Товарищ "Чума"#10

Глава 21

После нашего разговора дедуля развил бурную деятельность. Сплавив Странника с женщинами (под неусыпным приглядом Пескоройки, конечно) в особняк, превратившийся на сегодняшний момент в величественное здание, а не ту развалюху, каким я застал его еще несколько недель назад, Вольга Богданович потянул меня прямиком в родовой храм. Благо, что он располагался тут же, на кладбище.

Дорога привела нас к невысокому, но поразительно величественному храму, увенчанному куполом с извивающимся знаком бесконечности. Его силуэт вырисовывался на фоне закатного неба, словно древний страж, хранящий тайны веков — мистические тайны моего древнего рода.

Внутри, как обычно, царил полумрак, пронизанный отсветами витражей, окрашивающих пространство в призрачные оттенки кроваво-красного, пепельно-золотого и холодной лазури. Стены, украшенные витиеватыми фресками, шептали истории о легендарных подвигах и забытых битвах — словно само время застыло в этих образах.

Под сводами, тяжелыми и монументальными, стояли саркофаги из светлого камня, покрытые резными письменами и символами, смысл которых мог быть давно потерян для живых. Воздух был густым, пропитанным запахом былого могущества и древности, а тишина — настолько плотной, что казалось, будто храм прислушивается к каждому шагу, оценивая, достоин ли гость находиться в его священных стенах.

Не сомневаюсь, что так оно и было на самом деле. Чужим в это святилище хода не было. И в этой торжественной, почти мистической атмосфере, под сенью вечности, даже самые тревожные мысли затихали, уступая место странному, почти гипнотическому спокойствию и умиротворению.

Я протянул руку в темную нишу за алтарём. Пальцы наткнулись на шершавую поверхность деревянной шкатулки — она была неожиданно тёплой, будто живой. Когда я извлёк её, в воздухе запахло гарью и чем-то древним, затхлым, словно передо мной распахнулась дверь в подземелье, запечатанное веками.

Ладонь сжала крышку. Дерево под пальцами дышало, трещины на нём пульсировали, как шрамы на старой коже. Внутри лежало главное сокровище нашего рода — нож, вырезанный из кости самого прародителя. Не просто реликвия, а часть его, оставленная нам, потомкам. Я коснулся лезвия — и холод пронзил пальцы, будто кость помнила, что когда-то была частью живого тела.

Разрез на ладони был лишь формальностью. Я уже знал: боль — часть ритуала, плата за внимание духов. Но когда нож вонзился, тело вздрогнуло само, без моего ведома. Кровь не хлынула, а сочилась густо, почти нежно, падая на камень тяжёлыми каплями. И камню этого хватило.

Поверхность алтаря впитала её, но не сразу — сначала кровь замерла, сверкнув в полумраке храма, как ртуть. Потом начала растекаться, но не вширь, а вглубь, оставляя за собой следы — светящиеся, как прожилки молнии в ночном небе. И тогда я почувствовал, как воздух вокруг застыл. Вот оно — то самое мгновение. Духи ждут.

Я сделал вдох — и позвал:

— Придите, Хранители! Ваша помощь сейчас необходимо!

— Род в опасности! — присоединился к моему зову Вольга Богданович, обмакнув кончики мертвых пальцев моей крови и нарисовав какой-то хитрый символ у себя на лбу.

Тишина в храме стала густой и осязаемой, как смола — тяжелой, тягучей, давящей на виски. Я неподвижно стоял перед алтарем, чувствуя холод древнего камня сквозь ткань промокшей от пота гимнастёрки. Вольга Богданович, мертвый и неподвижный, казался частью этого места — его тусклые мертвые глаза неотрывно смотрели в темноту, словно там уже кто-то был.

— Придите, родичи… — прошептал я, и мой голос прозвучал чуждо, глухо, будто эхом из иной реальности.

И храм «ответил»: сначала — тихий скрежет, будто где-то сдвинулся камень. Потом — шепот, похожий на голоса ветра в трубах старого дома. А потом… потом сами тени, наполняющие родовое святилище, зашевелились. Они стекали со стен, словно сходили с многочисленных фресок, выползали из-под саркофагов, поднимались даже из трещин в полу. Бесформенные, но «живые», они тянулись к нам, к алтарю, к моей жертвенной крови.

— "Род в опасности! — Вновь прогремел голос деда, и его слова врезались в воздух, как острый клинок.

