Ведун

Глава 13

Глава тринадцатая

Беда пришла, когда ушел Дедко. Куда ушел, не сказал. Зачем — тоже. Сказал: поживи один пока. Добавил: «На заимку не ходи, на реку не ходи. Вообще в воду не заходи ни речную, ни озерную, коли беды не хочешь, разве что попить набрать и только засветло. В сараюшку, ту которая не на подворье, а за лужком, тоже не заходи. Там нужное мне зреет».

Так-то Бурый никуда и не собирался. Ни на заимку, ни в речке купаться. А в сараюшку и вовсе не тянуло. Дух оттуда шел неприятный. Даже нехороший.

Однако как ушел Дедко, так прям зачесалось у Бурого: в сараюшку заглянуть.

Да он заглядывал туда уже. Допрежь. Даже приносил разное. Дедко в сараюшке хранил то, что на подворье не поставишь. Навроде летнего нужника она была в хозяйстве.

Так думал Бурый. Прежде.

«Нужное зреет…» звучало любопытно. Очень.

Бурый крепился два дня. На третий — не стерпел. Но сдуру не полез. Он, Бурый, умный. И знает теперь, что да как. Дождался, когда солнце на верхушку неба взошло и пошел.

В сараюшке было темновато. Щели хорошо проконопачены, свет только от дверей. Но его хватало. Солнце в зените, и Бурый недурно видел в темноте.

Поначалу ничего необычного он в сараюшке не сыскал. Пахло травами и зельями, запах коих никакой пробкой не удержать, оттого здесь и хранились. Бурому даже подумалось: проверить его Дедко решил.

Что ж, коли так, то испытание Бурый провалил. Теперь жди наказания.

Ну чему быть, того не… Погоди-ка! А это что за диковина?

Пол в сараюшке был обычный, земляной, ровный, сеном присыпанный. Однако у дальней стены, там, где была сложена всякая утварь вроде корзин, горшков глиняных и деревянных мис, словно бы болотные огоньки играли. Бурый пригляделся и понял: никакие это не огоньки. Это сила сквозь вещи сочится.

Бурый обрадовался. Не зря пришел. Быстренько раскидал утварь. Ух ты! А здесь, оказывается, подпол имеется!

Поднатужась, сдвинул дубовую крышку… И обнаружил под ней другую, каменную, испещренную знаками, большая часть коих ему была неведома, а среди меньшей преобладали цепи, запирающие дорогу нежити. С этой преградой пришлось повозиться. Ни поднять, ни подцепить ее обломком копейного древка, служившего сараюшке засовом, не получалось. Бурый попробовал подкопаться сбоку и тут ему повезло. Ну или не повезло, если бы он знал о том, что последует далее. Но сейчас он не сомневался: ухватился за петлю, поднапрягся и вершок за вершком стащил в сторону каменную крышку.

Под ней оказался подпол в сажень глубиной. Внутри — домовина. Или что-то вроде. Сундук деревянный с железными углами. В середке крышки — камешек невеликий, но важный: так и сиял. А еще от него сила растекалась, наполняя покрывшие стенки резы-обереги. Изрядная сила. Если сравнить с той, что у самого Бурого была, то будто чашка малая и бочка в два аршина высотой. А светлячки, что заметил Бурый наверху — из той бочки мелкие брызги. И была эта великая сила заперта в сундуке железными углами. Знать, тоже непростые те углы. Ай да Дедко! Не знал Бурый, что ведун так умеет.

По простой лесенке, палке с набитыми поперечинами, Бурый спустился в подпол.

Обошел вокруг сундука. Чем больше Бурый на него смотрел, тем крепче становилась уверенность: внутри кто-то есть. А еще его привлекал волшебный камешек. Если смотреть на него обычным взором — ничего особенного. На кровавик похож. Только не с красным отливом, а с зеленым. Иное — если глядеть по-особому, по-ведьмачьи. Словно маленькое солнце сияет.

