Таймири

18. О Многоликом и о том, как смерчи дурачат людей

Как выяснилось, шум создавала обычная выщипанная метла, а орудовал ею не кто иной, как Многоликий. Сейчас он был сосредоточен на подметании двора, поэтому лицо его выражало неподдельную серьезность.

Многоликий никого не ждал — ни торговца хлебом, ни старьевщика, ни портного. За оградой, на огороде, у него росла пшеница, из которой он пек хлебцы. Тем и питался. А вещной сундук под лавкой был полон старой одежды. Ее Многоликий перешивал, заштопывал дыры и оставался весьма доволен результатом.

Дверь на замке давно его не беспокоила. Кто, скажите на милость, станет стучаться, если вот уже семь лет жители деревни обходят его дом за версту? И неспроста ведь обходят. От Многоликого лучше держаться подальше, потому как субъект он во всех отношениях странный. Стоит ему загрустить — и он тут же превращается в плоский половичок. Только глазками моргает да сплющенным носом хлюпает. При желании Многоликого легко можно повесить на стену, как ватман.

А если его разозлить, он моментально становится пламенем. Горит — не сгорает.

«Человек в огне!» — вопили, завидев его на улице. И сдуру окатывали водою из ведер. Возможно, именно поэтому он перестал показываться людям на глаза.

Он мог запросто сжаться до размеров футбольного мяча — для этого его достаточно было лишь испугать. Раньше жители деревушки нередко наталкивались по пути на какое-то перекати-поле. У перекати-поля было пожеванное лицо, коротенькие ручки да ножки. Катилось оно и, выпятив губы, раздраженно ворчало.

«Многоликий, — шептались крестьяне. — И что только природа не изобретет!»

Так жил он, поживал, без значительных потрясений и забот. Одна у него была забота — как не лопнуть от злости. Благо, пока еще никому не удалось довести его до той степени ярости, от которой непременно происходит взрыв.

Из-за его переменчивой внешности у него совсем не было друзей. То есть почти совсем. Когда накатывала тоска, он мог поболтать сам с собой или с подрастающей пшеницей. Но обыкновенно Многоликий перелезал через плетень (чтобы зря не отпирать дверь) и шел к большому валуну в пустошь, где грел кости лежебока по прозвищу Лентяй. Лентяй к нему в друзья не набивался и был бы рад от уродца улизнуть. Но его извечная повелительница лень прочно обосновалась на троне. Только и знала, что приказы отдавать. «Лежи, — распоряжалась она. — Всё тлен, — нахально утверждала она, — так что даже не начинай».

Вот Лентяй и томился у валуна круглые сутки. От дождей натерпелся, под палящим солнцем потел, а всё равно ни с места.

Завершив уборку, Многоликий решил проведать приятеля. Метлу — в уголок, волосы пригладил, лучший свой костюмчик нацепил. Покрасовался у разбитого зеркала и глянул в сторону двери.

«Далась нам эта дверь! — сплюнув на пол, прокаркал он. — Мы по старинке, через окошко, через частокол. Чтобы никто нас не приметил».

После того как Таймири отступилась от затеи вскрыть замки при помощи шурупа, Кэйтайрон со свойственной ему горячностью отозвался о хозяине дома как о бесчестном и отнюдь не гостеприимном человеке.

— Сколько можно здесь торчать! — возмутился он. — Всё равно ведь не впустят.

— Обождите. Пусть сперва Ритен-Уто заснет, — шикнула на него Сэй-Тэнь.

Тот только гримасу состроил. Из-за какой-то малявки обед с баней откладывать!

А Минорис считала колышки в заборе: «Раз — зеленый, два — красный, три — синий, четыре — обросшая голова, пять — красный…»

— Стоп! Что еще за обросшая голова?! — удивилась она вслух.

Там, где Минорис недосчиталась колышка, в заборе был пролом. А в проломе виднелась физиономия сморщенного карлика с узкими, недобрыми глазками. Он водил этими глазками туда-сюда, препротивно шлепал губами и производил более чем отталкивающее впечатление. В карлика Многоликий превратился сразу, как увидал чужаков.

— Какой недоброжелательный гном! — ляпнул Папирус.

«Недоброжелательный гном» взъерошился и процедил сквозь зубы какое-то оскорбление. Выкатился на дорожку, а оттуда — прямиком в пустошь.

