Ведун

Глава 32

Глава тридцать вторая.

Полоцкий князь подарил Дедке двор. Невеликий, зато в самом граде. Почему, понятно. Желал ведуна под рукой иметь. Для пущей пользы.

Дедко отнекивался. Говорил: ведуну среди людей жить невместно. Тяжко от этого всем. И не так уж далеко его обитель от Полоцка. Верховой за три дни доскачет.

На сторону Дедки встали (кто бы ожидал?) волохи. Бурый сообразил, почему. Пусть Волох-бог с Госпожой в ладу, зато слуги его приношениями делиться не намерены. А останься Дедко в Полоцке, пришлось бы. Слава у Волчьего Пастыря изрядная. Пусть и нравен, зато могуч. Кто к волохам иль иным жрецам за подмогой шел, к ведуну пойдут.

Уговорили князя. Двор, однако, за ведуном оставили. Под приглядом княжьих людей. Приедет Волчий Пастырь в Полоцк и будет там жить на всем готовом.

— Опасается он, — сказал Дедко Бурому. — Думает: вдруг я к плесковскому князю отойду.

— А можно так? — спросил Бурый.

— Можно, — ответил Дедко. — Но нельзя. Это князья думают, что я на их земле живу, а так-то они на моей. Своя земля — своя сила. Мне она от пестуна отошла, а тому — от его наставника. Как ушел я, на нее чужой залез. Знахарь пришлый. Потом его колдун из земель сиверских сковырнул. Но этот сам ушел. Неуютно, когда вся нежить да нелюдь тебя ниже медной монетки держит. Не слабый колдун был, а примучить даже навий речных не сумел. Ушел обратно на полдень, а на земле моей жрецы Госпожи капище поставили.

— А можно так? — спросил Бурый.

— Можно, почему нет.

— И мы можем?

— А нам зачем? — Дедко хмыкнул. — Чтобы холопов негодящих скупать да на деревьях вешать, как нурманы делают? Иль думаешь, что Госпожа наша стервь жрать любит?

— Вот уж чего не думаю, так этого! — возмутился Бурый.

— То-то. А эти — думали. И додумались до того, что детей селянских красть начали и резать.

— И что?

— Ну, сил у них немного прибавилось, это да, — признал Дедко. — А ума — нет. Вот я тебя, к примеру, у родни купил. Прибил бы, никто б мне слова не сказал. А если б скрал? Да и зачем? А эти — жадные. Только это и переняли от Госпожи.

— И дальше с ними что?

— Ты Ругая видел?

Бурый удивился, но кивнул.

— Станет Ругай такое терпеть?

Бурый помотал головой.

— Вот и тот воевода не стал. Выследили кощеев, капище их сожгли, самих повязали и в град привезли. И принародно Перуну отдали. Но не в честном бою, как у них на тризнах принято, а по-плохому и с выдумкой. Варяги, они терзать не хуже нурманов умеют.

— А Госпожа что? Не рассердилась?

— С чего бы?

— Ее ж жрецов замучили.

Дедко шлепнул Бурого по затылку:

— Ты чем слушаешь? Эти дурни думали, что Госпоже приносят. А обряд приняли не наш, лехитский. А у тех есть божок, Кащей, коего еще Меднобородным кличут. Против Госпожи он — цыпленок. И против Черногривого тож. Но на чужое падок. А знаешь кто этих воеводе открыл?

— Кто?

— Подружка твоя колченогая! — Дедко захихикал. — На что ей здесь божок чужой, худой да жадный? Она сама в богини метит. Не понимает: ушло ее время. Но польза нам от нее есть. Тебя вот вскрыла. И как думаешь, кто мне сию историю рассказал?

— Она?

— Она. Не за так, понятно. Усладил я ее добре. Молодой был. Вроде тебя.

— Сколько ж ей самой лет? — спросил Бурый.

— А сколь силы в ней, столько и лет. Ряд у нас с ней. Потому если кто другой с силой на землю нашу полезет, в дом свой она его не пустит. Не примет. Ни она, ни нелюдь здешняя. Потому что земля сия — наша испокон. До меня с пестуном моим ряд был, а допрежь него — с его старшим. Уйду я — все мое твоим станет. Вся сила моя, кроме неотъемной, все обереги мои и даже она, — Дедко показал на посох с Мордой. — Все твоим станет. А исхитрится кто меня одолеть и силу выпить, как с моим пестуном вышло, все равно весь ряд мой на тебя перейдет.

