Те, кто жив

Историограф. «Феномен очевидца»

На «боевые» меня теперь дёргали редко. Безумие первых дней осады, когда приходилось спать, не раздеваясь, в обнимку с планшетом, схлынуло. Наладился график работы операторов, пошла ротация на блокпостах, организовался отдых. Да и сами штурмовки стали куда реже — отбившись от первого внезапного натиска, Коммуна устояла, удержала ключевые реперы, перевела конфликт в позиционную фазу. Постепенно и до меня дошла старая солдатская мудрость: война — это много скуки между приступами паники.

Коммуна жила почти обычной жизнью — прорывов больше не было, и о боевых действиях напоминали только блокпосты у реперов да обязательные тренировки ополчения: полковник Карасов пытался сделать из него что-то хотя бы условно боеспособное. Получалось, со слов Боруха, так себе: солдаты из коммунаров — как из говна пуля. Задачу им, впрочем, нарезали несложную — в случае чего продержаться хотя бы пять минут, пока не примчится ближайшая ГБР4. То есть — погибнуть, подав сигнал о вторжении.

Затянувшаяся война шла «малой кровью на чужой территории», но заметно высасывала ресурсы, прежде всего, кадровые — охрана реперов в ключевых срезах оттягивала на себя немало людей, да и потери случались. Проблемы малочисленности населения ещё более обострились, и на блокпостах стояли, в основном, подростки, почти дети. С серьёзными лицами, преисполненные чувства ответственности, они дежурили днём и ночью, держа наизготовку старые карабины и новые ПП5. Мне от этого было не по себе. По инерции из прошлой жизни казалось странным доверять детям такую ответственную и опасную задачу, но в Коммуне отношение к ним совсем другое. Проще, с большим прагматизмом и меньшей сентиментальностью. Да и дети сильно отличаются от тех, что я помнил по материнскому срезу — ни намёка на унылую инфантильность молодежи информационной эпохи. Здешние двенадцатилетки серьёзнее, чем мои земляки, достигшие возраста алкогольной свободы. И сильно отличаются от старшего поколения. Их лица напоминают фотографии времён войны, с которых недетскими глазами смотрят стоящие на снарядных ящиках у станков подростки. Мне это совсем не нравилось, но во внутреннюю политику Коммуны я, разумеется, не лез.

На моих занятиях теперь частенько засыпали. Я ничуть не расстраивался, и запретил остальным их будить. Детскому организму сон приносит определённо больше пользы, чем лекции. Особенно мои.

Я читал два курса. В первую голову — теорию, условно говоря, вычислительных систем. В самом общем разрезе, без технической ерундистики. Рассказывал о том, что такое компьютеры, как устроены, какую роль они играют в разных сферах человеческой жизни, что могут, чего не могут и почему. Типа курса информатики для средних школ. Современным подросткам моего среза было бы скучно до зевоты — они окружены умной электроникой с детства и воспринимают её как нечто естественное. Но здешние слушали как научную фантастику.

Второй курс — микс из новейшей истории, философии и социологии материнского среза. Рассказы о том, «как там люди живут». Его было бы небесполезно послушать и моим бывшим юным землякам, но кто ж им даст? В тех школах запрещено рассказывать детям о том, как устроен мир. Только бумажная жвачка насмерть выхолощенных учебников. В Коммуне же, к моему удивлению, никому и в голову не приходило контролировать мои лекции. Во всяком случае, никто ни разу не сказал мне: «Что ты несёшь, Артём? Детям это рано/лишнее/сложно!». Коммуна, несмотря на название, выглядела на удивление мало идеологизированным обществом. Или мне так казалось.

— Нет, Настенька, — терпеливо отвечал я белокурой девице в тревожно-оранжевом, как спасжилет, платьице. — Твой вопрос не имеет ответа. В истории нет никакого «на самом деле». История — это своеобразный литературный жанр, книжная игра, если угодно. Историк изучает, что написали другие авторы до него, и, на основе их книг, пишет новую, которую, через годы, будут изучать следующие историки. Книжки о книжках, написанные по книжкам про книжки — это и есть наука история. Существенная часть того, что мы знаем, например, о Древней Греции, почерпнута из художественных книг слепого писателя Гомера, который, вполне возможно, сам является литературным персонажем, выдуманным Геродотом.

— Я не понимаю! — морщит тонкий прямой нос юная блондинка. — Ну ладно, Греция. Но ведь то, о чём вы рассказывали сегодня, случилось не так давно, есть люди, которые всё видели своими глазами! Почему нельзя просто спросить их?

— Это немного не так работает, — я придумывал на ходу, как объяснить этим сообразительным, но юным слушателям «феномен очевидца». — Давай попробуем на примерах, ты не против?

Девочка серьёзно кивнула, соглашаясь.

— Все мы знаем, что Коммуна сейчас в состоянии… ну, скажем, войны. Так?

Дети в аудитории оживились, в глаза засветился живой интерес, кто-то даже растолкал спящих рядом. Тема явно была всем близка.