— Об-боротень, — обомлев, пробормотала Минорис. Когда-то давным-давно мачеха рассказывала, что даже если просто посмотреть на оборотня, непременно превратишься в него сам.

— Чепуха! — отмахнулся Кэйтайрон. — Оборотни — вымысел.

— Не имею привычки спорить, — пропел у него над ухом медовый тенорок, — однако, должен заметить, здесь действительно проживает в некотором роде оборотень.

Капитан столь резко обернулся, что обладатель медового тенорка едва устоял на ногах.

— А вы еще кто такой?

— Я? Благодарный, — прошелестел тот. — И мне две тысячи лет.

О своем возрасте он мог распространяться бесконечно. Добродушные соседи выслушивали эту «новость» по несколько раз на дню и каждый раз делали вид, будто невероятно удивлены. Разносчик почты, которого Благодарный вылавливал по утрам, чтобы напоить чаем, при упоминании о «двух тысячах» подобострастно кивал, хотя наслушался его бредней под завязку. Пекарь из местной булочной в ответ на приевшиеся реплики Благодарного выпучивал глаза и всеми силами старался показать, что чрезвычайно поражен. Ну а как иначе? Жители деревушки были изрядно наслышаны (а некоторые убеждались лично), что Благодарный не только богат, но и щедр. Ради лишней монетки можно малость и поусердствовать.

Капитан о лишних монетках осведомлен не был, а потому удивляться не стал.

— Враки, — отрезал он. — Так я вам и поверил.

— А вы загляните ко мне на огонек, там и побеседуем, — расплылся в сахарной улыбке Благодарный. Сегодня никакие другие гости ему не светили.

Жил он с размахом, на широкую ногу. Кладовая его ломилась от припасов, холодильник был полон фруктов и овощей, выращенных в мастерской счастья Лисса.

— Стоят недешево, — прокомментировал Благодарный, когда Таймири стала уплетать виноград. — По карману только самым состоятельным. Но вы ешьте, ешьте. Меня не убудет.

Гостеприимный хозяин так светился добротой и снисхождением, что хочешь — не хочешь, а заподозришь неладное. Кэйтайрон сразу заподозрил, но делиться подозрениями в присутствии Благодарного не стал.

Вишь, и ванная у него со всеми удобствами, и вода из глубоких подземных источников, и даже собственная теплица под крышей. А каким уважением пользуется! Ведь та бабка, что им давеча по дороге встретилась, чуть лужицей по земле от почтения не расплылась! Конечно, если тебе две тысячи лет, то и состояние баснословное сколотить можно, и всеобщее поклонение снискать. Но Благодарный-то выглядит всего на двадцать! Загадка здесь, не иначе.

Благодарный тем часом нашинковал овощи, испек пирог и приготовил для Ритен-Уто кашу. Сэй-Тэнь пребывала в полнейшем восхищении и смотрела на своего благодетеля блестящими от слез глазами. Побольше бы таких людей — отзывчивых, бескорыстных, великодушных.

Пирог уписывали за милую душу. Даже капитан, который поначалу думал, что начинка отравлена. Ритен-Уто разошелся и, громко лопоча, стучал по столу деревянной ложкой. А Благодарный лишь улыбался да успевал прислуживать. С расспросами не надоедал, поинтересовался лишь, куда путь держат.

— А вот как раж туда, откуда вам фрукты привожят, — с набитым ртом сказала Сэй-Тэнь. — В маштершкую шчаштья. Хощу штать одной иж них.

Благодарный понимающе закивал.

— Вы не спешите, берите добавку. Если что, я наверху. Пойду, приготовлю спальни.

Стоило ему удалиться, как из-за стола вскочил Кэйтайрон. Навис над спутниками — мрачный, точно грозовая туча. Все моментально притихли. Даже Ритен-Уто баловаться перестал.

— Не знаю, как вам, а мне этот тип кажется неблагонадежным, — доверительно понизив голос, сообщил капитан.

— Что же в нем неблагонадежного, позвольте спросить? — заступнически осведомилась Сэй-Тэнь. — Вечно вы нагнетаете.

— Ничего я не нагнетаю! — рассердился тот. — За его широким жестом явно что-то кроется. А как вам басня про возраст? Не смущает?

— Не торопитесь с выводами, — сказал философ. — Обезоруживающая улыбка еще не повод хвататься за оружие.

