Ведун

Глава 17

Глава семнадцатая

Когда они подходили к волочанскому острогу, Бурый ждал: сейчас Дедко к старшему пойдет, но нет. Дедко вообще от острога свернул в посад, к подворью, которое ничем особым от семи других не отличалось.

И вел себя необычно. Встречным кланялся во ответ на приветствия. Иным смердам даже говорил что-то в ответ. Это Дедко, который на черный люд глядел как хозяин на овечье стадо. Это с пастухом он мог парой слов перекинуться, а с овцами о чем толковать?

Подворье, к воротам которого подошли, выглядело богатым.

Ну да волочан бедных не бывает. Разве ограбит кто. Да таких попробуй ограбь. В остроге непременно малая дружина стоит, да и сами волочане не только кабана на рогатину взять умеют. А как иначе? Живут на виду, при реке. А по рекам всякие ходят. Иной раз купца от разбойника не отличить. Хотя иные купцы хуже разбойников. Когда видят, что в беде-нужде человек, ссужают иной раз с тройным возвратом. А не вернет, сразу похолопят.

Бурый задумался и едва не вступил в свежее дерьмо, лежавшее прямо в воротах. А за воротами низенький мужичок распрягал воловью упряжку из четырех голов. Такими по волокам корабли тягают. Волов на подворье было много. Десятка полтора. Стояли у яслей, кормясь свежей, судя по виду и запаху, только что скошенной травой.

Дедко огляделся, цыкнул на подскочившего и сразу отпрянувшего кобеля, залившегося лаем, помахал рукой.

Дородный муж в чистой рубахе с вышивкой, увидав Дедку, не насторожился, как обычно бывало, а разлыбился, тоже замахал рукой и поспешил навстречу, ловко обходя воловьи лепешки.

Обнялись. От пропыленной одежки Дедки на белых рукавах хозяйской рубахи остались грязные следы.

— Здрав будь, Здравень, — сказал Дедко.

— И тебе здравия, Пастырь.

— Вот знакомься, ученик мой, Младшим зови.

Бурый поклонился. Кто его знает, что за смерд такой. Если Дедко с ним обнимается, значит непростой.

— Прошу в дом! — махнул рукой Здравень. — Что вперед: помыться с дороги или перекусить? Лучше б помыться, а я пока велю стол накрыть! Ах, Пастырь, сколь мы с тобой не видались? Вот радость!

Дедко заулыбался по-доброму, что с ним бывало редко:

— Два года, друже! Два полных года! Пожалуй, ополоснемся сперва.

— Орейко! — гаркнул хозяин. А когда названнный прибежал: — Проводи гостей к баньке, помоги там.

Баня Здравня стояла наособицу, у скудноватого по летнему времени ручья, впадающего в реку. Но бадьи были полны и вода в них, нагретая солнцем, была теплой. Орейко положил на скамью чистые рушники, подал Дедке завернутое в тряпицу мыло, духовитое, заморское. Расщедрился Здравень. Небось и вправду обрадовался.

Дедко, прежде чем мытье начать, в баню войдя, огляделся, показал Бурому пару мелких духов. Женский и детский. Видать, при родах померли. Показал и тут же сотворил знак, приоткрывая Кромку. Духи порскнули щель. А Дедко покачал головой. Русалии случились недавно и духи всех заложных, то есть неправильно померших, должны были уйти за Кромку.

То ли жрецы тут нерадивы, то ли плохие роды случились недавно.

Бурый поискал взглядом банника… Не нашел. Видать, мелкая вредная нежить спужалась ведуна и схоронилась.

Орейко старался: тер им спины мочалой, поливал водой. Дедкина спина — вся в бледных узорах-шрамах. От души постарался кто-то. Кое-что Бурый мог разобрать, но уразуметь все знаки разом не выходило. Интересно: а ему Дедко такие резать будет?

Бурый задумался. Глядя на голого Дедку не скажешь, что старый. Кряжистый, весь жилами перевитый, уж точно не дряхлый. Волос седой только на голове. Такому еще жить и жить. Лет двадцать.

— Иди уже, — отпустил Дедко холопа. Уселся на скамью, потянул носом, велел: — Покажись. Сыщу — хуже будет.

Явился. Толстый, как колобок. Отъевшийся. Банник. Прижался к дальней стеночке. Трусит.

— Виноваться! — велел Дедко.

Банник враз побледнел: аж бревна сквозь видны. Пискнул, замотал головенкой.

— Не пил, говоришь? А с чего так насосался?

Еще один короткий писк. Бурый опять не разобрал. С нелюдью так бывает. Кому говорит — слышит, а другие нет. Бурый и видит его только потому, что глаза у него теперь особые. Хотя сквозь Кромку глядеть пока не выходит, если сам за нее не шагнет. А вот Дедко умеет. Там нелюдь мелкую и высмотрел.