— А если и меня — того? — спросил Бурый.

— Тогда по-всякому может быть. Смотря кто тебя прибьет. Коли будет у него сродство к здешней нелюди-нечисти, могут и принять. Нет — будут ждать, пока способный не придет. Им спешить некуда. Так что не думай, что они — за тебя. За тебя только ты сам. Ну и я немного.

На том разговор и закончили. Только Бурый и раньше знал: нет меж носящими силу дружбы. Они как звери хищные голодной зимой. Кто сильней, тот и сожрет. И еще сильнее станет. А кто слабей, тому и быть сытью сильного.

И так везде. Только у Дедки и Бурого иначе. Да и то потому, что связаны они крепко и сила у них, считай, общая. Не отнять, не поделить.

Мелкая речушка Бельчушка. В иных местах можно перейти, рук не замочив. Мелкая и не длинная. За полдня до истока дойти можно. Они и дошли. К озеру. Оно тоже не из великих. Берега по большей части заболочены. Но хорошее место для селища нашлось.

Селище невелико. Открытое, не град. Вместо града — постоялый двор. На высотке, чтоб в паводок не залило. Вот у двора частокол есть. Войско такой не удержит, но зверя остановит. И ватажку разбойничью, если подступит. От селища дорога идет еще уже, чем до него. Скверная. Возы пройти могут, но колесо потерять — запросто. Но всяко лучше, чем через чащобу или через болото.

— Здесь станем, — решил Дедко. — Дальше — с утра.

Бурый спорить не стал. Да, солнце еще на макушке неба, но куда им торопиться?

Расположились. Хозяин двора дал им комнату удобную: сухую, светлую, с узкими высокими окнами, прорубленными в толстой стене. Из таких хорошо от врагов отстреливаться.

Угостились ухой из свежепойманной рыбки и тетерева. Закусили медовыми лепешками с ягодой. Простая пища, но Бурому такая нравилась. После обеда Дедко завалился спать, а Бурому не хотелось. Побродил по селищу, поболтал с рыбаками, что готовили сети в вечернему лову. Узнал, что рыбы и зверя с каждым годом все меньше, а дань князь требует, как раньше.

Разговаривали с ним, не чинясь. Может, потому что оделся Бурый по-простому, обереги под рубаху спрятал, а что мизинца нет, так пальцев недостаток — это не диво.

Интересно Бурому: как люди живут. Казалось: смотрит он на рыб, ходящих в воде, и не ведающих, что над ними простор воздушный и из этого простора в любой миг может острога ударить или сеть упасть. Просто им жить, не ведающим. Слушал их Бурый и казалось: не вьюнош он, а старец многомудрый. Хотя какой он многомудрый? Вот Дедко, да. Хорошо бы, пожил старый подольше. А и поживет. Здоровья в нем побольше, чем в рыбаках этих. А убить… Убить ведуна? Это кому на такое храбрости хватит? Да и как убить того, что ведает? Да никак.

Забыл Бурый о том, что ему Дедко рассказывал. Забыл о том, что на всякого сильного сильнейший сыщется. А если проткнуть ведуну сердце, душа его отойдет так же неотвратимо, как у любого из людей.

Вернувшись на постоялый двор, Бурый обнаружил, что Дедко проснулся и сидит на полу, выставив перед собой посох, и глядит в тускло поблескивающие глаза Морды.

Бурый тихо присел на лавку. О чем общаются Дедко с примученной навьей, он, понятное дело, не разбирал. Но видел, что общаются бурно. Навья противится, пытается выскользнуть из ведуновой хватки, спрятаться поглубже в нутро древесное. Но у Дедки не забалуешь. Ох ты! Исчезли. И Дедко, и навья. За Кромку ушли. Тело и посох остались, но пустые.

Вот таким ведуна убить совсем просто. Дедко Бурого крепко учил: нельзя тело без пригляда оставлять в небезопасном месте. Хотя… Почему без пригляда? Он же здесь.