Потрогать сундук Бурый не рискнул. Чутье предостерегало. Так ничего и не сделав, Бурый вылез из подпола, надвинул каменную крышку, положил сверху деревянную, посыпал сверху сеном и вернул обратно утварь. Сложил в точности, как лежало. Первое дело для ведьмака: запоминать.

Снаружи ярко светило солнышко. Летний Ярило еще не вошел в полную силу, то пригревало так, что хотелось искупаться.

Однако нарушить второй запрет Дедки Бурый не рискнул. Оплетенный сетями волшбы сундук будто стоял перед глазами. Да, не знал он, что у Дедки такая силища. И все будет его, Бурого, когда старый уйдет за Кромку.

Эта мысль и радовала и пугала. А еще больше пугало то, что внутри сундука.

«Нужное мне зреет», — сказал о нем Дедко.

Что ж там такое, что его такая сила держит?

Сон к Бурому пришел худой. Тварюка мутная, пустоглазая в горло вцепилась, запустила когти… Бурый хотел ее оттолкнуть, да во сне руки занемели, хотел рвануться — и ослаб. А тварюка уже и в грудь влезла по локоть, шарила ледяной лапой, искала…

И нашла. Да не то, что искала, потому что заверещала придавленным зайчишкой, отпрыгнула…

И Бурый ее сам за шею схватил. Левой беспалой рукой. Вернулась сила.

Бурый проснулся. Сел, не выпуская твари из хвата. Та уже и не билась. Висела тряпочкой. Пищала. От обрубка мизинца на шуйце Бурого тянулась вниз серая дрожащая ниточка. По ней текла сила. Из твари в никуда.

— Пусти, пусти, пусти…

Вот что пищала тварь.

— Ты еще кто? — спросил Бурый.

— Пусти, пусти, пусти…

Писк все тоньше, тварь все меньше и — хлоп! — совсем истаяла.

И Бурый проснулся. Снова.

В доме — серый сумрак. И баба. Голая баба. Красивая. Распустеха — волосы до бедер. Сами бедра округлы и белы. Груди тяжкие сосками вверх смотрят. У Бурого сразу уд торчком. Будто не убивали его только что. Забылось все.

— Спаси меня, молодец.

Голос у бабы негромкий, хрипловатый, певучий. Как-то сразу ясно стало: не бывает таких голосов у простых баб. Их родовитых она. Боярских кровей, а то и княжеских.

— Спаси меня, молодец, освободи. За то вечно верна тебе буду.

Тут-то Бурый заметил кое-что. Не настоящая баба-то. Призрачная. Хотя из тех духов, что потрогать можно. Бурый это как-то сразу понял. И сразу захотел. Потрогать.

Баба будто почуяла. Враз рядышком оказалась. Ручка полупрозрачная, зеленым огнем играющая просочилась сквозь шкуру, которой Бурый укрыт, и ухватила уд… Холоднющая.

Похоти как не бывало. Бурый толкнул бабу шуйцей, ощутив на миг ладонью упругую сиську. Крепко так толкнул. Испугался потому что. Уж больно холод знакомый. Как у той твари.

Баба от толчка отлетела сажени на полторы. Хорошо, уд отпустила. Видать, у призраков хватка не сильная.

Бурый вскочил с ложа.

— Сгинь!

Не пропала. Стояла на коленях на полу. Глядела снизу. Глаза зеленые, сияющие, личико жалобное:

— Помоги, мне молодец! Я тебе отплачу. Хочешь, богатым станешь? Хочешь — князем сделаю? Хочешь в князья, молодец?

— Не хочу, — мотнул головой Бурый. — Сама чего хочешь?

— Свободы! Свободы хочу, молодец! Отпусти меня и любое твое желание…

Ага. Любое. Ищи дурня.

— Три, — сказал Бурый. — Три желания.