— Само, говоришь? Само даже брюхо у бабы не надуется. Мне врать?

Выплеснувшаяся сила смахнула банника, как жабий язык — муху. Раз — и он уже висит перед Дедкой жалким мешочком.

— Я говорил тебе: все людие здесь мое? — прошипел Дедко. — Я говорил, всем вам, клопам навьим, говорил: кто меру привысит, выпью досуха?

Банник трепыхнулся жалко, пискнул.

— А то я заложных не видел? — грозно насупил брови ведун. — Не ты? Кто тогда?

Еще один писк, тоненький, слабый.

— Меня бойся! — рявкнул Дедко.

Банник еще больше съежился. Треть о прежнего. Пропищал чуть слышно.

Но Дедко разобрал. Разжал хват. Нелюдь стек вниз и канул.

— Спросить хочешь? — Ведун повернулся к Бурому.

— Что тебе в здешних? — выпалил Бурый. — Что за долг?

— Долг, — Дедко взял костяной гребень. Грива у него хоть и седая, а густющая. — Кровный.

— Как так? — удивился Бурый. — Ты ж ведун. Нет у тебя рода!

— Рода нет, а кровь есть, — Дедко вздохнул. — Батьки Здравнева кровь. Даром данная.

— Расскажи! — вскинулся Бурый.

— Не сейчас. И не сегодня.

Бурый огорчился. Но потом вспомнил, что есть еще одна загадка:

— А что тебе банник поведал, скажешь?

— Гадина в селище завелась. Знак мой похерила, на запретное позарилась. И мы с тобой ее изведем. Но позже. Сначала поснедаем.

— Травница, говоришь? И давно ли?

Поели сытно, но на медовуху Дедко не налегал. Так, для разговора. И не торопясь. Сначала выслушал все новости за год. Новости были простые. Кто родился, кто умер, кого взяли в род, кого отдали. Что нынче на полях уродилось, сельчан тревожило мало. Волочане же. Единственное важное событие: поднимавшиеся с полдня хузарские купцы отказались платить полную цену. Мол, они уже мыто заплатили и довольно. Только за еду и девок дали. Могло и выйти при них. Охрана у хузар сильная,. Но по счастью с нижней стороны волока ждали купцы полоцкие. А с ними младший их княжич с десятком дружинников. Пристыдили хузар. А волочан поучили: с незнакомцев плату вперед брать. Вот у полоцкого князя больше дел нет, как только потом их жалобы слушать.

Дедко согласился: прав княжич. С чего бы чужим доверять? Вы б еще нурманам доверились. А кто, говоришь, новый в селище поселился?

Здравень принялся перечислять без спешки. Не так уж мало вышло. Тут и родня дальняя, и женки, в род взятые…

— Травница, говоришь?

— Ага. Пользы немало от нее. Летось Кринька с лодьи свалился да ногу поломал. Залечила добре. Даже хромоты не осталось. А Валушу ногу зашила, кабаном пропоротую. И тоже зажила, не загноилась. Не зря кормим, выходит.

— А живет где? — спросил Дедко.

— А тебе зачем? — насторожился хозяин. — Эту бабу обижать не надо! Нужная баба! Вишь, даже для тебя нынче болезных нет. Добре все.

— Так травница же, — добродушно ухмыльнулся Дедко. — Может и мне пригодится. Добре значит? А скажи мне, друже, мерли ли роженицы у вас?

— Было такое. Ну так обычное дело…

— То да, — согласился ведун. — Обычное. А много ли?

— Ну… — хозяин принялся считать, загибая пальцы. — С зимы трое. А до того…

— Не много ль — трое? — спросил Дедко.

— Да не. У меня первая женка тож роды первенца не пережила. Жалко. Было бы парню уже девятнадцать зим.

— А те, что с зимы ушли, у них роды тоже первыми были?

Здравень вновь задумался, покачал головой.

— А что спрашиваешь-то?

— Да так, по делам своим.

Дедко поднялся. Подхватил посох:

— Пойду прогуляюсь до травницы вашей.

— Мож тебя проводить? — спросил Здравень. — Орейка!

— Ни к чему, — отказался ведун. — Есть у меня проводник.

И погладил оголовье посоха.

Здравень глянул на Морду и передернулся:

— Не будь ты нам свой, Пастырь, я б тебя дальней дорогой обходил.

Дедко захихикал:

— Был бы я добрым, так уже и не был бы.

И двинул со двора. Бурый — за ним.