Вернулся Дедко только к вечеру. С навьей своей. Та сразу в посох ушла и потерялась. Ослабла. Надо думать, Дедко ее силу пил там, за Кромкой, потому что сам он был бодр и сразу велел Бурому ужином заняться. Проголодался. Но это он здесь оголодал, не за Кромкой. Там другим кормятся. А тело оставленное, считай, не живет. Дышит и то раз через двадцать.

Бурый сходил в трапезную. Людей там было немного. А пахло вкусно. Свежим хлебом и печеным мясом.

Хозяин двора знал, кто такие Дедко с Бурым. Вряд ли ему нравились ведуны. Но ему очень нравилось их серебро, так что он подбежал сразу, как только увидел Бурого, изображая радость, хотя чуялась в нем лишь алчность, смешанная с опаской. Все, что угодно важным гостям. Ах, медовухи нет! Такая печаль! Есть пиво. Может, это как-то смягчит страдания почтенных гостей от отсутствия любимого напитка?

Смягчит, кивнул Бурый.

Ему что пиво, что мед — без разницы. Хмельное и хмельное. А вот Дедко опечалится. Ну хоть не напьется.

Как-то беспокойно было Бурому. Вроде опасности не видно… А тревожно. И этому чувству Бурый доверял больше, чем глазам. Потому еще раз внимательно оглядел сначала семерых трапезничающих, а потом хозяина. Пройдоха же. Вдруг задумал нехорошее?

Нет, вряд ли. Бурый отпустил его жестом. Остальные же гости… Четверо здешних, смердов. Трое остальных — мелкие купчики. Небогатые. Один воз на троих. Везут, вроде, ячмень на ярмарку в Полоцк. На Бурого внимания не обращают. Нет, не они.

Бурый вышел во двор. И здесь ничего подозрительного.

Надо бы с Дедкой поговорить.

Не поговорил. Дедко попросту отмахнулся. Похоже, расстроился, что нет медовухи.

Поужинали сытно. От пива Дедко отказался. Точно, расстроился.

Перед тем, как лечь спать, Бурый проверил дверь. Так-то добротная, но петли кожаные. И то: откуда в небогатом постоялом дворе железо на дверные петли? Чай, не гостиница в стольном граде.

Дедко наблюдал за ним с усмешкой:

— Ложись баиньки, — велел он. — Смерть не проспишь, обещаю.

Ага, успокоил.

Но тревога, что удивительно, ушла. И уснул Бурый мгновенно.

А проснулся от того, что ладонь Дедки закрыла рот:

— Тшсс… Нишкни.

И, опередив вопрос Бурого, еле слышно:

— Убивать нас пришли. Колдуна чую. Сильного.

Что пришли с недобрым, это Бурый уже и сам понял.

Снаружи шуршали, скрипели кожей, дышали тяжко. Даже разок звякнуло что-то.

Бурый привстал, потянулся сквозь дверь…

И сразу назад подался. Там была тьма. Черные клубы с красными мутными взвихрениями. Откуда-то пришло знание: жертвы. Тот, колдун, изрядно потрудился: не менее полудюжины душ вынул и мучил при том страшно. Выжег из них все, окромя ненависти, и чарами к своему жезлу привязал. Теперь вкруг колдуна словно огонь непроходимый горел.

Бурый огорчился и порадовался разом. Огорчился, что не видит сквозь туман смертный, а порадовался, потому что о жертвах он не догадался, а проведал.

Бурый потянулся к ножу, что для силы, но Дедко перехватил руку, прошипел еле слышно:

— Нож, нет. Ты — Бурый…

А ведь верно. Он же не только Госпожи, но и самого Скотьего бога свойственник.

И сразу ушла тревога. У Морены сила главная там, за Кромкой. А Волох, он оба-два мира под собой держит. Ни одно теля без его силы в явном не родится. Да что теля, зернышко не взойдет.

— Сейчас, — шепнул Дедко.

Угадал.

Бурый думал: незваны дверь вышибут. Ошибся. Петли срубили. Много ли ремням надо: два раза топором махнуть. После — удар плечом и дверь упала с грохотом, вывернув засов.

