Ведун

Глава 33

Глава тридцать третья

Эту зиму прожили в покое и достатке. Сходили в ближний городок, потом — в Полоцк, оттуда, зимником, до Смоленска добрались. Дальше не пошли. Зато познакомились с ведуном тамошним. Ну как познакомились: постояли немного друг против друга, померились взглядами. Тамошний пожиже Дедки, зато на своей земле. А вот ученик у него интересный: баба. Не ведун, а ведунья, получается?

— Не ведунья, ведьма, — поправил Дедко уже на обратном пути. — Я б ее вздрючил.

— Так что ж не того? — спросил Бурый. — Наставник ее тебе не ровня. Да и я б пособил. В обоих делах, — Бурый ухмыльнулся.

— А того, что Госпоже это не понравилось бы, — без улыбки сказал Дедко. — Жадная она. Сам знаешь. Что ее, то ее.

— А как же я? — спросил Бурый. — Я ж и ее и Волохов, получается?

— Не так, — возразил Дедко. — Ты — Волохов сначала, а потом уж ее.

— А Волох, выходит, не жадный?

— Нет. Он рачительный. Разумеет: если баба мужем попользуется, от мужа не убудет.

— А у бабы еще и прибудет! — сострил Бурый.

Настроение у него было отменное. Сила бурлила. Просилась наружу. Кабы не Дедко, он бы уже в бег пустился или волшбу какую сотворил.

— Не шути так, — строго произнес Дедко. — Не то у Госпожи и впрямь прибудет. На одного языкастого ведуна-недоучку. И станешь ты целиком ее, потому что заслуг перед Волохом у тебя и на пол-пригоршни не наберется. Давай-ка прибавим шагу. Хочу наш поезд до полудня догнать.

— Было б неплохо, — согласился Бурый.

Этим утром они замешкались и купеческий обоз, с которым шли от Смоленска, встал на зимник без них. А до следующего постоялого двора — два дня пути. Так что ежели они хотят есть горячее и ночевать не в шалаше на лапнике, то надо догонять. Купцы новгородские к ведунам расположены и щедры. Не без расчета. Это как пару княжьих гридней в охрано заполучить за ночлег и кормежку. Даже и лучше, потому что сильных ватажек разбойных нынче нет, а вот нежити всякой — в избытке. Убивали вдоль зимников, рек и трактов частенько. И убивали плохо: бросали покойников, где придется. Сию опасность княжьи дозоры не отгонят. А ведуны могут.

И отгоняли.

С торговым поездом дошли до конца, до стен новгородских. Быстро дошли, за три седмицы: по накатанным зимникам поприща длинные выходят. Вовремя успели. Аккурат к лютому месяцу. На полдне его еще студнем называют, а здесь только лютым. И это хорошо, что Дедко решил в городе его провести. В городе весело. А то сидели бы дома: без девок, без яств городских. Только и развлечения, что по лесу с голодными серыми бегать.

Жить на постоялом дворе им соцкий Борич не позволил. Заявил, что обида от того ему будет смертная.

Дедко обижать уважаемого человека не стал. А Бурому сие и вовсе в радость: можно любиться с Родой каждую ночь. Ну почти каждую. Время от времени воительница по делам уезжала.

А однажды и Бурого с собой позвала. Но огнище одном странные дела творились. Кровавые. Тысяцкий неревский, отправивший туда городскую стражу допускал, что нежить иль нечисть шалит.

Оказалось, нет. Ни при чем нежить. Люди. Ватажка нурманская решила по окрестностям пройтись. Последний месяц зимы. У добытчиков шкурки кипами лежат.

Люди похуже кромешников бывают.

Однако и против людей Бурый сумел помочь. Когда метель злая два дня кружила и все следы напрочь замела, Бурый сначала с лешим местным сговорился, угостив нелюдя, а потом стаю позвал. Новгородские вои помогли тож. Завалили лося. Такого матерого, что сами серые брать не рискнули бы. Подкормили люди вечных своих врагов, а те полусотню к нурманам привели. Волки на своей земле все и всех знают. А кого не знают, того чуют за поприще.

Нурманы — вои сильные, опасные. Холодов не боятся. Они вообще никого и ничего не боятся. Однако — люди. Им и спать надо и есть.