— Согласна! — немедленно согласилась прозрачная баба.

— Клянись!

— Клянусь небом землей и водой, что исполню три желания, как только отпустишь!

Похоже, она Бурого за деревенского дурачка держит.

— Три моих желания! — четко сказал Бурый. — И не водой, землей, а силу свою ставь в заклад, а свидетелем в том зови Морену.

Обрадовалась, Даже не скрыла, заулыбалась.

— Будь по-твоему! Три твои желания — за мою свободу! Коли не исполню, сила моя и судьба моя и сила твоими станут, молодец! Мать моя Морена-владычица слышит меня. Принимаешь ли ряд, молодец… Как тебя кличут?

Ух! Мать Морена… Вот это кто! Мара! Получается, не врала, когда сказала, что князем сделать может. Мара — это великая сила.

— Младшим меня зовут, — не поддался на уловку Бурый. — Да, принимаю. Говори, что сделать?

— Перво-наперво проснуться…

И Бурый проснулся уже по-настоящему.

Стояла ночь. И он был один. Неужели приснилось?

Вторую половину ночи Бурый спал без кошмаров и мар. А проснувшись, сразу вспомнил о заключенном во сне ряде. Правда сие или приснилось?

Наверное все же сон.

Бурый оправился, умылся дождевой из кадки, поставил вершу, сунув внутрь пол-лепешки, привязал снасть к деревцу на берегу. Позаботившись так об обеде, вернулся в дом, позавтракал наскоро, уделив толику Волоху с просьбой пособить и наконец поспешил к сараюшке.

На этот раз он подготовился как надо. Надел все обереги, взял оба ножа, нарисовал обережные знаки на лице груди и животе.

Дальше просто. Разобрал кучу, снял обе крышки, спрыгнул к сундуку…

Замок противился недолго. Простой оказался: крючком поддеть, провернуть и готово. Откинулась крышка.

Вот только внутри сундука оказался еще один, поменьше. И на нем тоже камень волшебный, и сеть оплетающая.

И тоже с замком, на этот раз — непростым. Бурый провозился с ним до полудня и понял: не откроется. Понял и задумался.

Внутри боролись два желания: узнать, что внутри, и чтобы ничего не узнал Дедко.

Пока что все еще можно повернуть вспять. Закрыть большой сундук, запереть его, затворить подпол и сделать, как было.

Гневить Дедку страшно.

Но вскрыть малый сундучок тянуло нестерпимо. Руки так и тянулись…

Так что Бурый поддался: вылез и пошел в дом. За топором. Не пошел — побежал. Подхватил топор, но в спешке не тот, которым дрова кололи, а другой, оставленный Дедке пару лет назад кем-то из полоцких воев — заговорить, да так и забытый владельцем. А может убили воя.

Знаки, однако, Дедко на оружие наложил и силой укрепил добре. До сих пор не погасли.

Эти-то знаки Бурого и выручили. Только взялся за топор — наваждение и спало. Сразу расхотелось бежать вскрывать сундучок.

Нет, так-то желание поглядеть, что там внутри, не пропало. Но оно было обыкновенное, не наведенное.

Бурый остановился, положил топор… Нет, не вернулось. Должно быть, вдали от сундучка чары слабли.

Нет, не станет он сундук ломать. Вернет все, как было. Гневить Дедку нельзя. Может в лягуху и не оборотит, но накажет крепко. Лучше не думать как. Во всяких пакостях Дедко великий затейник…

Бурый сунул заговоренный топор за пояс и зашагал к сараюшке.

Вернуть все как было оказалось делом уже привычным. И наведенное желание разломать сундучок больше не сказывалось. Ну и хорошо.

Заброшенная утром верша принесла пару линьков и трех некрупных карасей. Бурый почистил их тут же, выпотрошил, обезглавил, собрал все в кучку и, загрузив привадой, вернул вершу на дно.