И сразу светло стало. Факел. Тоже понятно. Это ведуны во тьме видят, люди — нет.

Факел сзади, а перед огнем — колдун. Вкруг колдуна заложные вьются, кричат от памятной муки, алчут терзать. За колдуном — люди. Трое. Вои все. С копьями двое, третий тот, что с огнем.

Заложные почуяли силу, потянулись к Бурому.

Дедко — заслонил. Частью — сам, частью — Морда. Навья завизжала неслышно.

Не были б заложные безумны, тут бы и рассеялись. А так — наоборот. Потянулись, полезли к Дедке. Колдун их будто бы с поводка спустил, а на деле не спустил, а только ослабил.

А еще в Дедку копье полетело. С пяти шагов. Редкий воин от такого уклонится. Дедко не воин, и старый он. Зато — ведун. А значит знал, когда и куда ударит. Второе копье — тож ему предназначалось. Бурого вороги в счет не ставили. Молодой, в руках ничего. С ним — позже можно.

А вот зря они так.

Второй вой еще и пальцев не разжал, сулицу бросаючи, а Бурый уже пробудился. И стал, кем есть. Бурым. Разросся, растопырился, заполонив келью. Руки-лапы в размах. В две сажени.

Вои не увидели. Куда им. А вот колдун — да. Этот уразумел. И смутился, одернул заложных к себе. Подумал, видать, станет Бурый его первым драть.

А Бурый не стал.

На свою беду вой, что первое копье метнул, шаг вперед сделал. И секирку с пояса выдернул. И тем невольно Дедку от второго воя заслонил, остановил бросок.

Хороша секирка. Так и сияет. Постарался кто-то, зачаровал. Не этот колдун. Другой. От светлых небес чары. Против нежити и нечисти. Ах как хороши чары! Даже безумных заложных пробрало, а у Морды вмиг глаза потухли: спряталась.

А вот Бурому — нипочем. Он не нежить и не нечисть. Он — Бурый. На нем обереги Волоховы, саморучно зачарованные. Только само железо и опасно. Да и лишь телу. А тела видимого у Бурого — чуть. А вот невидимое…

Отпугнул вой заложных безумных и открылся. И Бурый не попустил. Вошла в грудь воя не зримая простым глазом мохнатая лапа с когтищами в вершок длиной. Сжала душу под сердцем.

Задохнулся вой от нестерпимой боли.

А Бурый тут же все про него узнал. Кто, откуда, как звать, кому служит и сколь ему колдун посулил за пособить.

Допрежь с Бурым такого не было. Пользы, однако, от сего ведовства — никакого. А вот от силы Бурого, что в воя вошла, толк вышел.

От смертной боли потерял себя вой, оглох, ослеп, стал готов на все, ради избавления.

Бурый лишь чуть подтолкнул и прилетела секира зачарованная в грудь того, что с факелом. Нежданный удар — самый страшный. Сила от лютой боли у воя тоже лютая обрелась. Прорубила секира и бронь, и грудь, застряла в хребте.

Факел упал.

А тот, второй с копьем, не думая, не в Дедку железко нацелил, а в схваченного Бурым соратника. Может, решил: второй удар его будет. Или что тот предал.

А может вовсе не думал, так ударил в опасность по твердой выучке воинской.

Вошло железо сулицы первому вою в грудь. Простое железо. Не заговоренное. И пошла сила Бурого из пробитой груди по ясеневому древку сулицы, как вода по ручью. А следом и лапа медвежья потянулась, прихватила изнутри десницу, сжимавшую древко. И не стало у воя десницы. Стала она — Бурого.

Страх. И ненависть. Страх — от Бурого, что воя изнутри держит. Ненависть заложные точат обильно и смрадно.

Даже и принуждать не было нужды. Сам понял вой, кто его судьбу порушил. Понял и сразу ударил. Попросту, кулаком. Но кулак у воя крепкий. Колдун рухнул, не охнув. И жезл уронил, к которому заложных привязал.