С этим Бурый помог. Верней, серые. Два дня вокруг нурманов кружили, уснуть не давали. И дичь вся разбежалась.

Так что хорошо их взяли. Без потерь. А были б бодры, неизвестно как обернулось бы. Да, нурманов было впятеро меньше. Но взяли бы они кровью за кровь наверняка.

Добычу на них подняли немалую и Бурому долю выделили щедрую. На шубу не хватит, но на пару шапок ему и Дедке — с лихвой. Собольих шапок.

А положенную долю воинской справы: пол-кольчуги и шлем с чеканкой на лбу Бурый передал Роде. Ни к чему ведуну пол-кольчуги, а воительнице целая очень даже пригодится.

Вернулись в город аккурат на сватовство. Десятник из княжьих Давил, варяг из уличей, сватался к Прелесе.

Сватов было много, десятка два. Шествовали шумно, с песнями, с дудками, а вошли торжественно, в тишине. Говорили слова правильные. Борич отвечал тоже правильно. Благосклонно. Давил — молодец красный. Пусть племенем улич, чужак, но братья-варяги — сила. Третий сын уличского князя опять же. Княжич, получается. Пусть у уличей князей с десяток, но звучит хорошо. Опять-таки осмьнадцать лет вою, а уже десятник. Прелесой прельстился давно. Углядел, как она на камне сидела, жениха мертвого ждала. Краса да верность. Да домовитость. Да отец — соцкий новгородский, значит богач. Потому не торопился Давил. Опасался, что откажет Борич. Княжич-то княжич, но что толку? Земли своей нет. И наследства не предвидится. А вот десятник в дружине наместника киевского — это уже другая сказка. Покажет себя — и в сотники выйдет. А Давил покажет. Лихой.

Среди сватов жениха не было. Не по обычаю. Участь молодых старшие решают. За Давила — сам наместник княжий. Такому отказать трудно. Да Борич и не собирался. Поговорили во дворе, потом сваты в дом вошли, а прочим угощение поднесли. Скромное. Не пир же.

Бурый как гость, в дом тоже вошел. Послушал, как люди договариваются. В основном речь о приданом шла. А после о том, как свадьбу играть, кого звать, кто и сколько платить станет, кому за порядком следить…

Бурому слушать сей торг наскучило, и он ушел во двор.

Там веселее. Оказалось, со сватами скоморохи были. Жених сговорился. Они-то и пели-плясали-дудели. Во дворе тоже представление устроили. И это было любопытно. Бурый допрежь со скоморохами не знался. Видел на ярмарках, но не приглядывался. А народ, оказалось, интересный. Силы настоящей в скоморохах не было, а вот заемная — имелась. И обереги на них оказались хороши. Бурый не удержался: подошел к старшему, пегобородому, но ловкому и звонкоголосому по-юношески, попросил глянуть.

Скоморох не отказал, но насторожился.

— Сродственник твой чаровал? — спросил Бурый, разглядывая костяную палочку.

— Бабушка.

Бурый пробежался пальцами по резам, проверяя на сродство. Нет, чужие ему чары, холодком отдают. Но не враждебные.

— Мена? — предложил Бурый. — Ты мне его, а я тебе… — Он вынул из кошеля оберег из козлиного рога, который сам зачаровал на плотскую силу. Такие люди брали охотно и платили серебряную монету, а, бывало, и две.

Скоморох глянул… Задумался. Потом спросил:

— А ты, человече, хозяину кто? Родич? Сын?

— Гость, — ответил Бурый. — И не человек я.

Скоморох даже назад отшагнул:

— А кто?

— Ведун. Мена?

Кто таковы ведуны, скоморох знал. Еще бы ему не знать. И от этого знания легче ему не стало.

— Поклянись, что зла мне… — оглянулся на своих, — нам не желаешь и не сотворишь?

— Больно вы мне нужны, — хмыкнул Бурый. — Нет, не желаю и не сотворю, если сами не напроситесь.

Клятву он приносить не собирался. Еще чего! Но скоморох не настаивал.

— Забирай, — сказал он.

— И ты, — Бурый протянул роговую пластину.

Скоморох глянул с подозрением:

— Это от чего?

— Это для чего, — поправил Бурый. — Чтоб уд у тебя топорщился. Не бойся, плясун. Это Волоховы чары.

