Ведун

Глава 28

Глава двадцать восьмая

Звали смерда Удовол. Жил своим двором и богато: лошадь, корова, три козы, овечек десяток. Дом ладный, за крепким тыном, на взгорке над озером.

А вот чати у Удовола оказалось немного: мать, брат да жена. Одна. Еще сынишка-двухлетка да девка небаская на пару лет помладше Бурого.

Вошли, огляделись, извара ягодного испили по обычаю. Удовол сразу к мосткам потянул, где девка пропала, но Дедко не пошел.

Сначала родовичей Удовила изучал-разглядывал. Долго. Молча. Особо жену охотника. Баба Бурому понравилась. Издали чуялось, как горяча. И собой пригожа.

Дедко, однако, в ней что-то другое углядел. Нехорошее. И показал сие. Бабе. Только ей одной.

Испугалась. Попятилась. Но не к мужу, а к свекрови почему-то… Нет, не к ней. К братане мужнину.

Дедко на корточки присел, поманил к себе одного из псов хозяйских, вожака. Пес подошел неохотно, еле лапы переставляя. Хорошего не ждал. Зубы показывал, но так, не всерьез.

Дедко пса за уши ухватил, в глаза уставился.

Пес попискивал тихонько, но терпел, покуда Дедко его не отпустил и на встал. А затем поманил братаню, пальцем ему в грудь ткнул и изрек:

— Я все знаю.

Братаня побледнел, губами задрожал…

Жена Удовилова перепугалась нешутейно. На колени упала, заскулила

— Говори! — велел Дедко и наказ силой приправил.

— Я… Меня… Она… — замямлил братаня.

— Ему винись! — Дедко сунул посохом братаню в живот.

Братаня тож на колени рухнул, к Удовилу пополз, ткнулся в ноги, лбом в пыльные онучи, заскулил тихохонько, как пес давеча.

Удовил смекнул: нехорошее случилось. Осерчал. Ударил братаню ногой сильно, наземь опрокинув. Потом за власы ухватил, приподнял:

— Ну!!!

И братаня забормотал. Быстро, быстро, не разобрать половину слов, но и так понятно.

Сговор у братани с женой Удовиловой и сговор тот худой. Подлый.

Кошель появился. Тощий. И четверти гривны серебром не наберется.

Тут мать Удовилова разобрала, о чем толкуют, закричала, ухватила лопату деревянную и начала невестку лупцевать. Та не противилась, только голову руками прикрывала и визжала свиньей. Двухлетка хозяйский тоже ревел. Но его за шумом почти не слышали.

А Дедко удивил. Бурый знал, что Дедко у волков и иных зверей многое вызнать может. Иной раз и чужими глазами зрит. Но чтобы пес глуповатый охотничий целую историю ему рассказал… Такого Бурый допрежь не видал.

Невестка притомилась орать. Свекровка — ее колотить. Под обоими глазами братани мешки кровавые налились, а нос в сторону ушел: в охотку потоптал его брат старший.

Дочка женкина ревела в три ручья, хотя ее никто не трогал. Псы вокруг Удовила прыгали, лаяли. Не понимали, чего старший хозяин младшего казнит.

Дедко поманил Бурого, велел:

— Уйми гвалт.

Бурому и самому надоело. И проголодался тоже. Набрал воздуху побольше, силы добавил и рыкнул мишкой:

— Умолкли все!!!

Умолкли. И псы тоже. Даже сынок хозяйский. Тихо стало. Хорошо.

— Скажи мне, Удовил, ты ведь не дочку, а эту девку мерянам продать хотел?

— Ее, — подтвердил Удовил и сунул братаню пяткой в живот.

— А она тебе не дочь?

Удовил помотал головой:

— Не. Не принял я ее. На что она мне? Чернява, нетелиста. Была б моя, я б ее в лес вынес, но эта упросила, — показал на жену, на земле свернувшуюся. — Выкормил. Да не впору корм. А меряне ее брали.

— Холопкой? — уточнил Дедко.

— Не. Богу своему дарить. У них бог озерный, полезный. Рыбу в сети наводит. За то ему летось девку непорченую дают. Вот ее должны бы…

Тут закричали обе бабы. Женка побитая подскочила, свекровку ударила (та лопатой прикрыться хотела, да не успела) и на Удовила кинулась.

Дура же. Удовил только и ждал. Двинул раз-другой и повалилась женка рядом с братаней.

И опять тишина. Только псы поскуливают, да девка безродная плачет и мальца хозяйского, на руки взявши, баюкает. А тому хорошо. Затих.