Бурый вновь не упустил случая: топнул ногой. Треснул жезл, треснули знаки, ослабли чары. Заложные прочь кинулись…

Не ушли. Навья Дедкина проворней оказалась. Даже Дедки проворней. Дедко бы не позволил, но Морда опередила: пожрала заложных. И к колдуну метнулась. Но тут уж ведун не сплоховал: перехватил, скрутил-придавил силой. Навья не сразу сдалась. Окрепла от заложных, возомнила лишку. Ну да укорот не замедлил. С Дедкой не забалуешь.

Меж тем от факела, упавшего бревна занялись. Пол-то земляной в коридоре, а вот стена — деревянная.

Бурый от огня снова умалился. И растерялся: что теперь? Тушить?

— Колдуна хватай, — рявкнул Дедко, быстро сгребая пожитки, свои и Бурого. — Наружу его тащи!

Колдун повис на плечах неудобно, как мешок с репой. Тяжеленький. Но Бурый потащил, куда денешься. А впереди, обвешанный добром, как весеннее дерево, дарами, Дедко.

Благо недалече — в большую трапезную.

А там уже суетятся. Хозяин с частью. Дым учуяли.

— Там горит, — махнул Дедко. — Чужаки подпалили.

Переспрашивать его не стали. И гости и хозяева кинулись в проход. Тотчас зашипела вода, застучали топоры. А потом — вопль.

И — последний живой вой из тех, что с колдуном пришли.

Глаза бешеные, так и светятся во тьме. Навий. Не удержалась родная душа в теле. Да и Морда оплошала. Упустила заложного.

Бурый разжал пальца и беспамятный колдун повалился на пол.

Нож для силы скользнул в руку, притерся к ладони.

Дедко тоже уронил наземь пожитки. Но не успел. Кинулся навий.

Не на Дедку. На Бурого.

Нет, не на него. На колдуна.

Но теперь уж навий не успел. Сунул Бурый поднятому в грудь заговоренный ножик, поймал им клубящийся багрянец, потянул.

Руку как пламенем обожгло. Ох силен заложный. Непрост. Сам из жрецов. Посвященный. Только не разобрать, кому. Муку этот принял последним. Страшную муку.

Месть!

Да только не заложному месть эта. Он свою упустил.

Раскалился заговоренный ножик, словно вновь в пламя вложили. Растянул жар гневной души клинковы чары…

Не удержали бы. Такая ярость и жажда!

Но не в горне ножик нынче, в ведуновой руке цепкой. Скованная уже дикая сила против принятого двумя высшими ведуна.

Вырвался из груди медвежий рык. Ай, хорошо! Ай, сладко!

Захваченный навьем вой осел наземь, соскользнув с ножа.

Бурый опомнился не сразу. Хотелось еще. Еще силы, еще радости…

Дедко подошел, взял десницу ученика, разжал с силой, по очереди, скрюченные пламенем пальцы. Осмотрел ножик.

Бурый на ладонь свою глянул. Ждал увидеть ожог страшный, но ничего на коже не осталось. А вот под кожей так и бурлило-струилось. Чужая сила, колдовская, рвалась на свободу.

— Держи, не пускай! — рявкнул углядевший недоброе Дедко.

Да Бурый и не собирался. Сжал десницей волохов оберег, позвал живу живую, здешнюю…

И пропало чужое колдунство.

Прогорело и осыпалось пеплом на присыпанный соломой земляной пол.

— Владей, — Дедко протянул ножик Бурому. И добавил не без зависти: — Удачлив ты, Младший. С этакой удачей ты вскорости вровень мне станешь.

— Это вряд ли, — пробормотал Бурый.

Но слова были приятны.

Бурый закашлялся. В трапезной от дыма не продохнуть, но огня не слышно. И дым споро уходил через продух. Уняли пожар.

Бурый присел рядом с колдуном. Взял голову беспамятного в ладони, замер ненадолго, потом изрек удивлённо:

— Надо же! Лат! Да и не простой колдунец — Велсов жрец! Чем же я тебе не сподобился, чужой бог?

Колдун, понятно, молчал. А вот Бурый — догадывался.

Часть добра с убитых воев отошла Дедке. То, что сам выбрал. Из коней взяли двух. Возок хозяин двора дал. И возницу, чтоб потом повозку с конями забрать. Очень хозяин Дедке был благодарен. Думал: без ведуна погибли бы все и двор сгорел.