— Уд у меня и так… — пробормотал скоморох, но оберег прибрал. И отошел сразу.

А Бурый пошел искать Дедку. Чтоб помог разобраться со скоморошьим оберегом.

— Колдунья, — уверенно заявил Дедко, изучив тонкую косточку. — Из пальца дитяти вынуто. Ты ему что взамен дал?

— На мужскую силу оберег.

Дедко захихикал.

— Что не так? — нахмурился Бурый.

— Все так. Так на так. Это колдовской амулет на плодовитость. Чтоб мальчик родился, — покрутил косточку в пальцах, и добавил: — Только не родится. Плохо его бабку учили. Косточку надобно у живого брать, а не у мертвого, да еще и несвежего. Хорошо еще душа у дитяти прежде отошла, а не то получил бы внучок недоброго духа. А? Каков подарочек! —

Дедко снова захихикал.

— Ну духа я б разглядел, — возразил Бурый.

— Ты — да, а он? — и сменил тему: — Что, девку нашу сосватали?

— Вроде бы. Я ушел, когда они по свадьбе торговались. Кто сколько на нее даст.

— Значит, сосватали, — покивал Дедко. — Это хорошо. Надо б о судьбе ее узнать попробовать.

— А можно?

— Попробовать-то? Запросто. Каждый второй нурман с собой мешочек с гадательными рунами носит, а каждый первый на вороньей кости гадает.

— И что, взаправду получается?

Интересно, однако. Почему ж Дедко прежде о том ничего не рассказывал?

— Взаправду — редко. Но ты ж не о том спросил? Ты спросил: можно ли попробовать? Я и ответил: можно. Пробуй, — Дедко хихикнул.

У него нынче определенно задорное настроение.

— Ты тоже на костях гадать будешь? — не сдавался Бурый.

— Я? Нет! Разве что на твоих! Ха-ха!

Тут Бурый наконец-то угадал причину Дедкиной веселости. Мог бы и раньше догадаться. Вернее, унюхать. Просто не угадал в дыму печном, что снизу шел, запах этих трав.

Что ж, раз Дедко ими надышался, значит дурного не ждет, потому что эти степные травки напрочь отбивали у ведунов дар предвидеть плохое. Зато весело от них. И спать после них легко, а сны только добрые. И вообще все всегда хорошо. В том настое, которым Дедко жреца велсова опаивал, эти травки тоже были. Немного, правда. Иначе тот жрец дня два бы миру улыбался и говорить с ним тогда было бы без толку.

Два дня Дедко радость и вкушал. А на третий добавил. И тем Бурого малость подвел. Потому что на следующий день после сватовства пришли во двор к соцкому от вуйчича его, по матери брата двоюродного. Слыхали, мол, в доме у тебя сильный ведун живет. А у вуйчича беда. Женка захворала. Похоже, прокляли ее. Вторую ночь не спит, страдает сильно. Проси гостя своего, брате, о помощи! Помоги родичу!

— Могли б и сюда привезти болящую, — проворчал Дедко.

— Не могли, — возразил посланец. — По зиме не довезли бы.

— Далеко ль ехать? — поинтересовался Дедко.

Настрой у него благостный, но куда-то ехать… Да еще и верхами…

— Вечор вчера вышли, — сказал вой-посланец. — Сей час выступим, до ночи будем. Лошадок только свежих подседлаем и в путь.

— Ага, ага… — Мутноватый взгляд Дедки упал на Бурого и оживился.

— Он поедет! Вот он!

— Я? — удивился Бурый. — Сам?

— Ясно, сам. Иль ты не ведун, Младший?

— Но почему?

— Наможется мне, — проворчал Дедко. — Не видно разве?

— Неможется? Тебе? — Бурый еще больше удивился.

— Что пялишься? Старый я! — сердито рявкнул Дедко. — Сказал: сам! Собирайся!

И пошел в свою клеть.

Бурый вздохнул. С Дедкой спорить попусту.

«Может и впрямь занемог ведун, — подумалось Бурому. — Перебрал со снадобьем веселящим. С виду ведь Дедко и впрямь стар. Пятый десяток доживает».

Но Бурый тут же отогнал мысль как не стоящую. Дедко по лесу бегает шустрей Бурого, пол-зайца за раз уминает, баб пахтает с заката до рассвета.