На сей раз Дедко ни с кем не здоровался. Шагал широко: Бурый еле поспевал. Очень хотелось знать: кто за драка предстоит? Что миром не обойдется, он уже догадался. И кто такая здешняя травница — тоже догадывался. Но не тревожился. Помнилось, как он мальцом достал ножиком колдунью. Вот тогда да, страшно было. Нынче — только радостное предвкушение. Нет больше Мальца, есть Бурый. А Бурому любая баба, хоть колдунья, хоть кто — дичина. Вот бы такая ж красивая была, как та.

Беспокоило одно: допустит ли Дедко или как допрежь, все себе заберет?

Двор, в котором поселилась злыдня, был невелик. Рядом огородик, где рядом с брюквой росли чаровные травки. Не сказать, что огородик ухоженный. Сорняком зарос. Это у травницы. Сила, однако, от земли шла. Чужая. Вязкая, влажная, горячая, как летняя грязь в луже.

Дедко огородик топтать не стал, прошел тропкой, к калитке.

Псины на подворье не чуялось и не слышалось. Зато на заборе сидел кот. Непростой, с навьей невидимой опушкой. Нежить. Увидел Дедку, зашипел, подобраться: напрыгнуть.

Дедко поднял посох.

Кот прыгнул.

Но не на Дедку, а внутрь, во двор. И уже изнутри заорал мерзко: хозяйку звал.

— От хорошо, — порадовался Дедко. — Дома убивица. — И Бурому: — Сюда глянь.

Ого! Знаки. Бурый таких не видал. Незнакомые, но, понятно, что нехорошие. Сила в них злая. Кто ворота тронет — несдобровать.

— Снимешь? — спросил Дедко.

Бурый замешкался. Не хотелось трогать. Грязные они, эти знаки, липкие. Тронешь — не отмоешься. И в единую сеть завязаны. Задеть — как осиное гнездо пнуть. Можно попробовать выжечь. Мох подпалить и силой огня.

— Я б их сжег… — проговорил он, потянувшись в мешку на поясе, где огниво лежало.

— Можно и так, — согласился Дедко. — Но долго.

Он полез за пазуху и вынул краюху ржаную. Самую обычную. Подмигнул Бурому, дунул на краюху… И размазал ею знаки на калитке. Запросто, как сажу по стене, и швырнул краюху наземь. И все. Силу, что на хлеб перешла, с хлеба в землю и утянуло.

— Понял? — спросил Дедко.

Бурый закивал. Вот так просто. Всегда ломоть хлеба с собой носить. Нужное это: и перекусить и от чар оборониться.

Но открывать калитку Дедко не спешил. Сначала Морде ее показал. Та обрадовалась, потянулась к дереву… И всосала разом двух мелких духов-пакостников. Третьего, ускользнувшего, Дедко перехватил. Но не поглотил. За Кромку отправил. Пояснил:

— Госпоже долька. А теперь и войти можно.

И вошел.

Ах ты ж досада какая. Бурый надеялся: красавицу увидит. Как ту, что мальцом ножом уколол. Ан нет. Бабища дряхлая, горбатая, беззубая, простоволосая. Космы седые ниже пояса висят, нос вислый, рожа жирная в бородавках. Старуха с клюкой. Самая и есть колдунья, какой детишек пугают. И силы в ней — на неполную горсть.

Ах ты ж… Морок. А под мороком — другая. Тоже не сказать, что красивая, но моложе и много опаснее. И клюка у нее не клюка, а посох вроде Дедкиного, в котором нежить сидит… Рука сама потянулась к ножу. Тому, который силу тянет.

— Веду-ун… — протянула колдунья. — Два веду-уна. Старый да мелкий. Чего забыли?

— Тебя! — осклабился Дедко. — Ты метки мои видела? Видела, видела, не отпирайся! А воровски на мое поле залезла, мое стадо портишь! Чем расплатишься за воровство, а?

— А чего ты хочешь? Давай поторгуемся!

— А давай! — охотно согласился Дедко. — Сердце твое хочу! Съесть! Сама вынешь или как?

Ответ колдуньи был дивно быстрый. И махнула клюкой и голодная нежить метнулась стрелой. И не в Дедку, а в Бурого. Он как знал: принял неупокоенную на вынутый нож. Хотя мог бы и ладонью. Хилая оказалась. До трех досчитать не успел бы, как обвисла мокрой рубахой, а потом и вовсе пропала. Квелая какая-то. Видать жабилась хозяйка силой делиться. А, может, это он, Бурый, так силен?

Ну так теперь еще малость прибавилось силы. Так-то неупокоенная — Морены, но ведь не Бурый ее из-за Кромки украл. Так что и ответ не его. И ответ этот скоро.

Дедко у колдуньи клюку посохом вышиб и оголовье убивице в живот воткнул. А уж Морде дважды предлагать не надо: вцепилась в нутро, потянула силу. Колдунья так и села. Даже кричать не могла.