Дедко его не разубеждал. Зачем?

Уехали, однако, не сразу. Задержались. Была причина.

Днем к ним жрец прибежал, из стрибожьих. Судьба привела. Или воля божья.

Увидал стрибожич колдуна повязанного, аж затрясся. Признал.

Месяцем тому у жрецов четверых младших схитили, когда те с подношением на капище возвращались. Рыбаки после видели, как их в лодку грузили. Помочь не рискнули. Кто они против воев? Но колдуна сего запомнили хорошо и описали подробно. Особливо власы белые под черной повязкой, кои собраны в косу с черными лентами.

Не порадовал стибожича Дедко. Поведал: погубил колдун всех его соверцев. Скормил богу-покровителю своему именем Велс. Еще добавил: кабы не было здесь его, ведуна, Волчьего Пастыря, еще и не то наворотил бы черно-белый лат.

О Велсе стрибожич не слыхал. А вот о Волчьем Пастыре — да. Обещал: непременно на капище узнают, кто за ихних отмстил.

— Пока что не отмстил, — заметил Дедко. — Но отмщу. Он ваших своему скормил, а я его душу из крепей Велса-бога вырву и Морене отдам. Пусть поиграется с чужинцем век-другой.

Стрибожич порадовался. Участь сия похуже, чем та, что его соверцам чужак уготовил.

— А теперь, — сказал Дедко Бурому, — будет тебе урок: как надобно с колдунами и иными сильными обходиться, чтоб силу их связать и дурных хлопот избегнуть.

Первым делом сварил Дедко отвар. Ну как сварил: следил, как его Бурый варит. Схожий отвар Бурому уже знаком был. Его раненым и болящим давать полагалось, чтобы боль унять. Травы и снадобья те же, а вот чары потребны другие оказались. Посильней. И в том Бурому ножик для силы помог. Он теперь для Бурого стал как Морда для Дедки.

Сделали снадобье. И влили злыдню в глотку, вытянув у него изо рта деревяху-затычку и зажав нос пальцами.

Жрец-колдун давился, хрипел, но деться некуда: проглотил.

И вскорости подействовал отвар: потухла в велсовом прислужнике всякая сила.

И колдовская тож. Ни гнева, ни злобы, ни ясной мысли в нем не осталось. Только улыбка глупая на устах, как у того, кто хмельным упился.

Тем временем по слову Дедки челядь хозяйская стол во дворе собрала крепкий. На него колдуна и уложили, допрежь раздевши донага.

Всю одежу и прочее Дедко осмотрел дотошно, попутно поясняя Бурому, что на это и для чего.

Однако и Дедко не обо всем рассказать мог. Окромя оберегов и оружья немало было на колдуне всякого непонятного. На одежде, на самом теле, на коже его, и поверх кожи. Не во всем опасное таилось, но Дедко решил не рисковать. Всю одежку колдуна, все его повязки, ленты и иное тряпичное огню предали.

Знаки же телесные Дедко Бурому порушить велел.

Дело непростое оказалось: сперва надо понять, на что и для чего знак поставлен, а потом линии его разорвать. В иных знаках сила была, в иных — связь с Велсом-покровителем. С этими — особо осторожно пришлось. Пусть и чужой бог, а гнев его может быть неприятным. Потому не стал их Бурый ножом резать. Нагрели на огне клеймо скотье и дали его самому глупому из челяди, чтоб прижег.

Толково вышло. И холоп не пострадал. Огонь и железо разом. Умен Дедко.

Прочее добро колдуново, что из металла сделано: серебро, бронзу, медь, железо, олово, разделили по родам и по родам же обратили. Что-то расплавили, что-то и просто прокалить хватило, чтоб сила вышла.

Засим Дедко к самому колдуну приступил. Сам. Бурый только смотрел и запоминал.

Первым делом Дедко жилы подрезал, повыше пяток. Подрезал, прижег и лекарство приложил. Пояснил: ни к чему, чтоб злыдень прежде времени от огневицы ушел.

Потом взял молоток малый, кузнечный, коим тонкую работу делают, и молотком тем аккуратно размозжил суставы на колдуновой деснице. Шуйцу не тронул. Она и без того распухла. Знак на ней был, коий клеймом выжгли.

