Ведун

Глава 12

Глава двенадцатая

К боярской вотчине, невеликому, но крепкому городку на берегу Десны, подъехали к полудню. Дорога шла поверху, мимо щетинящихся стерней полей. Ниже, на заливном лугу, паслись мелкие грязные овцы. Пастушок помахал палкой вознице, тот в ответ поднял руку, пояснил:

— Племяш мой.

— Вперед гляди! — прикрикнул на него младший из дружинников, сидящий на краю телеги со стороны реки. — Мерин твой с утра кадь овса выжрал, а тащится как дохлый.

Кони самих воев топали налегке. Опаски не было и дружинники предпочли валяться на сене, а не трястись в седлах.

— Дохлые не ходят, — возразил возница.

— У кого как, — меланхолично заметил Дедко, приоткрыв один глаз.

Возницу передернуло, и он тут же щелкнул кнутом, понуждая мерина прибавить шагу.

Миновали ворота, вкатившись на площадь, на которой расположился небольшой рыночек. Старший из дружинных слез с телеги. Приехали. Боярский терем высился напротив.

— За мной давай, — сказал дружинник Дедке.

Тот не спорил.

Серебро за то, чтобы приехать сюда, он взял. Дальше как пойдет.

Встречал их боярин. Сам. Дородный, в годах, одетый по-домашнему — без брони и меча. За ним стоял молодой. Не из дружинных. Судя по богатой одежке и некоторому внешнему сходству, сын или близкий родич. Был он в кольчуге и при мече. Собой хорош: высок, плечист, кудряв. Глаза синие, нос мясистый, на руке браслет-змеюка. Мамка, похоже, из нурманов.

— Ты звал, я здесь, — сказал Дедко.

— Да, ведун, звал.

Голос у боярина низкий, тяжелый. И усталый. Речь медленная.

— Сын у меня младший… Умом возмутился. Двух холопов сгубил… Горла порвал… Зубами.

— Рычал? Выл? Силу явил?

— Все было, — подтвердил боярин. — И рычал, и кусался, и скрутили вчетвером еле-еле. А как в ковы взяли — выть начал. Только к утру угомонился.

— Что ж, взглянем на беду твою, — сказал Дедко. — Но сначала медку бы испить? Гостям с дороги.

— А с чего ты взял, что гость? — подал голос боярич. — Не гостевать тебя привезли, колдун…

— Ведун я, — перебил Дедко. Не любил, когда колдуном звали.

— Принеси ему меду, — вмешался боярин.

— Им, — уточнил Дедко, кивнув на Бурого.

— Им, — подтвердил боярин. — Живо.

Мед в больших деревянных кружках принесли мигом. Хороший мед, стоялый, духмяный. Дедко пил, не спеша. Смаковал. Бурый тоже.

Молодой буравил их взглядом. Сердился. Зря. Дедко такое любил: сильных да родовитых злобить. Чем больше нетерпения выказывал боярич, тем неспешнее становился Дедко. Смаковал медок, причмокивал одобрительно. На приплясывающего от нетерпения боярича даже не глядел. Допил, поставил на ларь рядом с пустой кружкой Бурого, похвалил:

— Уважил, господин, добрый медок.

— Бочку такого подарю, — пообещал боярин. — Идем уже.

По короткой лесенке спустились в клеть с узкими, прорезанными поверху окнами.

Под ними, у дальней стены стояла лежанка, застеленная холстиной. На ней, боком, свернувшись, отрок зим шестнадцати-семнадцати. Босой, в одних исподних портках. На лице его запеклась кровь, руки в синяках. Надо думать, отметили, когда крутили. Ковы были железные, тяжкие. В коих ярых злодеев держат. Эти, однако, мехом заботливо обернули, чтоб запястья о края не поранились. Отходящая от ков цепь обвивалась вкруг опорного столба и была заперта замком. На полу, между ложем и входом сидела старуха с прялкой. При виде боярина старуха вскочила. Тот махнул рукой: пошла прочь.

Увидев вошедших, отрок встрепенулся и негромко зарычал.

Глаза у него оказались необычные. Желтые, как у волка.

Дедко подошел к ложу. Остановился шагах в четырех.

Отрок заскулил, пустил слюну.

Дедко глянул на Бурого, спросил одними губами: Кто?

— Оборотец? — также беззвучно предположил Бурый.

Предположил, потому что никаких других знаков перевертыша, кроме желтизны в глазах, на отроке не было. Да и время для оборотцев неподходящее. Месяц в небе — узким серпиком.

— Что скажешь, ведун? — хрипло поговорил боярин. — Сумеешь помочь сыну?

Дедко неопределенно пожал плечами.

Старший боярич скрипнул зубами, но смолчал.

«Как бы не вскипел…» — с опаской покосился на него Бурый.

Это Дедко может лучшим людям всякое говорить, а Бурому страшновато. Смердья кровь в нем еще не вытравилась до конца.

— Что твой сын ел перед тем, как убивать начал? — спросил Дедко.

— Да что все, — пожал тяжкими плечами боярин.

— Может, пил что необычное?

Боярин переглянулся со старшим сыном, сказал:

— Не припомню.