При мысли о бабах сладко потянуло внизу живота. Рода опять отъехала и Бурый скучал. Уже и на девок дворовых стал поглядывать…

Коих Дедко и заваливал поденно и понощно.

Бурый фыркнул сердито. Неможется ему! Да, зелье веселящее дар Дедкин замутило, но ум-то никуда не делся. Не иначе задумал что-то старый…

Бурый заглянул в сердце…

И ничего дурного не ощутил.

Ну, собираться, так собираться.

Три ножа. Тот, что силу тянет — за сапог, тот, что жизнь — сзади, за пояс. Зимой его в рукав можно, а летом нет. Заметно будет. Третий нож, простой, не посвященный, а лишь наговоренный, зато в ножнах богатых и с рукояткой наборной — на пояс. Для важности.

Котомку с травами и снадобьями можно Дедкину взять, а для снеди…

— Ясти не бери, — остановил Дедко. — Кормить-поить будут. На вот баклагу мою. Попусту не пей. Там взвар бодрящий.

Взвар — это хорошо. Три глотка — и ты как ночь поспал.

Посыл ждал снаружи. Тревожился. Конь под ним тоже беспокоился. Перенял от хозяина.

Три другие лошадки тоже спокойно не стояли, перебирали ногами. Заскучали в конюшне. Бурый выбрал ту, что покрупнее, влез в седло. Как позже выяснилось: не угадал. Тряская оказалась. Хотя его вторая — такая же.

Лошадке Бурый не понравился, но это обычно. Боятся животины ведунов. Чуют, чем пахнут. Баловать, однако, не балуют. По той же причине.

— Поехали, — велел Бурый.

— А ведун чего? — встрепенулся посыл.

— Я ведун, — буркнул Бурый.

— Не, тот, старый!

— Старый сказал: и меня довольно будет. Едем или как?

— Едем, — решился посыл.

Он, похоже, даже облегчение ощутил, что с ним не Дедко, а Бурый.

— Хозяина твоего как зовут? — спросил Бурый.

— Бирючем кличут.

О как! Интересное имя. Значит — волчий. Дедке бы — в самый раз. А вот Бурому — не очень.

— И не хозяин он мне. Вольный я, иль не видишь?

— Все мы вольные, — проворчал Бурый, пружиня ногами и понимая: поездка будет утомительной. — Пока не оседлают. — И опережая следующие слова посыла: — Помолчи, человек. Я покуда с духами поговорю.

Посыл заткнулся. Такие слова всегда действовали.

Так и ехали в молчании. Посыл впереди, за ним обе заводные, Бурый последним. Шипастые зимние подковы (железа соцкий Борич не жалел) оставляли на утоптанном снегу глубокие отметины. Зимний лес словно вымер. Бирюч, Борич. Похожие имена, однако. И скорей всего родовые. А коли так, то не простой у них род. Один — волчий, другой — боровой. Об имени соцкого Бурый раньше не задумывался.

— Слышь, свободный, а что за род у твоего Бирюча? Откуда он?

— А из дреговичей он, — отозвался посыл. — Дед его в Новом городе жил, а отец погост поставил и град при нем, и всю землю окрест под себя взял.

— Значит и дружина у него своя имеется?

— Да какая дружина! Он же не князь какой. Огнищанин по росписи. Хотя земли у него немало. Иное княжество меньше будет.

— И людей, поди, тоже?

— Ну сотни две мужей наберется. А исполчить — не менее сотни.

С гордостью сказал. Вот, значит, как дружины нет, а воев — сотня. Ну, ну.

Дальше ехали молча. Дважды меняли коней. Один раз спешились: перекусить. Посыл хотел: в седлах, но Бурый пресек. Надобно дать ляжкам и заднице передохнуть. Он жалел, что лыжи не взял. Не его это, верхом.

Однако, доехали. И как обещал посыл, до темноты.

Обосновался родич новгородского соцкого основательно. Крепкий острог на холме над озером, увиден был Бурым издали, поскольку как раз через озеро зимник и пролегал. Вокруг острога — чистые от леса поля. Ближе к стенам — дворы и дома со снежными пухлыми шапками и хвостами дымов над ними. Не княжье место, но боярское, никак не меньше.