Дедко посох убрал, воткнул в землю, взял колдунью за щеки, сказал почти ласково:

— Порадуешь меня — отпущу. Нет — сделаю, как обещал. Вырву сердце, сварю и съем. Будешь мне служить-мучиться, пока не истаешь. Ну!

— Все отдам… — колдунья расползлась по земле коровьей лепехой. — Клад у меня. Скажу, где и как открыть без проклятья.

— Мне твое проклятье — тьфу! — заявил Дедко. — Дурная ты. Со Змием вязаться. Я ж тебя и не узнал сразу, Горява. Молодой помню. А как пестунью свою извела, тоже помню. Ух сильна была Калена. А ты ее обошла. А теперь что? Труха одна. Почто?

— Я тебя тоже узнала, Волчий Пастырь, — прохрипела колдунья. — Почто, говоришь? Так ла-акомо!

И захныкала.

— Ладно, — Дедко отпустил ее лицо. — Отпущу тебя, так и быть. Говори, где клад твой?

— Она знает, — Колдунья показала на клюку, которая, оказалось, не опустела. Еще одна нежить в ней, посильнее той, что Бурому досталась. — Она же и заклад снимет.

— Пастырь! — окликнули снаружи.

Бурый оглянулся.

На подворье входили волочане. Суровые и недобрые. И первым — Здравень.

— Не обижай травницу, Пастырь! — сказали они хором, как по сговору.

— Травницу? Травницу⁈ — Дедко захохотал. — Глядите и радуйтесь, что у вас есть я!

Хлопнул колдунью по голове и…

Волочане отпрянули. Там, где сидела на земле колдунья, образовалось змеиное кубло.

— Догадались, кого пригрели? — вопросил Дедко сурово. — А кто ее владыка, ведаете? А я ведаю! Лёт-Змий, коего Прелестником зовут. Восьмерых баб ваших она ему отдала. Последняя осталась. До того жили вы, горя не мыкая. А после кончилось бы доброе житье ваше. Летал бы Змий меж вами, баб да девок ваших пленял-изнурял, а вы б только затылки чесали: с чего женки да дочки ваши сохнут да мрут!

Дедко сплюнул, подобрал посох, проворчал:

— Что ж, коли по нраву вам змеенышей кормить, то ваша воля. Не трону блевотину зиеву, уйду отсель. — Выждал немного, и спросил равнодушно: — Ну что? Уйти нам?

Волочане замотали головами. Опять разом. Потом так же, разом, согнулись в поясах, скинув шапки, да так и остались. Один только Здравень разогнулся и попросил слёзно:

— Прости нас, Пастырь! Темны очи наши, не ведали, как оно есть. Не попусти!

— Да ладно вам гривами пыль мести! — смилостивился Дедко. — Ясно, что не ведали. На то у вас я есть. Оберегу, как иначе. А сейчас геть со двора! И калитку затворите! Змий силен. Малой волшбой не отгонишь. А большую кто увидит — впросте ослепнуть может. Или есть кто любопытный — рискнуть?

Любопытных не сыскалось. Волочане, толкаясь, полезли через калитку наружу. Когда калитка захлопнулась, Дедко сказал Бурому:

— Засовом запри.

И только после этого убрал морок.

— Они ж и есть темные, — пояснил он Бурому добродушно. — И упрямые. Начни таким объяснять, что да как, до ночи бы не управился. — Ну что, сластолюбица, теперь мой черед тебя потешить! — Подхватил посох и упер в грудь колдуньи. Та зашлась в беззвучном крике. Ненадолго. Морда выпила ее быстрей, чем Бурый только что — слабую заложную.

— Там поленница, — сказал Дедко Бурому. — Закидай дровами да подпали, пока в пустое тело кто-нить с той стороны не приманился. А я пока в избе пошарю. Может и найду что полезное. Ну, что не так?

— Ты ж обещал ей, — сказал Бурый. — Она тебе — клад, а ты ее — за Кромку.

— Дурень! — добродушно проговорил Дедко. — Колдунье поверил. Нет никакого клада. Ничего у нее не осталось. Баба есть баба. Что с силой, что без. Как повелась баба на змиеву сладость, с горя, со скуки, хоть с чего — считай, сгинула. И сама пропала, и все ёё. Уразумел?

— Ага. Расскажешь как-нибудь про Змия этого?

— Непременно, — пообещал Дедко. — Давай пошевеливайся! Я у Здравня и малой доли не выпил, сколь должен.

Прихватил посох и пошел в избу.

А Бурый еще некоторое время глядел на то, что было колдуньей, а теперь ничем не отличалось от обычной мертвой бабы. Ни силы, ни души.

О том, что и с ним может случиться также, думать не хотелось.

«Обязательно расспрошу Дедку», — пообещал он себе.

Ведь если есть где-то Змий бабий, так и для мужей такая ж дрянь может быть.