Дедко откашлялся, поглядел на раскрасневшегося Удовила и спросил спокойно:

— Дочку твою искать будем или передумал?

Наждану не ссильничали. Помучил ее чужак. Пальцем промеж ног потыкал и отпустил.

А Наждане все одно худо. Трясло, как в лихоманке. Зубы о зубы колотились. Даже слез в глазах не стало.

А чужим — хоть что. Костер развели, стали рыбу жарить.

А Наждану будто позвал кто-то. Из воды. И она пошла. По травке, потом по песочку, потом в воду. Подол намочила: ноги сразу по колено в иле утонули. Зеленая вода. Теплая. У камышей будто щука хвостом ударила. Уточка проплыла с утятами. Махонькими такими. Наждана умилилась. Забыла даже, зачем в воду вошла.

А вспомнить ей не дали.

Ухватили за плечи, выволокли из воды, на траву бросили.

Чужие ругались громко. Но не на нее.

Друг на друга.

Потом скучный к воде подошел. Хлеба в воду накрошил, поговорил по-своему, будто виноватясь.

После ели. Наждане тоже давали, но кусок в рот не лез. Взвару попила только. От взвара ли, от чего другого, но развезло Наждану. Всю, почитай, ночь проспала. Проснулась в предрассветье от того, что над ней кто-то стоял.

Наждана сначала подумала: из чужих это. Скучный. А потом… А потом… Вчера она думала: чужие — страшные. А теперь поняла: вот этот. Он и есть самый страшный.

И тогда она закричала…

— Гребень! — протянул руку Бурый.

На ладонь легло требуемое.

Дедко поручил ему приохотить водных навий-русалок. Пояснил: Бурому скорей ответят.

То правда. Радели к нему души кромешные, в миру прижившиеся. Это от того, что власть здесь над ними не Морены, а Волоха. А Бурый Волоху не чужд.

Дедко говорил: надо б ему на капище волохово сходить. Но не нынче. И без Дедки. Тому на капище Скотьего бога хода нет. Госпожа ревнива.

«Вот уйду я за Кромку, тогда и сходишь», — сказал Бурому Дедко.

«А не обидится Волох, что я его бегаю?» — спросил Бурый.

Дедко тогда долго смеялся. Потом пояснил:

— Бог не волк, а ты не зайчишка. От него не побегаешь. Захочет: враз пред ним и встанешь'.

Бурый опустил гребень в воду.

Гребень для русалки — как медовые соты для дитятки. Девки им волосы чешут, красой своей любуются. И все их мечты, чаянья, сладость жизни юной в порезанную кость входит. Само собой, без чар, рез и волшбы. Тронет навья гребень — и так ей сла-адко. Словно снова жива.

Пришла. Нет, сразу три пришли, но первой — эта юница. Красивая. Очень ей хочется Бурому понравиться. Не так, как они мужей завлекают, иначе. Видит навья, кто у кромки воды присел. Тот, кто за настоящую Кромку ходит, силу в себе хранит. Захочет — приоткроет тропку и уйдет навья к Морене. А захочет — сам выпьет. И не будет больше навьи, души заложной, замученной злыми людьми и скинутой в озеро — ракам на корм.

Не повезло тогда губителям. Отвернулась удача. Все, что претерпела от них юница, не разрушило ее душу, не разметало, как обычно бывает. Все зло, что претерпела юница от насильников, в ненависть оборотилось.

Смыла вода кровь с мертвого тела. Приступили к мертвой плоти речные жители, а душа юницы, муками напоенная, тьмой облекшаяся, одной лишь жаждой ведомая призрачной тенью на берег вышла.

Спали губители. Сытые, довольные, наблудившиеся, кровью девичьей натешившиеся. Не ведали, что за тень над ними.

Во сне человечья душа беззащитна. Потому и обереги нужны. И молитва. Чтоб, если есть у человека бог или иной хранитель, то не подпустил к спящему недоброе.

Забыли о том тати. И пришла расплата.

Первого навья выпила быстро. Слишком быстро. Не смогла удержаться. Не искупил он содеянного. Попросту истаял.

Со вторым лучше вышло. В его сон навья вошла правильно. Как мары входят, мстительницы Мореновы. И испытал он все, что она испытала. Но крепости в нем не достало: претерпеть. Не выдержал. Очнуться, очнулся, но разумом помутился. Когда юница к третьему, последнему, приступила, этот только и мог, что под себя гадить да пищать, как брошенный в лесу младенец…

Бытность навью Бурый проведал, когда она гребень взяла. Но не пожалел юницу. То, какой она стала, не жалеют. Да и не за этим звал.