Через сельцо проехали к воротам. Те были открыты, но не бесхозны. Рядом отрок в шубе, с копьем и щитом на спине. С посылом поздоровался дружески, на Бурого глянул и спросил:

- А где ведун?

— Он и есть, — ответил посыл.

— Чей-то молод… — скептически проговорил отрок.

Бурый усмехнулся:

— Проверить силу мою желаешь? Тогда выбирай, что тебе дороже: язык иль…

— Не-не-не! — Тут же пошел на попятный вой. — Не желаю! Езжайте по добру!

Бирюч. Высокий, пузатый, большой. Борода рыжая, широкая, а глаза коровьи. Любит жену. Страдает. Страшится худого.

И верно страшится.

Бурый враз понял: сквернавец. Дух мелкий, въедливый и злющий. Рождаются такие от обиды мелкой, но долго вскармливаемой. А могут и колдовством простым. Дедко говорил: такое колдуньи любят. Словят заложного и выпестуют на нем враз целый клубок. И уж тогда беды не оберешься. Так то со сквернавцами управиться легко. Дедко показывал не раз и сам Бурый тоже упражнялся. Пока сквернавец снаружи, прихлопнуть его легче легкого. Не трудней, чем комара раздавить. А в человека проникнуть сквернавец только через кровь способен. Нет крови и он человеку не опасней ночной бабочки. Но сквернавец терпелив. Будет виться близ жертвы, пока случай не подвернется. Ему любая ранка сгодится. Не успеет человек кровь затворить вовремя, просочится сквернавец внутрь и тогда дела плохи. Силой его в теле зацепить не легче, чем кисель ножом. Да и сила нужна особая. Вроде живца. Такая, чтоб сквернавец сам к ней потянулся, вылез и присосался-прилип. Тогда потянуть умело, вываживая нежить, как рыбешку.

Нет, Дедко и впрямь сильный ведун. Чуял, что ему тут никак не справиться. Нет в нем живой силы, только та, что от Морены. На нее сквернавец не поведется. И вытащить его у Дедки не вышло бы. Только болящей пол-ноги отсечь. По-иному не спасти. И это если поспешить А дня через три уже и вовсе никак не спасти будет, потому что сквернавец в теле живом просторно обоснуется и пока живое мертвым не станет, не выйдет. А выйдет он уже не мелким червем, а сильной нежитью. Сильной и опасной. Не червяком — змеем черным. И не надо будет уже ему ждать, пока поранится человек. Это мелкий только через кровь внутрь просочиться может, а превратившийся…

Ну да этому Бурый превратиться не даст.

— Ну что, ведун, что скажешь? Сумеешь помочь?

Смотрят оба: Бирюч и жена. Красивая она у него. И сильная. Не плачет, не стонет, только глаза влажные. Глазищи.

Бурый молчал. Прикидывал, как сказать правильно.

— Ну говори уже! — сердито вскрикнула женщина. — Я умру? Порча это? Огневица?

— Огневицы пока нет, — наконец-то нашелся Бурый. — Не пахнет рана покуда.

Ранка на пятке крохотная. Пятнышко черное. Как ухитрилась пораниться? Не холопка же какая-нибудь. Такие босиком не бегают. Тем более зимой.

— Нет огневицы. Но будет. Если порчу не снять… Не убрать.

— Откуда порча?

Бирюч. Аж рычит от сдерживаемой ярости. Укажи врага — порвет.

Ах вот как! Не один тут сквернавец. Вкруг самого Борича еще три вьются: сероватые, прозрачные еле видимые червячки…

Бурый выбросил руку, ухватил одного (Бирюч отшатнулся), втянул, осушив. Два других тотчас метнулись прочь… Ага, уже! Незримая медвежья лапа взмахнула разок-другой — и истаяла. Вместе с добычей.

— Кто-то на тебя обижен, новгородец, — сказал Бурый. — Не ее это проклятье, твое.

А вот это он зря сказал. Бирюч аж лицом потемнел, глазами захлопал, губы задрожали…

— Себя не вини! — поспешно бросил Бурый. — Врагов у всех в достатке. Иные и ворожбой балуют. Почто оберегов не носишь?

— Ношу, — Бирюч прижал ладонь-лопату к груди.

Ну да, есть там что-то такое… От сглаза отворот, похоже. И тот почти иссяк.

