Васильевич. Книга первая. Братик

Глава 8

Событие двадцать второе

В книгах всегда описывают, как время в момент опасности замедляется. Прям, на фрагменты все движения и действия разделяются. Вот ты поднимаешь левую руки и бьёшь супостата хуком, вот правая рука хватает его за волосы, космами с разбойной головушки свисающие, и, намотав на кулак, тянет вниз к колену. Вот нос разбойника встречается с вашим колен и оттуда вылетают сопли сначала, а потом и капли крови рубинами, сверкающими на солнце, что равнодушно смотрит на это побоище.

У Артемия Васильевича получилось всё не так. В самый последний момент, дрыгая, как заправский велосипедист ногами, он умудрился одеяло из-под перины выпростать и… и на этом всё. Сильная рука душегубца прижала его к этой самой перине, вырвала другая рука, наверное, не менее сильная, из-под него подушку и шмякнула её на голову отроку. А потом обе эти руки стали этой подушкой вдавливать голову князю Углицкому в перину податливую. Удушить, гад его захотел. Спасало в первое время то, что голову Юрий сумел повернуть и руки эти сильные давили княжичу на ухо. Сколько-то вздохов он успел сделать.

Потом Юрий Васильевич умудрился выпростанной из-под одеяло ногой сделать «берёзку» и лягнуть душителя в ухо. Ворог дёрнулся и чуть ослабил хватку. Ненадолго, тут же обе руки вновь стали вдавливать голову Борового в перину подушкой. А тот решил повторить свой успех. Вновь вскинул ноги вверх при этом лягнуть норовя. Не вышло. Ирод сместился ближе к столбу, на котором балдахин крепился, и нога в этот столб врезалась. Больно врезалась.

И тут как прояснило. От боли, должно быть, мозги прочистило. Нужно не с громилой этим бороться, а попытаться, использую столб как точку опоры, вывернуться из-под подушки. Дышать становилось труднее, руки душегубца легли по-другому, и теперь не ухо вдавливали, а щеку, конкретно мешая дышать. Артемий Васильевич снова изогнулся в поясе, достал правой ногой до столба, упёрся в него, и что было сил оттолкнулся, одновременно руками отжимая подушку от себя. Чуть удалось продвинуться. Отрок снова изогнулся, упёрся ногами и, отталкивая руками подушку, вновь попытался вывернуться. И на этот раз удалось, он выпростал голову из-под подушки и глубоко вздохнул. Эх, вот дальше всё пошло не по плану. Да и был ли план⁈ Так, направление — выжить.

Боровой хотел, перевернувшись через плечо, спрыгнуть с другой стороны кровати, но нога подлая левая запуталась в одеяле, и битюгу этому удалось одной рукой ухватить его за руку, а второй за ворот спальной рубашки. И он потянул княжича к себе.

Юрий просунул ноги между собой и громилой и лягнул, что было сил. Попал одной ногой в подбородок, а второй в ухо гаду. Убивец зарычал, но руки не выпустил. Продолжая пинаться в лицо душегубцу, княжич попытался вывернуться, и тут ткань ночной рубашки не выдержала и порвалась. Теперь только одна рука этого битюга сжимала ладошку княжича, он снова уперся ногами в рожу бородатую и разогнулся, как пружина. И на ходу свободной рукой ещё и в нос татю заехал.

— А-а-а! — заорал княжич.

— Р-р-р! — зарычат детоубийца, и взмокшая от страха рука Юрия выскользнула из его огромной и тоже взмокшей пятерни. Ну, наверное зарычал, рот в характерном оскале открыт, хоть и темно, но зубы жёлтые видно, и перегаром с чесноком оттуда давануло.

Бамс. Это он свалился с кровати на пол.

Бамс. Это громила со всей силы грохнул обоими руками по тому месту, где мгновение назад был мальчишка.

Боровой головой прилично об пол деревянный впечатался, искры из глаз полетели, и язык ещё прикусил.

Всё это происходило почти в абсолютной темноте. Оконце, и без того тусклое, шторой парчовой завешано, да и не было бы завешано, так ночь на улице и ненастье, не больно много там люксов. Или в чём свет измеряется? Свечу душегубец, спеша к Юрию, после того как брата Михаила огрел по голове дубиной, уронил на пол, и она погасла. Из соседней комнаты, а дверь эта сволочь не закрыла, пробивался только лучик крохотный от маленькой лампадки в красном углу.