Рыбку поджарил на уличном очаге, сначала так, потом густо обваляв в муке и жалея, что нет сметаны. Зато соли было вдосталь и обед вышел недурен.

На сытый желудок очень захотелось бабу: ночной сон растревожил. Подумалось: не пойти ли поляницу половить?

Не рискнул. А ну как перехитрит навья? Без Дедки-то.

Чтобы отвлечься, взялся изучать резы на топоре. Разобрал почти все. Даже возгордился малость. Но потом сообразил, что дело не в самих знаках-узорах, а в том, как они в дерево легли и как соразмерно силой напитаны. С этим сложнее оказалось. Но тоже кое-как разобрал. Однако повторить не взялся бы.

Снова сходил к озеру. Верша оказалась пуста. Ну ничего. К утру поймается кто-нибудь. А на ужин мясо будет. Зайчатина.

Позвать косого, как это делал Дедко, или велеть добыть кому-то из зубастых, Бурый пока не умел. Зато учуять зайчишку — запросто. И далеко ходить не требовалось. Один попрыгун кормился тут же, на берегу, шагах в двадцати.

Бурый сосредоточился и позвал. Косой перестал грызть. Бурого он не видел, но боялся. Длинноухие вообще всего боятся. Но сейчас пугать было нельзя. Бурый представил себя морковкой. Большой красной спелой морковкой. Сочной и хрустящей. Нестерпимо желанной.

Получилось. Зайчишка не стерпел. Запрыгал к Бурому. Все, как Дедко учил. Тот, кто сильно желает, во всем видит желаемое. Зайчишка желал морковку очень сильно. Он помнил ее вкус. Дикая морковь — не редкость. Но эта была особенная. Очень большая, очень сладкая!

Бурый сцапал зайца за уши раньше, чем тот оттяпал ему палец острыми зубками. Только тут косой сообразил, что к чему. Заверещал, забил лапами. Бурый драться с ним не стал. Поблагодарил Волоха за будущий ужин и тюкнул обухом топора, с которым так и не расстался, по ушастой головенке. Затем, подрезал шкуру на задних лапах, подвесил на ветку, и вскрыв жилу на шее, слил наземь кровь, сопроводив правильным наговором, чтобы сила отнятой жизни не пропала, а вернулась к Волоху и Мокоши, а от них — обратно в мир. Затем, подрезая где надо ножом, ободрал и выпотрошил тушку, попутно сжевав горячую еще печенку, напихал внутрь зайца чеснока, обмазал тщательно глиной, отнес домой и сунул в оставшиеся с обеда уголья.

К вечеру заяц дошел. Бурый съел половину. Остальное завернул в листья и оставил на завтра.

Спать ложился довольным. Жить без Дедки было неплохо.

А ночью опять пришла та. Мара.

— Мы договорились, — сказала она, гладя лицо Бурого полупрозрачными пальцами. — Я поклялась, ты обещал. Почему ты меня не освободил?

— А-а-а… — Бурый почему-то сразу понял, что не спит. И понял, о чем она. — Так это ты там, в сундуке!

— Выпусти меня, — пальцы уже гладили не щеку, а горло. — Выпусти меня, молодец.

Стало трудно дышать. Бурый попытался сжать руку нежити, но та была бесплотна.

Бурый не испугался. Он умел не бояться. А еще он знал: мара его не убьет. Они договорились, но не на срок. Морена не позволит нарушить ряд. А еще: если нежить его погубит, кто тогда ее освободит? Точно не Дедко.

— Не мешай мне спать, — прошептал он, когда способность дышать к нему вернулась.

— Это желание? — прошелестела нежить.

— С чего бы? Я человек. Мне нужно отдохнуть. Или не хочешь, чтобы завтра тебя освободил?

— Да, — шепнула нежить.

И пропала.

Но вернулась, когда Бурый снова заснул. И это был прекрасный сон, потому что мары умеют порождать не один только страх.