В ответ тени содрогнулись, закрутились вихрем — и преобразились из бесформенных сумеречных силуэтов в почти осязаемые фигуры. Они выступили из темноты, как будто шагнули сквозь время. И если в первый раз своего пребывания в храме я слышал только их голоса из кровавого тумана, а во второй меня почтил своим присутствием сам прародитель Вольга Всеславьевич в образе мудрого седого старика, то теперь предков-хранителей было трое.

Первый — высокий, мощный, в доспехах темной стали, с седой бородой и пронзительным взглядом. На его плечах лежал тяжелый плащ из медвежьих шкур, а в руке он сжимал огромную секиру, лезвие которой мерцало холодным лунным светом.

Второй — тоже высокий, крепкий, с дерзким взглядом и черной разбойничьей бородой, украшенной легкой проседью и. На его плечах — красный княжеский плащ, наброшенный на сверкающую кольчужную броню, на голове — остроконечный шлем, на ногах — красные яловые сапоги с загнутыми носами, да еще и богато расшитые золотом, серебром и жемчугом.

Третий Хранитель предстал перед нами в облике худощавого мужчины средних лет, облачённого в длинный кафтан, с наброшенной поверх него ферязью[1] тёмного синего цвета с серебряными нашивками. Его лицо было бледным, почти восковым, с тонкими чертами и пронзительными серыми глазами, светящимися холодным внутренним светом. На его тонких пальцах поблёскивали перстни с замысловатыми узорами, а за спиной как будто витал едва уловимый шлейф древней магии.

И если первый и третий Хранители были мне незнакомы, то со вторым витязем с дерзким взглядом и в красном плаще я уже сталкивался, хоть и не знал до сей поры, как он выглядел. В прошлый раз я только слышал его голос. Именно он один постоянно пытался спорить с прародителем. Но это был точно он — Лютовлад, его я ни с кем не перепутаю, потому как крови он у меня выпил целую цистерну. И я его просто чую.

Они стояли, окружая алтарь, и молчали. Но их присутствие наполняло храм такой мощью, что воздух звенел от напряжения.

— Кровь зовет… — наконец произнёс первый, голос его звучал глубоко и властно, как далёкий раскат грома.

— Но зачем она зовёт? — добавил второй, его слова были тихими, но острыми, как лезвие.

Вот, погляди, тля какая? Опять ему чего-то не по нраву. А прародитель, на которого я особо рассчитывал, так и не явился. Ну, ничего, я тоже не лаптем щи хлебаю, постараюсь как-нибудь заткнуть этого вечно недовольного предка.

Третий ничего не сказал. Он лишь наклонил голову в мою сторону, и в его горящем взгляде читалась решимость — всё, ради спасения семьи!

Я ощутил, как холод пробирается по спине, но сжал кулаки и сделал шаг вперед.

— Спасибо, родичи… предки… что откликнулись на мой зов! — первым делом поблагодарил я Хранителей. — Один из всадников Апокалипсиса пробуждается во мне… — признался я. Мой голос дрогнул, но не от страха, а от сожаления, что я могу не исполнить своего предназначение — сохранить и вновь возвысить свой древний род. — И я не знаю, как остановить его…

Тени предков замерли. Даже Лютовлад не стал язвить на этот раз, поменявшись от этих известий в лице. Как будто услышал что-то одновременно ужасное и…неизбежное.

— Остановить? — первый покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. — Разве можно остановить то, что уже часть тебя?

— Остановить нельзя… — прошептал третий, его пальцы сомкнулись в странном жесте, и мне на мгновение показалось, что я вижу магические узоры, сплетающиеся в воздухе. — Но можно научиться сдерживать его…

Лютовлад же просто шагнул ко мне и положил руки на плечи, впиваясь своим пронзительным взглядом в мои глаза. И в ту же секунду я почувствовал, как тот, кто внутри меня, «проснулся» и почувствовал этот взгляд.

— Да… — не отрывая взгляда, громыхнул витязь. — Он здесь…

Третий же, перестал плести силовые узоры, скрестил руки на груди и коротко произнёс:

— Чума!

Хранители обменялись взглядами, и в их тяжёлом молчании внезапно зазвучало что-то древнее и неподъёмное, как проклятие богов.

— Чума… — повторил хранитель в медвежьей накидке, и его голос внезапно стал глубже, словно исходил не только из груди, но и из самой земли под ногами. — Первый Всадник… Венценосный…

Я почувствовал, как «сосед» в моей голове «дёрнулся», словно могучий и огромный хищник, услышавший свою кличку.

Лютовлад не убирал рук с моих плеч. Его пальцы впились в кожу, но боли не было — только холод, пронизывающий до самых костей.