Чего должен делать правильный попаданец, когда его убить хотят? Конечно, схватить пистоль и в пузу ворогу выстрелить. Ну, да, а тать будет стоять, в носу ковырять, и ждать пока Юрий Васильевич зарядит трясущимися руками эту штуковину, которая теперь в сундуке покоится. Почему будет стоять, ну автору так надо по сюжету, чтобы крутость героя показать.

Боровой этой книги не читал, он извернулся ужом и втиснулся под кровать, собирая рваной рубашкой пыль и трупики клопов.

— А-а-а! — опять заорал он, оказавшись в этом убежище.

Ворог решил не успокаиваться и довести княжеубийство до конца. Он оббежал кровать, попинал ногами, ударился носком сапога об столб балдахиновый и, призвав дьявола на голову Юрия Васильевича, схватился руками за… да хрен его знает, как эта балка у кровати громоздкой называется. Перевернуть душегубец кровать решил. Юрий уже заполз подальше и теперь смог пяткой зарядить по фалангам пальцев, что оказались с его стороны балки этой. Света чуть, конечно, но белые пальцы на фоне тёмного дерева видно немного.

Бамс. Это поднятая кровать сгрохотала назад на пол, а тать завыл и зарычал потом снова.

Повыв чуток, громила снова схватился культяпками за низ балки и снова Юрий умудрился пяткой по пальцам попасть. Крякнув, тать взвыл, но кровать не выпустил и всё же перевернул её. Грохоту-то! Ногой Душегубец попытался прижать Юрия Васильевича к полу, но тот перевернулся через бок, и сапог ворога топнул по пустому месту, по трупикам клопов.

— А-а-а! — опять заорал Боровой и на коленях шмыгнул на другую сторону перевёрнутой кровати. И тут почувствовал топот на лестнице. Пол завибрировал. Снизу бежали.

— Помогите! — прокричал он, стараясь сделать это погромче, ну уж как получилось.

Событие двадцать третье

— Как помер⁈ — сотник Ляпунов смотрел на воя, что десять минут назад отправил привести содержащего в порубе татя, который решил извести князя Галицкого и младшего брата Великого князя, и глазами своими голубыми моргал.

— Помер…

— Я же вот часец назад его живым видел⁈ — командир отряда, что был послан беречь Юрия Васильевича, растерянно оглядел собравшихся в гриднице.

Князь Иван Иванович Трубецкой вскочил и грозно оглядел собравшихся.

— А кто стоял в охране?

Вопрос был интересный. Поруб этот был клеткою, одной из трёх, в которых при князе Симеоне Ивановиче, сидевшем на уделе в Калуге, при жизни, держали медведей. Если что, то Симеон Иванович был дядей Юрию Васильевичу — младшим братом Василия третьего, которому тот не дозволял жениться, пока у него наследник не появится. Так и умер бездетным. А удел его Великий князь Василий Иоаннович отписал своему младшему сыну.

Так вот, клети находились на дворе, запирались на надёжные запоры, а на улице была метель. Зима, может и на день всего, но вернулась. Не выставил Тимофей Михалыч Ляпунов стражи.

— Как помер-то? — поморщился сотник, разводя руками. Ясно, что отвечать перед Думой боярской и самим Великим князем ему придётся.

— Неведомо мне, — вой тоже, как бы передразнивая или подражая командиру, руками развёл.

— Ну, зарезан? Задушен? На куски разрублен? — тяжко вздохнул Тимофей Михайлович.

— Лежит на земле… Рожей в потолок… Крови не видно, — молодой бедновато одетый и экипированный воин теперь плечами пожал для разнообразия.

— Пойду я… гляну. Лекарь-то есть у тебя Иван Иванович?

— Лекарь? А, нет, нету, — и этот руками развёл, — в городе старец Сергий есть. У него лечатся. Хоро… Нет, лекаря. А тебе, сотник зачем, для Юрия Васильевича?

— Нет. Нормально всё с князем. Спит теперь. Для татя. Надо же определить отчего помер, если крови нет. Ладно, я быстро. Схожу, посмотрю. Много мертвецов повидал, мобуть и разберусь… ну, пойму отчего помер, — Ляпунов тяжело поднялся с лавки и грузно, скрипя половицами, двинулся к двери.

Сотник ушёл, а Иван Иванович Трубецкой встал с лавки и прошёлся до двери и обратно, головой туда-сюда с хрустом вертя. Затекла шея. Сидел, оперев подбородок о сцепленные в кулаки руки.

— Прав, сотник, нужно хоть этого Сергия вашего позвать, спросят же в Москве. И Великий князь и бояре… Нужно знать, как помер, — в спину ему проговорил Пересветов. Сидел с постной рожей. Корил себя, что поддался на уговоры того же князя Ивана Ивановича и решил с воями фряжского вина отведать. Давно не пил такого вкусного. В Валахии последний раз года четыре, а то и пять уже скоро назад.