— Это началось совсем недавно, то есть, ты видела всё своими глазами, верно?

— Да, конечно, — подтвердила девочка.

— А теперь давай представим, что прошло лет этак пятьдесят, и к тебе приходит твой внук!

Дети тихонько захихикали, фыркая в ладошки.

— Бабушка, бабушка Настя! — запищал я нарочито тонким голосом. — А расскажи, что случилось, когда на Коммуну напали?

Смешки усилились, но белобрысая ответила совершенно серьёзно, тщательно выбирая слова:

— Слушай, внучек! В тот год, когда мне исполнилось тринадцать лет, и я была совсем как ты сейчас, на нашу Коммуну напали Агрессоры!

«Агрессоры, значит, — подумал я, — вот и термин устаканился. Актуализация через символизацию. Их самоназвание „Комитет спасения“ звучит слишком двусмысленно».

Хихиканье в зале затихло, дети внимательно слушали.

— Тёмной ночью, когда все в Коммуне спали, с оружием в руках ворвались они через реперные точки в город и начали убивать направо и налево из своих страшных, пробивающих человека насквозь, скорострелок! Многих они успели убить, но наше ополчение бросилось на защиту мирных людей и отбило нападение. Тогда Агрессоры решили закрыть нам все пути и устроить блокаду. Они захватили наши реперы в других срезах, надеясь, что мы сдадимся. Но мы не сдались! Нам пришлось тяжело — наши ополченцы отбивали у врага репер за репером, многие из них погибли в бою. Некому было защищать Коммуну и мы, дети, сами взяли в руки оружие! Мы выстояли и не дали Агрессорам задушить нас в кольце блокады, но мы никогда не забудем тех, кто не дожил до победы!

Девочка замолчала, и дети в аудитории внезапно зааплодировали, разбудив последних спящих.

«Плывут пароходы — привет Мальчишу!», — невольно вспомнилось мне. Экая талантливая девчушка! Вот бы кому историю писать… До чего складно вышло! В конце концов, главное в истории — как её отрефлексировал социум. Ну и дидактический пример для подрастающего поколения.

— Молодец! — совершенно искренне похвалил я девочку. — Отлично рассказала. Это настоящая История, именно это и будут учить в школе ваши внуки. А теперь давай посмотрим, что из этого ты видела на самом деле.

— Ну… — белобрысая растерялась. — Я проснулась от выстрелов…

— Вот здесь уже стоп, — прервал я её, — ты сразу поняла, что это выстрелы? Ты до этого слышала много выстрелов?

— Нет, — призналась смущённо девочка, — я не поняла, что это за шум, просто проснулась и забеспокоилась. Мне потом уже сказали, что это была стрельба…

— Дальше что было?

— Заработала сирена, мы все немного… Ладно, мы сильно испугались. Это не было похоже на учебную тревогу. Потом пришла Ирина, наша учительница.

«Ага, значит, живёт не в семье», — машинально отметил я. В Коммуне это было дело обычное, большинство детей лет с десяти живут в детских общежитиях, хотя некоторые ходят ночевать к родителям. Это, кажется, никак не регламентируется. Ну, или я не знаю каких-то неписанных правил. Я до сих пор не всегда ориентируюсь в здешних социальных умолчаниях.

— Она сказала, что всем детям надо срочно спуститься в Убежище. На лестнице было темно, горели аварийные лампы, но в Убежище зажгли свет. Там были другие дети и несколько учительниц, они сказали, что на Коммуну напали, но мы не должны волноваться, потому что ополчение нас защитит. Мальчишки требовали дать им оружие, но им не дали, конечно. Вот бы они навоевали тогда! — засмеялась она. — Ведь стрелять нас ещё не учили… Мы сидели там до утра, как будто в дни Катастрофы, а потом нам сказали, что всё закончилось, наши победили, и отпустили на занятия, или спать — кто как хочет…

— Ты, Настя, типичный свидетель исторических событий, — сказал я одобрительно. — Ты совершенно точно знаешь, что произошло, но при этом сама ничего не видела. Ты проснулась, какой-то шум, все испугались, побежали прятаться. И уже потом тебе объяснили, каким именно событиям ты была свидетелем. Причём объяснили люди, которые видели не больше тебя, и которым рассказали те, кто никак в происходящем не участвовал. Так и создается История.

— Но… — девочка заметно растерялась. — Разве всё было не так, как я сказала?

— Дело не в этом. Я сам тогда валялся со сломанной ногой и вообще всё проспал, так что всё, что я знаю — точно так же, с чужих слов. Более того, если поговорить с непосредственным участником — например, с тем, кто отражал нападение, — мы узнаем ненамного больше. «Из темноты выскочили какие-то люди, начали стрелять, я стрелял в ответ, друга убили, меня ранили, подошло подкрепление, их оттеснили обратно, меня унесли в госпиталь…» Так было, Юра? — обратился я к одному из сидящих на заднем ряду взрослых. (Послушать мои лекции приходили не только дети, и это было предметом моей умеренной гордости).