— Ничего такого брат не пил, — сказал боярич. — Что обычно. Что все.

Дедко призадумался. Подошел на шаг ближе, принюхался:

— До меня тут кто был?

— Травница моя, — ответил боярин. — Ты видел. Не помогла, нефыря старая.

— Вот этого не скажу, — возразил Дедко, кивнув на пучки сушеных растений. — Травки верные развесила. Токмо травками кровных чар не усмирить. — Чужие в дом приходили?

— Такие, чтоб по вашему колдовскому делу — нет.

Дедко покивал. Потом спросил:

— А не было ли у тебя в роду, боярин, пращуров, что в бою бешеными становились? Такими, у кого руда из ран не течет?

Бурый удивился. У нурманов, что в бою мишками да волками себя мнят, глаза не желтеют, а светлеют. Вдобавок они после брани с вечера до вечера пластом лежат. А этот — шустрый. Кабы не ковы, уже бросился бы на Дедку. Но не бросается. А это тоже кое-что значит. Например, что понимает болезный: людей грызть цепь не пустит. Понимает и ждет, когда кто-то поближе подойдет. Разумный, значит. Только не людской то разум, звериный. И сила его не человеком, а зверем пахнет. Что не так уж плохо. Вот если бы нежитью воняло…

Боярин произнес требовательно:

— Не было таких! Говори, что с сыном? Говори, ведун!

Дедко ответил не сразу. Взял с груди оберег, лунницу серебряную с колечком, посмотрел сквозь колечко на одержимого.

Бурый сначала не понял, зачем. А потом сообразил: играет Дедко с боярином. Цену свою набивает. Не оборотца изучает, а богатство кажет. В луннице серебра на гривну.

— Зверь в нем проснулся, — наконец сказал Дедко. — Дух волчий.

— И что теперь? — нетерпеливо воскликнул старший боярич. — Как его расколдовать?

Тут Бурый понял: не от спеси боярич ярится. Брата любит, а помочь — никак.

Понял — и сам удивился: откуда пришло?

— Пока жив, пособить всегда можно, — сказал Дедко. — А вот как — покуда не ведаю. Раз не было у него в роду таких, что дух волчий принимали или волков в праотцах числят…

— Мамка его — из лютичей, — вздохнул боярин, враз поникнув и обмякши телом, словно свою вину ощутил. — Из простых она была. Ходили мы с батюшкой князя нашего к лютичам-велетам на зажитье. Вот тогда ее и взял. Наложницей, потом женкой младшей. Хороша была баба. Родами померла, — Боярин вздохнул. — А он вот остался, — Кивок на сына, — Лютобор.

— Ошибся ты, боярин, — уронил Дедко. — С именем ошибся. Знал ведь, какая кровь в нем и кого лютым зовут.

— Вот тебя не спросили, ведун! — влез боярич.

— А лучше б спросили, — Дедко глянул исподлобья, вызывая боярича на новую грубость.

Бурый угадал: ведун ищет повод, чтобы уйти.

То ли понял, что помочь не сможет, то ли не хотел помогать.

Одержимый лежал на боку тихо. Глядел желтыми волчьими глазами то на отца, то на Дедку. Не по-человечьи. Так зверь глядит.

— Прав он, — сказал сыну боярин. — Ошибся я. Думал: имя поможет с лютым бороться, а вышло наоборот, — боярин помолчал, потом добавил: — Как понял сие, я сына чужому бога отдал. Христу. Купил жреца его, монахом звавшегося. Велел провести обряд. Монах его крестил его, иное имя дал. Думал я: новым именем сын зваться будет, защитит его распятый бог. Не вышло, вишь.

— Вижу, — согласился Дедко: — От меня чего хочешь?

— Тебя Волчьим Пастырем зовут, — в голос боярина вернулась обычная властность. — Прогони зверя. Или убей.

— Для такого не меня звать надо было, — буркнул Дедко. — Я Пастырь, не Палач. Разумеешь разницу?

— Ты, ведун, или забылся или страх потерял?– Опять влез старший боярич. — Обнахалился?

Дедко ухмыльнулся криво:

— А чего мне бояться, вой? И кого? Я Кромкой хожу, смерть по шерстке глажу. А вот ты боишься. Но не меня. А напрасно.

Одержимый перевернулся на живот. Привстал, насколько позволяли ковы. Теперь он глядел на брата-боярича.

— Я? Боюсь? — Боярич засмеялся. — И чего же?

Но он боялся. Не за себя, за брата. Но Дедку он рассердил. Зря.

Дедко повернулся к боярину:

— Внука хочешь? — спросил он. — Первенца от первенца? — кивнул на старшего боярича.

— К чему ведешь? — снова напрягся боярин.

Допрежь перепалка ведуна и сына его развлекала. Теперь нет.

— К тому, что теперь сие будет стоить виры, — сказал Дедко. — Мне. Сынок твой с мечом лих. А вот другой меч у него теперь… — Ведун продемонстрировал согнутый книзу палец. — И бояричу: — А ты как думал? — И, когда тот схватился за меч: — А рубани давай. Так скопцом и помрешь.