— Придёт сотник и пошлём, если он не углядит, — махнул рукой на литвина учёного князь Трубецкой.

Ляпунов вернулся чернее тучи. Быстро.

— Что там? Нужно лекаря? От чего помер? — забросали его вопросами со всех сторон.

— Помер. Задушили. Шнурком. Как татары. Скажи, князь, а есть тут у тебя татары? С Казани или крымчаки?

— Ахметка⁈ Есть служивый татарин.

— Где он⁈ — взвился Ляпунов.

— Не знаю. На конюшне может? — князь Трубецкой нахмурил брови, — Да нет Ахметка он на такое не пойдёт.

— Пойдём, князь, поищем? Сам понимаешь, Иван Иванович, что со всех нас спросится и с меня, и с тебя, у тебя так-то в дому сие произошло. Нужно дознаться, что это вдруг конюх твой решил князя Галицкого удушить. Непонятное тут у тебя творится! — зло зыркнул на него сотник.

— Так я что, я ничего. Нужно, ну, пойдём. На конюшне вместе с Кирей… с Кириллом Афониным и тёрлись вместе завсегда. Киря с Ахметкой-то, — многословно стал пояснять Трубецкой.

Четверо сидевших в горнице вслед за Ляпуновым стали спускаться по крутой лестнице во двор. Там метель и не думала прекращаться. Но снег не хлопьями пушистыми падал на землю, а колючими иглами, крупой ледяной. И прямо в рожу обязательно крутящийся ветер норовил сыпануть.

Пройдя по огромному двору терема княжьего, четвёрка людей добрела, прикрываясь руками, до конюшни и с облегчением ввалилась в ворота. Кони, почувствовав чужаков, заржали, дергаться в загонах стали. Нервничали.

— Ахмет! Ахметка! — окон-то нет, темновато в конюшне, несмотря на полдень. Так в такую погоду и на улице в полдень сумерки.

Ещё после небольшого перерыва покричал Иван Иванович Трубецкой, но никто не откликнулся.

— Эй, есть кто-нибудь⁈ — гаркнул Ляпунов что есть мочи.

— Чегось? — из дальнего стойла с щёткой в руке показался мужичонка небольшой в грязном кафтане серого цвета.

— Трофим! — шагнул у нему князь Трубецкой, — Ты Ахметку не видел? — Иван Иванович повернулся к остальным, — Это Трофим — конюх мой. Вместе с Кирей робил.

— Видел. Чего же не видеть. Араба взял, снарядил и ускакал в метель. Не жалко жеребца ему.

— Как Араба⁈ — аж подскочил Иван Иванович.

— Как ускакал⁈ — бросился к конюху Ляпунов.

— Так и ускакал, взнуздал Араба, взял седло татарское, то с серебром и ускакал.

— Вот, гад! Гадюку пригрел! — взревел князь Трубецкой.

— Давно ускакал? — оттеснил князя от конюха Ляпунов.

— Давненько. Я почитай второго жеребца обиходил. Давно. До метели ещё. А нет. Была уже метель-то. Я ещё кричал ему во след, мол куда в метель-то. Значится не так давно. Но давненько…

— Тьфу на тебя! — выскочил, озираясь из конюшни сотник, — Ох, что будет на Москве⁈ Ох, что будет!

Событие двадцать четвёртое

Они сидели вдвоём в гриднице княжьего терема и переписывались, как школьники на уроке со строгой учительницей. Пересветов привык к такому общению с князем Углицким, а вот тот вполне мог бы и говорить, так всегда и беседовали. Только не в этот раз. В этот раз Юрий Васильевич написал литвину, мол, и у стен есть уши. Из-за такого способа общения «диалог» шёл довольно медленно.

Артемий Васильевич проснулся за полдень уже. Так со всеми этими приключениями и уснул под утро. Конюха дворяне его охраны скрутили не вдруг и не просто, только зажав втроём в угол саблями, заставили татя бросить дубину, которую тот изловчился поднять с пола, когда вои по лестнице затопали. Ну, не на пол бросил дубину-то. А в голову одного из воев. И даже попал душегубец, пусть и вскользь. Пересветов и Ляпунов кричали в один протяжный рык: «Живьем брать демона». Наверное. Не мог этого слышать Боровой, но судя по поведению атакующих, кричали они что-то подобное. Могли давно и из пистоля жахнуть, тот же Иван Семёнович имел ведь двуствольный пистолет. Могли саблями зарубить, уж не последних же неумех к нему в конвой старший брат нарядил. Могли, и не зарубили.