— Он слышит нас… — произнёс витязь, и в его голосе впервые прозвучало нечто, кроме привычной издёвки. — И узнаёт…

Третий Хранитель медленно подошёл ближе, а в воздухе за ним пеплом сгоревшего эфира колебались остатки магических символов.

— Ты понимаешь, что это означает? — спросил он меня, и его серые глаза горели так, что мне хотелось отвести взгляд.

Я кивнул и ответил, с трудом разжимая челюсти:

— Да. Он пробуждается во мне.

— Нет! — резко возразил первый. — Он уже проснулся. — Но ты достойно сопротивлялся его присутствию.

Лютовлад внезапно оскалился, но в этот раз его улыбка не была насмешкой:

— Добре, потомок! Ты не стал его сосудом… его игрушкой… и сумел сохранить себя…

Третий Хранитель внезапно взмахнул рукой, и в воздухе вспыхнул синий огонь. Он метнулся к моей груди, и я почувствовал, как тот, кто внутри меня взревел от негодования. Но моя стена устояла, не дав ему вырваться на волю и на этот раз.

— Мы не можем его изгнать… — когда погас синий огонь, произнёс третий, и его холодный светящийся взгляд пронзил меня насквозь. — Но мы попытаемся научить тебя держать его на цепи…

— А если не выйдет? — спросил Лютовлад, и в его голосе прозвучало нечто, от чего у меня похолодела кровь. — Если всадник поглотит его разум?

— Тогда мы убьём его! — громыхнул первый хранитель — низко, хрипло, как будто рычал дикий зверь.

— И тебя заодно… — спокойно добавил третий, не моргнув глазом. — И тогда Чума возродится в ком-нибудь другом, оставив наш род в покое.

Я стиснул зубы и кивнул:

— Я готов! Так будет правильно…

И в этот момент из моей груди вырвался «чужой» голос — глубокий, могучий и властный:

— Это мы еще посмотрим!

Лютовлад отшатнулся, словно его ударило током, а третий хранитель мгновенно сомкнул пальцы в новом жесте — на этот раз защитном. Синий огонь вспыхнул снова, но уже не как испытание, а как щит между мной и остальными.

— Он говорит! — проревел Хранитель в медвежьем плаще, и его голос больше не был похож на человеческий.

Я чувствовал, как всадник внутри меня усмехается — холодно и безжалостно.

— Вы думаете, — проскрежетал мой голос, выплёвывая чужие слова, — что ваши жалкие цепи удержат меня? Меня, Первого Всадника?

Пальцы Лютовлада снова сжали мои плечи, но теперь они горели — не холодом, а невыносимым жаром.

— Молчи! — рыкнул он, и в его глазах вспыхнуло что-то древнее, дикое — словно сам прародитель рода взирал через него.

Я сжал челюсти до зубовного скрежета, стараясь не проронить больше ни слова. И у меня, кажется, получилось. В воздухе затрещало. Магические узоры третьего Хранителя сплелись в паутину света, опутывая меня и того, кто всё ещё пребывал внутри меня. Но Всадник лишь язвительно рассмеялся — и вдруг…

Лютовлад отпустил руки и меня «повело». Я рухнул на колени, ощущая, как всадник отступает в очередной раз, сдавленный, но так до конца и не побеждённый.

— Этого… хватит?.. — Я задыхался, вытирая кровь с губ.

Лютовлад медленно опустился передо мной на одно колено и стиснул мою голову ладонями.

— Слушай сюда, щенок! — Его голос был грубым, но в нём внезапно прорвалось что-то почти… отеческое. — Ты должен сдержать его. Иначе…

Я поднял взгляд.

— Иначе из славного потомка нашего рода ты превратишься в его могильщика.

Синий огонь погас. Тени предков молчали. А Всадник в глубине моего сознания ждал, временами пробуя на прочность связавшие его цепи предков и каким-то чудом уцелевшую ментальную стену.

Лютовлад отпустил мою голову, но его взгляд продолжал сверлить, будто пытался прочесть в моих глазах ответ на незаданный вопрос. Впервые за все время его лицо, обычно искаженное сарказмом или насмешкой, выражало что-то другое — почти человеческую тревогу.

— Ты понял? — спросил он тихо, но каждое слово будто било молотом по наковальне.

Я кивнул, с трудом переводя дыхание. Мои окровавленные губы скривились в неком подобии улыбки.

— Понял, не дурак. Дурак бы не понял.

Тени предков зашевелились. Первый Хранитель, казалось, вырос в размерах, его медвежья накидка колыхалась, будто живая. И я понял, что он в своей жизни тоже, как и сам прародитель, умел оборачиваться в животных, только не в волка, а в медведя.