Рука боярича замерла на оружии.

Бурый знал: Дедко победил. Он всегда побеждал, когда в другом жил страх. Этим нутряным страхом ведун мог любого согнуть. И Бурого тому учил.

— Говорили мне, что с тобой трудно, — тяжким басом прогудел боярин. — Не думал, что настолько.

— Со мной просто, — возразил Дедко. — И поговорить можно и пошутить. Если храбрости достанет шутки шутить с Хозяйкой, то и со мной можно.

Боярич перекрестился. Видать, не только младшего крестил боярин, но и старшего.

Боярин покачал лысеющей, под шлем стриженой головой.

— Признаю вину. Откуплю старшего. Виру дам, не скупясь. Стрибог тому свидетель. С младшим что?

— Изгонять не стану, — мотнул гривой Дедко.

Бурый видел: обещание боярина его задобрило. И даже не вира, а то, что боярин его силу признал.

— Изгонять не стану. Затворить могу. Ведом мне знак, коим волчьи оборотцы силу обуздывают. И тот, что в знак сей силу вольет, тоже есть. Только надо ли?

— Что не так, ведун? — насторожился боярин. — К чему вопрос?

— Сила же, — пожал плечами Дедко. — Какой вой от дармовой силы откажется?

— Делай, — не раздумывая, решил боярин. — Мне людоед в роду не нужен. Хоть слабый, хоть сильный.

Дедко кивнул. Потребовал:

— Как было расскажи. Кого убил, как, почему?

— Давай ты, — боярин кивнул старшему сыну. И пояснил: — Он видел.

— Ничего я не видел! — воскликнул старший боярич. — Как он конюху горло порвал, я не видал. Только как девку-холопку угрыз!

— И за что он их? — напомнил вопрос Дедко.

— А ни за что, — отмахнулся боярич. — Они на конюшне тешились, а братко их и… — Боярич махнул рукой.

— Откуда знаешь, что тешились? — спросил Дедко.

— Так это сразу ясно было. А то сам не знаешь!

— Девка-то хороша была?

Боярич пожал плечами:

— Девка как девка.

— И все?

— А… — вспомнил боярич. — Еще крови у нее были. Женские.

— Может не женские, а он постарался? — Дедко кивнул на оборотца.

— Нет, мотнул головой боярич. — Он конюха сразу угрыз. Кусок шеи у него вырвал и проглотил. А ее задушил. Раздавил горло. Крови, считай, и не было, задохнулась.

Даже Бурый почувствовал: недоговаривает боярич. А Дедко и подавно.

— Сын твой лукавит, — сказал он, поворачиваясь к боярину. — Не зная всей правды, могу не помочь сыну твоему, а вовсе сгубить. Так что пойду я…

— Постой! — крикнул боярич. — Я правду сказал. Женская-то кровь была. Скинула баба!

— Вот теперь ближе, — удовлетворенно проговорил Дедко. — Вот теперь знаю, кто в твоем брате волка разбудил. И почему знаю.

— Он же крещеный, — сказал боярин. — Как?

— А где крест его? — прищурился Дедко.

Верно. Креста на оборотце не было.

— Еще я думаю: может крестили его неправильно, — сказал Дедко. — Христианский бог силен. Его сила все другие пересиливает. Сминает, аки лодья боевая — лодки рыбачьи. Но в сына твоего она не вошла.

— Как так? — удивился боярин. — Монах тот точно настоящий был. Черный, как ворон, с крестом и плешью выбритой на маковке. Я за него две марки серебром отдал!

— Тут ничего не скажу, — покачал головой дедко. — Может не принял его Христос, а может жрец его с обрядом напутал. Мне христианские пути незнамы. Но это пускай. Главное: я теперь точно знаю, каким знаком сковать зверя. Бересту мне принесите. Рисовать стану. — И, Бурому: — А ты готовься. Я знак нарисую, а резать на нем, — кивок на оборотца, — резать будешь ты.

Держали младшего боярича опять вчетвером. Даже в ковах он бился, как на роду его матери положено: люто. Прижатый к ложу прижатый четырьмя крепкими мужами, рвался так, что ложе тряслось и хрустело: вот-вот развалится.

«Такого даже отваром не напоишь, прольется. Как на таком знак резать?» — озаботился Бурый.

Дедко, однако, поить болезного не стал. Положил бояричу калечную клешню на лоб, пошептал в ухо. Тут оборотец желтые глаза закатил и утих.

И ни разу не вздрогнул, пока Бурый ему тавро резал и краску втирал. А краска болючая! Это Бурый на себе испытал.

Заканчивал рисунок Бурый, когда уже смеркаться начало и в клети лампу зажгли.

Устал, будто камни в гору таскал. Непростое это дело: знак сильный рисовать.

Но вышло добре. Бурый полюбовался на божье тавро: заклятую печать, красную бычью голову. Это пока красную, позже почернеет. И запечатает собой накрепко волчью часть в младшем бояриче. А через него уже иным до его до звериной сути не дотянуться. Даже богам.

Кроме, может, Перуна.

Но Перун не станет. Они с Волохом мир не делят. Поделили уже.