— Пожелаешь — и я буду с тобой каждую ночь, — пропела нежить напоследок.

— Даже не надейся, — уже просыпаясь, пробормотал Бурый. — Знаю, что вы с человеками делаете.

Мара засмеялась:

— А ты человек?..

И растаяла окончательно.

Проснувшись, Бурый прислушался к себе… И не нашел изъянов. И слабости тоже. И вещных следов бурных сновидений. Стоило задуматься над предложением нежити…

Нет, не стоило. Может быть позже, когда он, Бурый, в силу войдет. Сроков в их уговоре нет, так что с желаниями можно не торопиться. А вот выпустить нежить из плена пора. Тогда мара уж точно не сможет ему навредить.

Торопиться, однако, не стал. Доел зайчатину. Запил водицей, закусил орешками в меду из Дедковых запасов. Любил старый сладкое. С учеником делиться не любил. Ну да в сравнении с тем, что Бурый намерен сделать, орешки — сущая мелочь.

И все же торопиться Бурый не стал. Проверил вершу: пусто. Видать, обиделся на него водяной дедушка.

Бурый раскрошил ему пол-лепехи с просьбой не серчать.

Вторую половину спрятал за пазухой. Не то, чтобы он верил в силу хлеба (то для смердов), но — пригодится. Дождался, когда тени стали короткими, сунул в петлю на поясе заговоренный топорик и пошел освобождать мару.

Привычно разбросав утварь, снял первую крышку…

И тут напала лень. Даже не лень, непонятная усталость. Словно силы утекли. И силы и сила. Даже и думать не хотелось, что придется сдвигать тяжеленную каменную крышку. Еще и голова закружилась.

Бурый опустился на перевернутую корзинку. Это что получается? Все же подсушила его ночью мара? Вот же глупая…

Бурый сидел на корзинке и… И задремал.

И тут же пришла она.

«Проснись, дурной! — визжала нежить. — Живо просыпайся! Обоих нас сгубишь!»

Бурый очнулся. Во сне он свалился с корзинки и лежал на земляном полу сараюшки. Двигаться не хотелось. Хотелось спать, спать…

Но нельзя. Маре верить тоже нельзя. Однако у них ряд. И если она говорит «сгубишь», очень может быть что и так.

Все еще плохо соображая, Бурый кое-как воздвигся на ноги. Где там эта петля?

Сдвинуть каменную крышку оказалось неожиданно просто. Это только казалось, что Бурый ослаб. На самом деле… Непонятно.

Замок на большом сундуке тоже открыть оказалось проще. Тем более, когда он взялся открывать, непонятная леность куда-то пропала. Вернулся привычный азарт. Поковырявшись немного в замке малого сундука, Бурый понял: нет, этот не открыть.

Значит придется топором.

Страшновато. Разворотит сундучок — обратно не починить. Дедко не спустит.

А может спустит. Если первым желанием будет: избавиться от Дедки?

Нет, этого точно мара не сможет. Дедко — Моренин. Оба Хозяйке служат.

А если не сгубить, а просто успокоить? Да, такое можно. Тем более Дедко первый начал: заточил нежить.

Или это не он? А что, если мара в сундуке оказалась по воле Госпожи⁈

Последняя мысль прогнала остальные. И в голове очистилось. Нет, не может такого быть. Если мара оказалась здесь по воле Госпожи, то не стала бы клясться ее именем. Не посмела бы.

Ну все.

Как-то само собой пришло: не надо ничего рубить. Если внутри нежить, то держат ее не стенки деревянные, а крепкая волшба.

Бурый вынул из петли топор и решительно поддел им волшебный камешек, от которого кормилась сеть чар.

Камешек из гнезда вышел легко. И в руку дался.

Был он наощупь прохладный, гладкий. Неопасный.

Бурый сунул его в сапог и увидел, как угасает зеленая паутинка силы. Сразу на обоих сундуках.