— Тогда прими это, — проревел он и шагнул вперёд, протягивая мне что-то.

Я протянул руку — и в ладонь лег старый медвежий коготь, покрытый рунами. Он был холодным, как лёд, но «в глубине» его мерцал какой-то слабый огонёк.

— Печать праотцов, — пояснил третий. — Она будет держать Чуму, пока не ослабеешь ты сам. Духовно. Если падёшь — печать треснет.

— А если устою?

— Тогда научишься слышать его… но не слушаться.

Я сжал коготь в кулаке. Внутри меня тут же возмущенно дрогнуло — всадник почуял угрозу.

— Жалкие путы… — Но его голос в моей голове уже звучал глуше, словно из-за толстой двери — печать праотцов работала.

Лютовлад оскалился, но на этот раз его улыбка была скорее одобрительной.

— Ну что, внук? Готов учиться?

Я встал на ноги.

— Всегда готов!

И в этот момент земля под моими ногами содрогнулась.

Третий Хранитель резко поднял голову:

— Он уже пробует вырваться…

— Тогда начинаем! — проревел первый и ударил концом древка секиры о землю.

Воздух вокруг нас завихрился, и внезапно я осознал, что стою уже не среди теней в родовом храме, а посреди древнего капища, окружённого камнями, испещрёнными теми же рунами, что и на медвежьем когте в моей руке. И где-то в глубине, за новой преградой, всадник Чума засмеялся:

— Хорошая попытка…

Но цепи, скованные предками, его держали. Пока держали… Лютовлад медленно разжал пальцы, но его взгляд меня не отпускал. В воздухе повисло тяжёлое молчание.

— Ты всё еще слаб, — наконец произнёс витязь, и в его голосе не было уже ни злости, ни насмешки. Только холодная констатация факта. — Но у тебя всегда есть выбор.

Я хотел ответить, но в этот момент из глубины сознания донёсся шёпот, обжигающий, как раскалённый металл:

— Прими меня, я сделаю тебя сильнее. Сильнее всех…

Я сжал зубы. Боль пронзила тело, но и его голос на мгновение смолк.

— Я… не твоя игрушка, Чума!

Лютовлад наблюдал за мной с каменным лицом, но в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.

— Ха, — внезапно фыркнул он. — Может, и не сдохнешь сразу.

Что было дальше, я практически не помню. Только боль, терзающую каждую клеточку моего тела. Но голос всадника совсем затерялся — я больше не ощущал его присутствия. Наконец Лютовлад отошёл в сторону. Его тень, удлинилась, сливаясь с остальными Хранителями, и вдруг я осознал — я больше не вижу их лиц. Никого. Только неясные силуэты, расплывающиеся в сумерках.

— Что происходит? — попытался я крикнуть, но голос сорвался в хрип.

Капище дрогнуло. Огромные валуны по краям круга начали шевелиться, словно пробуждаясь от тысячелетнего сна. Их поверхность треснула, и из щелей потекла чёрная смола. Нет, не смола — кровь. Я резко обернулся. На центральном камне, где прежде был алтарь, теперь сидел он — прародитель.

Его фигура была смутной, словно тень, наброшенная на остов могучего чёрного волка. Глаза — две угольные ямы, наполненные мерцающим кровавым огнём. Сегодня он разительно отличался от того образа умудрённого сединами старца, в котором пребывал в прошлый раз.

— Теперь мы можем встречаться только здесь, — произнёс прародитель. — Я отдал слишком много сил, чтобы спасти твоего сына… Поговорим по душам, внучек?

[1] Фе́рязь — старинная русская и польская одежда (мужская и женская) с длинными рукавами, без воротника и перехвата. Применялась как парадная верхняя одежда боярами и дворянами. Надевалась поверх кафтана. Ферязь была широкой в подоле, до 3 метров, с длинными, свисающими до земли рукавами. Надевали её следующим образом: в рукав продевали лишь одну руку, собирая его во множество сборок; другой рукав спускали вдоль фигуры до земли. Благодаря ферязи появилось выражение «работать спустя рукава». На грудь пришивались нашивки (по числу пуговиц) с завязками и кистями. Завязок 3, 4, 5 или 7. Каждая нашивка имела петлю для пуговицы, поэтому позднее нашивки стали называться петлицами. По краю ферязи пришивалась «круживо» — кайма с украшениями. Ферязь шили на подкладке (холодная ферязь), иногда и на меху, из дорогих тканей, бархата, с применением золота.