дома. Не на свободе, но среди своих. Чужой среди своих, если быть до конца правильным…

19 июня 1949 года. 18 часов 17 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

В нашу камеру вечером пришел новый пассажир, бытовик по имени Матвей. Он шел в тюрю третий раз и был не порчак[152]. Дважды он судился за кражи еще до войны. В лагере он подал заявление о желании попасть на фронт. Воевал. Получил ранение. Затем госпиталь и снова передовая. Хотя он не был вором в законе, но калачом был тертым. Как-то само получилось, что он примкнул к нашей хевре.

Матвей не был вором в законе, но держался без лишних понтов по своей масти и воровской закон чтил правильно. Уважительно относился к нему. Матвей был "серым" вором и не скрывал этого. Быть серым вором в этом времени было достаточно сложно. Люди, которые решились на такой шаг заслуживали огромного уважения. Без поддержки хевры, давать отпор бандам беспредельщиков было достаточно рискованно. Но и в "махновцы" такие люди не шли в силу своих убеждений. Поэтому Матвей был интересной, колоритной фигурой, вор, которых называли "один на льдине" или во множественном числе "челюскинцы". Матвей, развязав свой сидор, вытащил одеколон, который мы использовали по прямому "назначению".

— Стояли мы на Карельском фронте, — рассказывал Матвей. — Места там были благодатные. Природа чистая, нетронутая. Озера. Леса дикие, громадные, как у нас в Сибири, можно так схорониться, никто в жизнь не найдет. А фронт у нас спокойный был. Не атак, не бомбежек. Стояли взвода в глухой обороне на расстоянии нескольких километров друг от друга. И у Фрицев картина такая же. Мы их из окопов видим, они нас. И представляете, от этого безделья мы даже стрелять разучились. С Фрицами мы, конечно, не любезничали, но часто в нейтралку случалось ходить обменивать у немцев сало на табачок и шнапс. Только правило было установлено: во вражеские окопы ни ногой. Это как дезертирство могли расценить. Вот, значит, как жили. А тут такое дело случилось. Мы на высотке оборону заняли, и немцы на высотке расположились. А в низине родничок был. Вода там чистая, холодная, аж зубы ломит. К этому-то родничку мы и ходили по воду. Там и для кухни полевой воду набирали. Ну и немцы от нас тоже не отставали. Как-то раз к нам в пополнение два солдатика молодых пришли. Худые оба, малорослые, видно в тылу не сладко им жилось. Они как-то раз вместе за водой пошли. Обратно вернулись без ведра и с битыми мордами. Плачут оба жалостливо. Оказалось Фрицевские повара их обсмеяли, а потом и отутюжити. Наши разозлились, про оружие даже не вспомнили, колья похватали. Хотели по-деревенски немцев проучить, да вовремя остыли. Но на следующий день наши мужички выбрали двух ребят из взвода поздоровее да позадиристее и отправили немецких поваров у родничка встречать. Наши дождались и так Фрицам накостыляли, что те еле живые обратно приползли.

Все заулыбались, услышав такую необычную развязку.

— А дальше, — рассказывал Матвей, — все по-старому пошло. И смотри, как интересно получилось: никто из немцев в отместку огонь не открыл. Поняли, суки, значит, что сами виноваты. И наши тоже не стреляли[153].

Мы его приняли в свою стаю. Это было не западло. По крайней мере я так не посчитал. И в будущем был рад, что не ошибся в Матвее…

21 июня 1949 года. 13 часов 15 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

— Рабер, на выход! — услышал я слова вертухая, открывшего дверь камеры. Я встал и не спеша вышел. Дважды я уже был на допросе. Этот очередной. Неприятное дело, но все-таки какое-то развлечение.

В следственном кабинете, куда меня привели, я не ожидал встретить знакомого мне опера старшего лейтенанта Соколова. На столе, за которым он сидел, не было видно никаких бумаг, вообще ничего. Странный допрос!

— Присаживайтесь, Михаил Аркадьевич Рабер, он же Наум Исаакович Штерн, он же Фокусник, — произнес Соколов.

— Благодарю, — ответил я, присаживаясь. — Курить разрешите?

— Курите! — вдруг разрешил Соколов. Я извлек из кармана коробку папирос "Пушка" и прикурил от спички, которую тут же зажег. Я немного тянул время, бросая на Соколова быстрые, незаметные взгляды. По тому, как он себя повел изначально, складывалось впечатление, что ему что-то от меня нужно и он старается выглядеть неким добрячком.

— Ваше дело из МГБ передано в следственную тюрьму, — сказал он. — Проводя некоторые мероприятия по розыску, мне удалось с ним ознакомиться. В вашем деле есть неясности, в которых с вашей помощью я собираюсь сегодня разобраться.

— Гражданин начальник, — ответил я, щурясь от папиросного дыма. — Я все рассказал без фальши, без давления на меня, во всем сознался. В МГБ меня допрашивали и я не думаю, что они там сделали ошибки. Что может со мной быть непонятного?

— Ваши поступки! — коротко бросил Соколов.

— И чем же они вас так смущают? Я бузу не поднимаю, хлопот со мной у администрации тюрьмы нет. Я — примерный арестант!

— Я имею ввиду не ваше сегодняшнее заключение, — возразил Соколов. — Ваши поступки до заключения.