Бурый тем временем проведывал женщину. Увиденное не то, чтобы порадовало, но не самое плохое все же. Сквернавец пока что сидел в ноге. Не выше щиколотки. Если ступню отсечь, жить женщина будет. Но захочет ли? Без ноги. Пусть сами решают.

— Выбор у вас такой, — сказал Бурый. — Я могу порчу эту запереть. В ноге.

— А боль уменьшить сможешь? — быстро спросила женщина.

— Могу вообще унять, — ответил Бурый. — На время. А после ногу придется отсечь. Во посюда, — Бурый обозначил место.

— И она будет жить? — спросил Бирюч. — Точно?

— Будет.

— Отсекай! — потребовал Бирюч, не задумавшись ни на мгновение.

— Погоди, муж мой! — воскликнула женщина. — Ты сказал «выбор», ведун? Что еще?

— Могу попробовать порчу выманить, — пояснил Бурый. — Но получится иль нет, не знаю. Может стать хуже. Порча может выше пойти и тогда одной ступней не отделаешься. А может и вовсе…

— Отсекай! — заявил Бирюч. — Я тебя всякой любить буду, не сомневайся!

— Можно я сама решу, — мягко, но твердо сказала женщина. — И, ведун… Ты сказал, что можешь боль унять?

— Могу, — подтвердил Бурый и полез в суму.

Боль от проклятья унять даже проще, чем простую боль. Он еще не закончил втирать мазь, а болящая уже вздохнула облегченно. Тяжко ей было. Порча ведь не тело — душу терзает.

— Можешь попить чего-нибудь, — сказал Бурый. — И поснедать. Только не горячее и немного. Хочешь исти?

— Хочу, — с удивлением проговорила женщина.

Лицо Бирюча посветлело.

— Это только на время, — тут же предупредил Бурый. — Решать вам надо, не мешкая. Пусть ее напоят, накормят пока. А я по дому пройдусь.

— Зачем это? — насторожился Бирюч.

Ишь ты! Ожил. Опаска проснулась.

— А затем, что с тебя я дрянь снял, но не думаю, что единственную. Сказал же: кто-то на тебя крепко обижен. Не хочешь узнать, кто?

— Осматривайся! — пробасил Бирюч. — Я с тобой пойду! — Поглядел на жену и, спохватившись, добавил: — Ежели не помешаю?

— Не помешаешь. Кого из воев своих тоже возьми. Пригодится может.

В доме ненавистика не нашлось. Во дворе тоже. В селище не пошли. Ночь уже. До света потерпит. Опять-таки сейчас есть дело поважнее.

Болящая поела и даже чуток разрумянилась. Мазь помогала. Бурый, не поленившись, наложил ее, чтоб погуще. Хуже не будет.

А еще у него мысль нужная появилась. Как задачу себе облегчить. Проверил, все ли у него имеется для снадобья. Не хватало малости: желчи. Но это не беда. Даже человечья не обязательна. И свиная подойдет. Бурый не сомневался: Бирюч для жены раба не пожалеет, но зачем, если разницы нет.

Желчь нашлась. Бурый замешал нужное, поставил на печь, предупредив строго: не трогать! Даже и близко не подходить.

Бирюч своей волей к горшочку человека приставил: сторожить. За ночь зельецо как раз настоится на теплом. Дрянь еще та выйдет. Такой и убить запросто, если меру не соблюсти. Но Бурый меру знает. Ровно столько, чтоб кровь у болящей стала для нежити невкусной. Сквернавец покуда мелкий, разума не имеет. Хитростей не чует. Поведется.

Бурый еще раз осмотрел женщину. Уснула, бедолага. Не удивительно. Столько две ночи маялась, а сейчас отпустило.

— До утра отдыхаем, — сказал Бурый. — А утром попробую из жены твоей порчу вытянуть. Выйдет, хорошо, нет… — он пожал плечами.

— Уж постарайся, ведун, — попросил Бирюч. — Угостишься со мной?

— Не откажусь, — охотно согласился Бурый.

Поели и отправились почивать. Бурый с собой девку прихватил, одну из тех, что прислуживали. Для телесной надобности. Хозяин не возражал.

Заснул Бурый с легким сердцем.

Потому что не знал, что его ждет завтра.