Значит правильное то было решение.

— Выходи, — сказал он маре. — Я свою часть уговора исполнил. Теперь твой черед.

— Или мой, — раздалось сверху.

Бурый запрокинул голову…

Над подполом стоял Дедко.

Борода и власы распущены, на одеже пыль. Дышит тяжко: должно, спешил, запыхался. В руке посох, коего прежде Бурый не видел. Из черного, сразу видно, старого древа. И не просто старого — сильного.

«Дуб, — вдруг понял Бурый. — И не просто дуб, а молоньей пробитый. Из него палка».

Еще на конце посоха была вырезана морда. Не так — Морда. Страшенная, пустоглазая. Внутри, в сердцевине, тож пусто. И пустота эта непростая, выстланная изнутри густыми чарами, кои виделись Бурома даже сквозь дерево.

— Дай сюда, — велел Дедко, протягивая руку.

Бурый сразу понял, о чем он. Вынул из сапога камешек и отдал. Дедко приладил камешек к посоху.

— Сколько? — спросил он.

На этот раз Бурый не понял.

— Чего сколько?

— Желаний, дурень! Сколько желаний у кромешницы выторговал? Одно, два?

— Три!

— Умник, — похвалил Дедко.

И Бурый понял: ведун не серчает. Ведун доволен.

Неужто сам Дедко все и затеял? С него станется. Ведун же.

Бурый поглядел на сундук. Ничего не изменилось. Вылезать нежить не спешила.

— Пусть пока посидит, — сказал Дедко, указывая посохом на сундук. — Теперь никуда не денется. — Твое первое желание, Младший: чтоб страхолюдница из сундука вот сюда забралась, — он похлопал по навершию посоха. — Здесь ей уготовано. Самое ее место. Желай давай, пока Госпожа не учуяла!

Бурый вздохнул и покорно пожелал, что потребовал Дедко. Проверять, что будет, когда Морена прознает о том, что происходит, желания не было.

Сквозь крышку сундучка потек синеватый туман. Неужто мара так на самом деле выглядит?

Вытек, свился в петельку, потянулся к Бурому:

— Помоги… — скорее угадал, чем услышал он.

— Исполняй давай! — рявкнул Дедко. — Сама подрядилась, никто не неволил.

Ага, не неволил. А в сундуки посадить — это как?

Но вслух Бурый этого не сказал. Он себе не враг.

Повиновалась нежить. Втянулась внутрь навершия. Глаза Морды вспыхнули. Почему-то красным.

— Вот теперь ладно! — удовлетворенно произнес Дедко. — Вылезай, ученик. Дело для тебя есть.

— Какое дело? — уточнил Бурый, когда они вышли на солнышко.

— Важное, — Дедко заглянул в погасшие на свету глаза Морды и довольно хмыкнул. — Портки мои постирать. И свои заодно. Не замарал?

— С чего бы? — буркнул Бурый. — Ты ж сам это все и придумал.

— Сам, — согласился Дедко. — Ты, однако, мог бы и не предавать.

— Я не предавал, — мотнул головой Бурый. — Ничего против тебя просить бы не стал.

— Значит не полный дурень, — сказал Дедко. — Не забыл же: вскорости все мое твоим станет. И он тоже, — Дедко приподнял посох. — Так что остатние два желания прибереги. Страхолюдница и тебе тоже пригодится. Такую из-за Кромки приманить тебе не скоро удастся. Тут силы мало. Еще умишко требуется поболе твоего нонешнего!

Дедко отвесил Бурому подзатыльник и зашагал к подворью.

Ведун.

«Когда я еще так сумею», — подумал Бурый и поплелся за ним.

Бурый потянулся, хрустнув уже немолодыми суставами. Теперь он может не хуже. И даже лучше. И оставшиеся два желания марой давно исполнены. Эх, Дедко, Дедко. Все-то ты провидел. Кроме себя