— Хм! — я не знал, что сказать. — Спрашивайте, если смогу, то отвечу.

Соколов сложил руки на стол и произнес, глядя на меня:

— Гражданин Рабер, вы — особо опасный вор-рецидивист с большим стажем, огромным опытом в жизни. Объясните мне, за что вы убили Филимона Киреева и Валентина Новоду?

Речь шла о налетчиках, пытавшихся ограбить Клавдию.

— За что? — удивился я. — Они напали на меня и пытались ограбить. Напали, вооруженные ножами. На вора нельзя поднимать руку, а они подняли. Я всего лишь защищался, гражданин начальник! В деле об этом указано.

— Я читал ваши показания, — подтвердил Соколов. — Филимон Киреев и Валентин Новода были два мелких жулика, участники многочисленных грабежей и драк. После их убийства, мне порассказали о них много интересного. По ним давно плакала тюрьма, а по-моему меньше расстрела они не заслуживали. Допустим. В убийстве старшего лейтенанта внутренних войск у вас тот же мотив: самозащита. Тем более мы знаем, что в вас убитый тоже стрелял.

Соколов, произнеся это ни изменился в лице.

— Но мы получили характеристику на убитого вами старшего лейтенанта Фомичева, которая не делает ему чести. Он характеризуется как человек, проявляющий ненужную и неумеренную жестокость по отношению к заключенным. Начальство лагеря, в котором он служил, попыталось избавиться от него, заподозрив в патологическом садизме…

Я уже успел связать эти два эпизода и понял, куда клонил Соколов.

— Два негодяя-бандита, негодяй-ВВешник! Гражданин Рабер, у вас самого не складывается впечатление, что вы занимаетесь уничтожением людей, которые совершают тяжкие преступления против народных масс? Вы ведете себя прямо как Робин Гуд, какой-то!

— Нет, гражданин начальник, увольте! Как меня можно сравнивать с Робин Гудом? — невольно засмеялся я.

— Можно, — Соколов остался серьезен. — И я приведу вам доказательства! Объясните мне, зачем вам понадобилось угонять машину с продуктами, чтобы передать их в детский дом?!

Я хорошо знал, что детский дом в моих показаниях нигде не фигурировал. Наоборот, продукты были мной "проданы".

— Первый раз слышу, гражданин начальник! — отозвался я, несколько озабоченный тем, что на свет всплыли ненужные мне в деле факты.

— Вы не хотите в этом признаться? — голос Соколова слегка дрогнул. — Но почему?

— Это мое дело! — ответил я. — Какая вам разница?

— Я сам бывший детдомовец! — вдруг выпалил Соколов. — Вырос здесь! Именно поэтому, я хочу знать это! Не для протокола, для себя лично! В краже продуктов и угоне автомашины для вас не было никакой выгоды, но срок за это вам грозил не меньше "червонца". Почему, гражданин Рабер? Ответьте мне!

— Сказать вам правду?

— Конечно!

— Так вот! Я не знаю, — ответил я.

— Может быть, Михаил Аркадьевич, вы ищите успокоения за тяжесть свершенного, которая давит на вас? — предположил Соколов.

— Да, наверное, — подтвердил я и спросил: — Вы не арестовали воспитателя Аксинью и сторожа детского дома?

— Нет, — ответил опер. — Зачем? Они тут не при чем. Тем более вы во всем сознались и вина ваша доказана.

Я с облегчением вздохнул. Мне не хотелось ломать жизнь тем хорошим людям. Соколову видимо тоже.

Соколов некоторое время молчал, потом сказал:

— Михаил Аркадьевич, хочу вас предостеречь. Из Иркутска в Читинскую тюрьму привезли трех ссученых воров-сифилитиков. Ломать вас хотят. Трюмить[154].

Сказанная Соколовым новость была для меня как ушат холодной воды! Что такое трюмиловка я уже хорошо знал по рассказам зэка в Боргаге, от Волосникова, от "Ивана" дяди Васи. Но Соколов ошибся. Это не трюмиловка, это хуже смерти. Это в падлу! Сделать из авторитетного вора шкварного сифилитика, что может быть страшнее?

— Вот псы позорные! — не удержался я от ругательства.

Соколов сделал рукой жест и полез в карман. При этом заговорил:

— Дети помнят добро. В детском доме, один из ребятишек подошел ко мне и попросил меня передать вам одну вещь. Он сказал, что это вам понадобится. Вот она!

Произнеся это Соколов положил на стол, разделяющий нас, самодельную заточку с обмоткой рукояти из бельевой веревки. Я взял заточку, осмотрел ее и быстро сунул за голенище сапога. Железо, из которого она была сделана, явно принадлежало к добротной инструментальной стали, заточка была острой как бритва.

— Кто-то в камере забыл, а я нечаянно нашел, — произнес я как ни в чем не бывало. — Спасибо, гражданин начальник!

— Не могу хвалить вас как злостного нарушителя законодательства, — сказал на прощание Соколов, поднимаясь. — Но быть вашим судьей мне было бы очень затруднительно.

Руки мне Соколов на прощание не подал, хотя было заметно, что он хотел это сделать. Но он понимал, что его руку я не приму: для вора черной масти это было большое западло.

Так мы расстались и больше Соколова я никогда не встречал.