— Знаю я, где они ночевать встали, — поведала навья. — Не близкий путь, но мне ведом. Пойдете за мной — покажу. — Поласкала гребень немного, а потом добавила: — Может и так показала бы. Девку ту я сызмала знаю. Здешняя она. Помнит нас. Одаривала.

Соврала русалка. Нет в навьях благодарности. Не для отдарки их прикармливают, а чтоб не пакостили.

Ну да не важно.

Погрузились впятером в лодку Удовилову. Взяли братаню — весла ворочать, и девку безродную: на дочку менять. Иначе никак. Братаня хоть и подлец, а родович. С ним меряне по ладоням ударили, серебро он принял. Боги видели.

Бабы Удовиловы провожать не вышли.

Братаня на весла сел. Охал, кривился, но от берега выгреб. Дальше легче. Удовил мачту поднял, парус поставил. И пошли. Впереди, рыбкой серебристой, никому, кроме ведунов незримой, навья-русалка.

Большую часть ночи Бурый спал. Разбудили его только раз: на лицо брызги упали. Это братьям пришлось на весла сесть, потому что ветер стих.

За русалкой Дедко смотрел. Сидел недвижно на носу лодки, словно идол деревянный, и сила над ним завивалась и струилась серебром, словно снежная поземка.

Совсем же проснулся Бурый в предрассветье, оттого что вода под бортом ворчать перестала. Сел, огляделся, увидал русалку. Та стояла на воде, на лунной бледной дорожке, прижав к щеке дареный гребень. Вода под ножками прогибалась немного. Красота необыкновенная. Высока, стройна, в бедрах широка, волосы прямые, густые, ниже коленок стекают, грудь юная, твердая налитая. Такую бы в ладони взять, а еще лучше — младеничика выкормить. Да не одного. Бурый знал-понимал: заложная это, навья, а не любоваться не мог. Может от того, что он сам немного такой, кромешный.

Пока смотрел, еще русалки всплыли. Пятеро. Закружились мертвым хороводом, то девами обёртываясь, то рыбами в чешуе. Играли.

Лодка между тем в берег уткнулась. Рядом с кормой другой лодки, побольше.

Пришли.

Удовил соскочил на берег первым. Ловкий, бесшумный. Охотник же. Вытянул лодку на носом на песок. За ним братаня полез. И худо ему. Внутри горит все. Однако не помрет, оклемается. Молодой. Если не прибьют.

Бурый тоже на песок сошел, Дедке руку подал, помог. Ведун на ноги встал, потянулся с хрустом: задеревенел сидючи.

Эти спали вокруг затухшего костерка. Два человека и не пойми кто.

Не кебун: духов вокруг не вьется. Сие хорошо: духи бы прислужника своего предупредили. Не жрец тоже. Если кто богу иль богам служит, на них отметина видится. А тут метки нет, а сила есть. И немалая.

Пока Бурый непонятного изучал, Дедко к девке подошел. Не соврал Удовил: справная у него дочка. Дедке тож понравилось. Бурый своего пестуна хорошо знал. Когда так смотрит, значит хочет ее. Ну хочет, так получит. Не откажет ему Удовил.

Но это если с чужими сладится. Беспокоил Бурого этот, непонятный.

Бурый взялся за костяную рукоять ножа. Того, который для силы. Уверенности не прибавилось. Нет, в руке нож лежал хорошо. И выкован и зачарован добротно. И не Бурым, а самим Дедкой. Сказал: ведаю, нужда есть мне самому порадеть.

Бурый не спорил. В таких делах он — отрок, а Дедко — вой матерый, из старшей гриди.

Нож вышел — загляденье. Что на простой глаз, что на ведовской. Если б Бурый творил, вместил бы ножик силы… Ну, если на воду посчитать, на пару горстей. А в этот полный бочонок войдет. Только пуст пока бочонок. На самом донышке пара ложек. Так, смочить, не более.

Дико, по-звериному завопила девка.

Чужаки подскочили разом. Все трое. И за копья. Двое. Непонятный не схватился.

Удовил уже с луком стоял, со стрелой наложенной: целил их.

У Бурого ножик сам собой в руку нырнул. Но не на виду хоть, за рукавом спрятан.

А вот у братани ноги отказали. Плюхнулся задницей на мокрый песок.

Непонятный руку вскинул, пальцы сплел. Да так нехорошо, что у Бурого в нутре заворчало, наружу попросилось: рвать.

Но тут вступил Дедко. И мирно так:

— Поздорову ли живешь, Неясыть?

— Пастырь?

Узнал, получается. И пальцы сразу расплел.

И вдруг поклонился.