Когда конюх, как потом оказалось, выбросил дубинку, то вдвоём дворяне бросились на него, повалили на землю и скрутили. Верёвку не нашли под руками и скрутили разорванной на полосы простынью. Душегубца уволокли вниз на первый этаж, а остальные дворяне из охраны брата Великого князя занялись наведением порядка в опочивальне. Кровать перевернули, поставили на ножки, и лавку заодно поправили, под которой лежало тело брата Михаила. К счастью, тело было не холодным. Монах лежал без сознания, но крепкий череп не раскололся, только чуть кожу рассёк конюх своей дубинкой и оглушил брата Михаила. Его, перевязанного обрывком всё той же простынки, отнесли вниз в людскую.

Сейчас Пересветов описал кратко Юрию Васильевичу историю с удушением конюха Кирилла и исчезновением татарина Ахметки, ускакавшего в метель на дорогущем жеребце Арабе, который по словам князя Трубецкого и действительно был помесью от арабских скакунов и стоил аж пятнадцать рублёв.

«Ищи кому выгодно»! — написал Артемий Васильевич на вопрос литвина, зачем же конюх хотел задушить мальчонку.

«Кому»? — поскрёб себе пером волосы Пересветов сделав целый клок чёрным.

«Трубецкому», — Боровой помотал головой, когда Иван Семёнович захотел забрать листок и написать очередной вопрос, и сам продолжил, объясняя мысль свою, что, дескать, сейчас Трубецкой сидит на кормлении на его землях и правильно подумал, что князь Галицкий решил земли под себя забрать, раз они его наследство, а с чего тогда будет жить сам Иван Иванович? Он ведь из младшей ветви Трубецких, и у него одна — две небольшие деревушки. Да и время Шуйских кончается. Можно просто нищим стать. А можно успеть ещё пограбить его Юрия Васильевича города и сёла и вслед за остальными Трубецкими попытаться сбежать в Литву.

Просто ведь можно решить проблему. Нанять конюха удушить княжёнка, а конюха потом убивает татарин непонятный, который крадёт у князя Трубецкого дорогущего коня и подаётся с деньгами за убийство и конём в Казань или Астрахань.

«И что теперь делать»? — прочитав написанное Юрием и испачкав ещё один клок волос на голове чернилами, накарябал Пересветов.

Взрослый дядька, путешественник и прогрессор, изменивший Русское государство в Реальной истории, спрашивает извечное русское «Что делать»? у пацана одиннадцати лет, который ещё разговаривает так себе и глухой как пробка.

Ну, вам хочется песен их есть у меня.

«Нужно поговорить с народом, с купцами в первую очередь, в Калуге», — написал ему ответ Боровой.

— С купцами⁈ — видимо вслух поразился Пересветов и прикрыл рот рукой.

«О чём говорить с купцами и народом»?

«О нарушениях. О вымогательстве. О неправедном суде. Об охолопливании. Нужно найти доказательства вины князя Трубецкого», — заскрипел гусиным пером Артемий Васильевич. Заскрипел в прямом смысле. Да он не слышит, но при этом память подсказывала, как это происходит. Будучи историком, решил окунуться, так сказать, в атмосферу и попробовать пописать пером. Более того, даже чернила сам из дубовых орешков сделал. И понял, что Пушкину и прочим Лермонтовым было не просто. А если вспомнить Лопе де Вегу, который пятьсот, кажется, пьес написал, так вообще ему за такой труд памятник нужно ставить. И молоко ещё за вредность давать. Больше всего Борового тогда скрип пера по бумаге раздражал, а не кляксы.

«Сразу доложат князю его люди», — написал почти сразу Пересветов.

«И что в этом плохого»? — ответил ему Юрий Васильевич и продолжил, — «нас два с лишним десятка, в прямую напасть не решится, а вот ошибок, занервничав, может кучу наделать».

«Не лучше ли обо всём Великому князю доложить»?

«Там Дума боярская. И Шуйские, чей человек Трубецкой, сильны ещё. Может всё плохо кончиться. Могут и на убийство Ивана пойти, ну и на моё», — и не выдумывал же Артемий Васильевич. Где царь Фёдор Годунов? Там же два князя непосредственное участие в убийстве Годуновых принимали Василий Голицын и Василий Мосальский по прозвищу Рубец. А Лжедмитрия убили в присутствии Василия Шуйского, и ведь тот его за первый бунт простил и даже из ссылки вернул.

«Нет. Нам нужно здесь болото взбаламутить»! — подвёл итог переписке князь Углицкий.