— Так, по-вашему, я перегибаю? — зашипел Кэйтайрон. — Думаете, у меня паранойя?

Диоксид только руками развел — что с невменяемыми разговаривать!

А капитан между тем разорялся: все, дескать, против него, и, стало быть, нечего ему у Благодарного задерживаться.

Вышел из-за стола — и чеканным шагом, чуть ли не маршируя, к двери. Зырк на Папируса — а тот сидит, ёрзает, боится.

— И ты с ними! Прекра-а-асно! — ощетинился Кэйтайрон. — Я знал, что преданности на свете не существует!

Последние слова вырвались из него, как из гейзера — фонтан горячей воды.

«Если кто говорит, что ему за тысячу, то, может, так оно взаправду и есть, если каждый месяц для него как год, а каждая минута как час… Не такой уж и фантазер этот Благодарный», — задумался философ, когда капитан со всей дури лязгнул дверью.

Хозяина порядком встревожил грохот в прихожей. Он ссыпался по лестнице, совсем как мальчишка, и неуверенно взглянул на компанию за столом.

— Кажется, вас было больше…

— Да это наш капитан проветриться пошел, — как бы невзначай бросила Таймири. — У него часто винтики вылетают.

— Какие винтики? — не понял Благодарный.

Минорис прыснула в ладонь, и тему благополучно замяли.

А Кэйтайрон, одолеваемый противоречивыми чувствами, шагал по пыльной дороге. Чего, спрашивается, кипятился? Зачем всех кругом врагами сделал? Мыслям только дай волю — так придавят, что и рад не будешь.

Засмотревшись на чужеземца, крестьяне чуть шеи не посворачивали — давненько в их захолустье не случалось ничего выдающегося. А тут сразу целая группа туристов нагрянула. Да каких туристов! Чумазых, голодных, в драной одежонке. Этот, в фуражке, с остальными, видно, повздорил, вот и топает прочь. Но постойте-ка, зачем сдалась ему окраина? Там ведь Многоликий!

«Ничего, что изба невзрачная, ничего что на семи замках. И если крыша течет — тоже не страшно. Моя яхта, вон, протекала, куда ни плюнь, — разгневанно думал Кэйтайрон. — Лохматое пугало, домовой этот, погоды не сделает. Будет допекать — получит по первое число».

Капитану очень хотелось, чтоб пришли его упрашивать, да желательно со слезами и причитаниями. Чтоб пожаловались, как им без него плохо и тоскливо.

«Плохо, тоскливо, — повторял он про себя. — Если кому сейчас и тоскливо, так это мне».

На исходе дня Благодарный собрал гостей за круглым столом в гостиной и, погасив на люстре огни, зажег одну-единственную свечу. Быстро сгущались сумерки.

— Как и обещал, расскажу вам о Многоликом, — загадочно изрек он.

— Многоликий? — переспросил Папирус. — Это не то ли чудо-юдо…

— Да-да, оно! — перебил его Благодарный и сразу смутился, ведь перебивать невоспитанно. — С вашим товарищем беды не приключится, слово даю. У нас криминала не водится. Многоликий и тот тише воды. Так вот, собственно, о Многоликом. Появился он в деревне не так давно — прошлым засушливым летом. Всполошил нас — нечего сказать. Он ведь поначалу зерно из закромов воровал, в чужие окна лазил. На богатство не зарился — пищу искал. Потому его и не трогали. Теперь, правда, без наших запасов обходится. Нелюдимый, на глаза не показывается. Только ночью по участкам шныряет и вроде как ворожит: поутру соседи иногда замечают у порогов отпечатки босых ног, а рядом — начерченные на земле фигуры и письмена. Адуляр их знает, что там написано! Незнакомый какой-то язык…

Но самое интересное я припас на десерт: Многоликий неспроста такое прозвище получил. У него что ни час — то новое обличье. Мы его изучить успели, пока по селу бегал. А как заперся он у себя в лачуге, так ни слуху о нем, ни духу. Лишь горнодобытчики, что хаживают той дорогой, примечают иной раз, как что-то бесформенное в пустошь движется… Но Многоликий еще никому зла не сделал! — поспешно добавил рассказчик. — Мой вам совет, если снова на него натолкнетесь, постарайтесь не вывести его из себя. Я очень опасаюсь, что от злости он может лопнуть, как воздушный шарик.