Дедко ответил. Но так, кивнул только.

— Мы по ряду здесь, — скромно, будто винясь, проговорил Неясыть.

Не настоящее это имя, понял Бурый. Прозвище. Но сильное.

— Знаю, — сказал Дедко. — Ряд, однако, нарушен. И я здесь. Опусти лук, охотник. Здесь я решаю, кому жить.

Бурый видел: двое людей-чужаков с ним бы поспорили. Но Неясыть кивнул, и они положили копья на траву.

— По ряду — не согласен, — ровно произнес Неясыть. — Рядились с ним, — он указал на Удовила. — Расплатились по уговору, по рукам ударили. Девка наша.

— Не ваша, — качнул головой Дедко. — Ваша — там, — он указал на лодку, где безродная сидела. — Ты видел. Ты знал. Почему принял?

— Видел, — неохотно признал Неясыть. — Но не знал. Про тебя.

— А надо бы знать, — наставительно проговорил Дедко. — Моя земля. Мой покон.

— Твой, — согласился непонятный чужак, пожал плечами: — Взял ее, потому что сам видишь. Кто откажется, когда вместо овцы кобылицу предлагают?

Дедко захихикал:

— Мне такое говоришь. Ты.

— Я не вор, — с достоинством возразил Неясыть. Указал на братаню на песке: — Он вор. С него спрашивай.

— Он — никто, — отмахнулся Дедко. — Ты видел. Ты взял. Ты должен. Мне. Признаешь ли долг?

Неясыть ответил не сразу. Думал. Долго. Потом вдруг встрепенулся:

— Зачем тебе…

— Затем! — перебил Дедко. — Не вернешь, ему перейдет, — и указал на Бурого.

Теперь Неясыть молчал еще дольше. Разглядывал Бурого. Но с вежеством. В нутро не лез. Наконец кивнул, соглашаясь:

— На мне. Принимаю. Как ты сказал. — И уже Бурому: — Время придет, спросишь.

— Ведаю, спросит, — вместо Бурого ответил Дедко. — Забирай свое и уходи. Сейчас.

— Твоя земля. твой покон, — согласился Неясыть.

Бурому показалось, с облегчением сказал.

Три чужака забрали безродную, сели в лодку и ушли.

— Ты доволен? — спросил Дедко Удовила.

Тот покачал головой. В думах своих погряз.

Ну да, с чего ему радоваться? Дочку выручили, верно. Но с братаней что теперь? И с женкой как?

Все по-людски. Когда главную беду отвели, меньшие главными становятся. Вот только зря он так, с Дедкой. Не подумавши.

— Что ж, — сказал Дедко. — Раз ты недоволен, я с тебя еще одну плату возьму.

— Доволен я, доволен! — спохватился Удовил.

Поздно.

— Девку твою я у тебя возьму, — сказал Дедко.

Охотник аж подпрыгнул. Хорошо, за лук не схватился. Не успел. Даже сболтнуть ничего не успел.

— Не на всегда, — успокоил Дедко. — На время. Убытка ей не будет… Прибытка тож… — Дедко хмыкнул. — На дочку глянь.

Удовил глянул. Взволновался. И было, с чего. Трясется вся девка, глаза как монеты, по подбородку слюна течет.

— Уразумел? — проскрипел Дедко. — Я помогу. А за это ты мне отдашь, что тебе меряне за пащенку дали. И то мало за такое, да уж ладно. Уговор?

Удовил кивнул. Бездумно.

Бурый же разглядывал девку и никак не мог решить: есть ли на ней порча или так, обычное людское, со временем наладится?

Не разобрался. Эх! Когда еще он так ведать научится, как наставник?

— Вот и ладно, — одобрил Дедко. — Тогда поснедаем и в обратный путь. Вижу, от мерян рыбка осталась? Пни увальня своего, — кивок на братаню. — Пусть разогреет. А я с девкой твоей в лесок отойду покуда… — И добавил строго: — За нами не суйся!

Вчерашнюю рыбу есть не стали. Замуравьилась. Братаня свежей наловил, Удовил взял стрелой гуся. Когда Дедко с девкой вернулись, гусь как раз запекся, а половину рыбы они втроем уже съели.

Девка больше не тряслась, успокоилась. Шагала, правда, не так, чтоб удобно, но то понятно. И Дедки она больше не боялась. И покушала хорошо.

Ну и ладно.

— Кто он, Неясыть этот? — спросил после Бурый. — Как мы?

— Как они, — загадочно ответил Дедко. — Время придет — узнаешь. Но слово его крепкое и тебе пригодится.

Так и вышло.