— Именно так, факт! — смущенно пробасил с заднего ряда Юрик Семецкий. Я знал, что он был тогда в дежурной смене ополчения. — Чудом не убили меня! А кто, чего, зачем — это уж потом узнал. Не до того было…

— Так что, возвращаясь к первому вопросу: хотя мы своими глазами наблюдаем этот кризис, но какую версию «на самом деле» будут знать наши внуки, зависит от того, кто будет эту историю писать.

— А разве не вы? — спросили сразу несколько детских голосов.

Когда жизнь отчасти вернулась в мирную колею — работа с компьютерным железом, лекции в школе и так далее, — для меня пришло время вплотную взяться за новую общественную обязанность — историографию. Написание истории Коммуны, начиная от Катастрофы и до сегодняшнего дня. Вдохновленный этой идеей Председатель Совета, которого все звали просто «Палыч», безапелляционно назначил меня штатным хронистом: «Ты ж писатель? Вот ты и напишешь!».

Палыч обязал всех коммунаров первого поколения мне помогать: «Взбодрите память для общей пользы, товарищи! Поделитесь с молодёжью ценным опытом!» — но сам участвовать в исторических изысканиях не спешил. Остальные, если честно, тоже не рвались. В отличие от дежурных ветеранов моего школьного детства, всегда готовых в красках расписать, как они Берлин брали, здешние Первые отчего-то вспоминали прошлое весьма неохотно. То ли потому, что действительно хорошо его помнили, то ли потому, что там были не только героические страницы. Профессор Воронцов, который больше всех знал о первых днях Катастрофы, вообще бегал от меня, как чёрт от ладана, отмахиваясь от всех расспросов и ссылаясь на крайнюю занятость.

Моим главным историческим источником стала Ольга.

Мы больше не были парой — её вещи исчезли из шкафа в прихожей. Выселяться из «семейной» комнаты от меня никто не потребовал, так что я там и остался. Тем более, что от «несемейных» она отличалась только шириной кровати. В кровати было иногда одиноко, но, скорее, в части физиологии, чем всего прочего. Был ли я обижен на неё? Ну, разве что совсем чуть-чуть. Довольно глупо обижаться на человека, что он такой, какой есть. Правильнее винить себя за то, что оценил его неверно. Я же прекрасно знал, что «отношения» для Ольги — просто ещё один способ достижения целей.

Положа руку на сердце — я не очень по ней скучал. (Положа руку ниже — да, ещё как). Я знал, что рано или поздно мы расстанемся. И даже испытал некоторое облегчение, когда это, наконец, произошло. Если быть с собой неприятно-честным, то Ольга — не мой уровень. Она — героиня мифа, «та самая Громова». Она умна, красива, отважна и решительна. (А ещё у неё роскошная задница). Лучше не сравнивать с собой, впадёшь в рефлексию (нет, не по поводу задницы).

Ну и социальная роль «мужик Громовой» меня тоже временами утомляла. Женщины с нездоровым интересом высматривают «что она в нём нашла?». (Не туда смотрите, дамы! Моя сила в уме, обаянии и харизме!) А мужчины косятся с таким опасливым восхищением, как будто я самку гепарда трахаю. Ну, то есть она красивая, конечно, но не проще ли бабу найти?

Хотелось для разнообразия уже побыть просто собой.

В общем, мы общались не как разведённые супруги, а как старые знакомые. Это со всех сторон удобнее. Если выдавался свободный вечер, встречались за столиком ресторана. Ольга пила сухое вино, которое ей неизменно приносил Вазген, рассеянно крошила на тонкий лаваш домашний сыр — и рассказывала. Я записывал. Карандашом в подаренный лично Палычем для такого дела толстый блокнот — в красной кожаной обложке с тиснёной золотом надписью «Делегату партийной конференции». Наверное, он должен был настраивать меня на исторический лад. Восстанавливать писчий навык после клавиатурного было сущим мучением, но с ноутбуком тут неудобно — ни розеток, ни вайфая, да и столы на это не рассчитаны.

Ольга рассказывала отстранённо, как будто не про себя, а про какого-то другого, причём давно умершего, человека. С лёгким сожалением о его судьбе, но без эмоциональной связи. Я постепенно выстраивал для себя причудливую и неоднозначную картину событий. Впрочем, на некоторые вопросы она отказывалась отвечать наотрез: «Это не то, что стоит вносить в хроники, поверь мне…» или «Это закрытая информация, и лучше бы ей такой и остаться…». Иногда удавалось пригласить за наш столик кого-то из удачно подвернувшихся Первых (да хоть того же Вазгена, он, оказывается, долгое время тащил на себе всю хозчасть Института и по многим событиям тех дней был в курсе поболее Палыча), но они не горели энтузиазмом. Клещами буквально приходилось тянуть подробности.

В общем, первоначальный энтузиазм Первых по мере написания истории Коммуны угасал тем быстрее, чем меньше она получалась похожей на героическую повесть для школьников.