Опосля рук Дедко занялся головой.

Первым делом волосы белые состриг и в огонь кинул. На всякий случай. Силы или иного чародейского Бурый в них не увидел.

Потом Дедко взял нож острый, обычный, не заговоренный, и голову колдуну обрил. Сказал: бывалые прячут знаки особые именно под волосьями.

Но тут знаков не оказалось. Кожа белая.

Закончил Дедко к полудню. Устал. Проголодался.

Сразу и поснедали. Хозяин двора расстарался. Молочного поросенка зарезал, каши с травами наварил, меда добыл ставленного, отборного, целую баклагу. Знал уже, что Дедко любит. По покону так: за добро надо добром платить. Так заповедано.

Но Бурый и другое видел: страх. Боялись их, и Дедку и Бурого, куда больше, чем прежде. Потому что жечь, мучить, жилы тянуть-резать, это любой вой умеет. А уж терпеть такое способны только великие мужи. Те, что пред лицом богов мужество свое кажут. Но даже сильнейшие их них, претерпевая, не улыбаются. Кричат, хохочут, безумствуют, да. Но вот так улыбаться, тихо и счастливо, будто солнышку весеннему, когда раскаленное железо на тебе шипит…

Не бывает так.

А колдун-чужак — улыбался.

Орать он начал, когда они от городка порядком отъехали и никто, кроме возницы и птиц-зверей лесных его уже не слышал.

И тут уж Дедко постарался, чтоб колдун веселей кричал. Было у него снадобье подходящее. Если такое с водой смешать, то внутри все сначала огнем гореть будет, потом онемеет, а потом, наоборот, острота чувств придет необычайная. Похожим зельем Дедко когда-то глаза Мальцу из человечьих в ведовские оборачивал. Очень полезное снадобье. Смажешь им кожу, иглой кольнешь, а кажется — ножик воткнули. Слух, обоняние тоже обострялись. Дашь зелье человеку и станет у него нюх почти как у ведуна. А Дедко, бывало, баб им подпаивал, коих пахтал. Ух они и орали! Словно сам огненный змей летучий им в нутро входил.

Колдун не по-бабьи орал. Нерадостно. Но не так, чтобы долго. Охрип и засипел. Но не обеспамятел ни разу. Хорошее зелье.

Бурый видел, как душа колдунова из тела рвется. К богу, которому колдун служил. Но порваны скрепы и не видел чужой бог Велс слугу своего. И оттого мука у колдуна еще сильней становилась. Он бога своего исправно и истово столько лет кормил, а тот его… оставил. Предал?

Так и ехали.

Колдун сипел.

Дедко — о своем думал, о хорошем. Как отдаст колдуна Морене.

Возница правил. И от страха холодел, невзирая на теплое солнышко.

А Бурый — наблюдал. И запоминал. Потому что — важно. Потому что оплошай они с Дедкой, и сейчас колдун бы их в подарок своему богу готовил.

Думать о подобном исходе не хотелось, но — надо. Много в мире явном обладающих силой и друзей среди них у Бурого нет. Союзные, да, могут появиться. Должники или те, кому сам ведун задолжал, тоже. А таких, чтоб верить — ни одного.

На то она и сила, чтобы каждый ее хотел. И добыть ее как? Только отнять. Или от высших получить. От Госпожи, к примеру.

Но высшие на то и высшие, что сами силу алчут. Ты им целый пирог, а они тебе от него крошку. Однако от них и крошке радуешься. Потому что она — дар оттуда. И такая сила — особая. Она как золото заместо серебра. Вес тот же, а цена больше.

«Это потому, — говорил Дедко, — что такую силу у тебя уже не отнять. И когда за Кромку уйдешь, она с тобой вся останется».

Хотя и в этом своя особенность имелась. Останется, да. Но только если ты за Кромку своей тропой уходишь и к своему богу. А если чужой, тогда иначе. Что один бог дал, то другой забрать способен.

А еще был у Бурого кое-кто, от муки колдуна великую радость источавший. Дух заложный, что теперь в ноже для силы обитал. Прав Дедко: повезло Бурому. Но то особое везение, ведуново. Допрежь уготованное.