— Одним оборотнем больше, одним меньше! — небрежно бросил Папирус.

— Не скажите! Он ведь тоже человек. А человек не бремя. Человек — благословение.

Лентяй упивался запахом вечернего воздуха и не заметил, как к нему подкрался Многоликий. Многоликий всегда подкрадывается, если хочет кого-нибудь удивить.

— Здорово, приятель! — крикнул он, до смерти испугав Лентяя.

— Я с вами знаком? — спросил тот, мысленно отшвырнув свой испуг к берегу Галечного моря. Он оглядел бледного приветливого господина, представшего перед ним во всем своем блеске — в сюртуке, выглаженных брюках и лоснящемся цилиндре. Недоставало только золотых запонок да какого-нибудь изысканного перстня на пальце. Многоликий не был богат — всё его богатство составляла пестрая фантазия да природный дар менять одежду вместе с телом. — Шутка! Шучу я! Уже свыкся с тем, что у тебя каждый день маскарад!

— Это, между прочим, не маска, — сказал господин и, дотронувшись до своей щеки, мигом превратился в самого обыкновенного деревенского мужичка. — Закурить не найдется?

— Мои папиросы закончились, а новых достать негде, — пожал плечами Лентяй. — Да и неохота.

Вдалеке грозно ворчало Галечное море. От этого непрестанного ропота у Лентяя уже не раскалывалась голова, как бывало прежде. Он успокаивал и, в конце концов, успокоил себя тем, что вблизи Галечное море не ворчит, а грохочет, причем грохочет оглушительно. Если бы валун располагался, скажем, в сотне шагов от берега, Лентяй гарантированно сделался бы глухим.

У Галечного моря не летали чайки, его не бороздили суда, потому что даже самое крепкое судно расколется и пойдет ко дну под напором пересыпающихся каменных волн.

— Ко мне тут чужаки пожаловали, — скупо сообщил Многоликий, устраиваясь рядом с приятелем. — Дверцу мою изучали… А ты чего все сидишь да сидишь? Неужто не надоело?

— Надоело, — горестно подтвердил Лентяй. — Но что толку? Мало того, что я ленив, — я еще беда как умен! У меня хватает ума понять, что ничего полезного я сделать не способен. А ежели так, зачем вообще суетиться? Лучше ты мне скажи, не надоела тебе эта чехарда образов?

Многоликий стал сжиматься, скукоживаться — и скоро его было не отличить от кучи залежалого тряпья.

— У меня с рождения так, — смущенно пояснила куча тряпья. — То ли родовое проклятье, то ли неизлечимая болезнь. Я бы и рад стать нормальным, но пока что от моей болезни лекарства не изобрели.

— Вывод напрашивается сам собой, — заключил Лентяй. — Кто хочет исправиться — не может, а кто может — не желает…

Когда небо усеялось веснушками ярких звезд, он уже вовсю храпел в тон шуму далекого прибоя. Многоликий встрепенулся от застигшей его дремоты, что-то пробурчал и покатился к себе в избу, где его поджидал незваный гость. А незваный гость, как известно, хуже татарина. И гнать его надо взашей.

Этой ночью капитану крупно не поздоровилось, потому как Многоликий (а с ним заодно и его таинственная хижина) разошлись не на шутку.

«Хрясь! Бамц! Хрумс! — доносилось из хижины. А потом еще: — Треск! Дзынь! Ыррр!»

«Ой! Ай-яй!» — кричал капитан, улепетывая от увесистой скалки Многоликого. Тот скакал по комнатам, сшибал стулья, бил посуду и отчаянно ругался. А когда ругательства иссякли, вспыхнул, точно ритуальный костер.

Капитан сам не заметил, как оказался на коньке крыши. За ним, пылая так, что виднелись одни лишь черные провалы глаз, с ножом в зубах полз Многоликий. Лезвие ножа накалилось до предела, и сейчас им можно было бы с легкостью резать ледяные кубики. Дело явно принимало скверный оборот.

— Проссяйся с зизнью, — прошипел огненный человек. — Вы у меня вот узе где! В пецёнках!

Кэйтайрон стал медленно пятиться. Вернее, отползать. Он даже оглянуться боялся. Оглядывался так один, оглядывался — его и прикончили.

Наконец Многоликому надоело цедить слова. Он вынул изо рта свой «кромсатель», размахнулся — и вдруг огонь пропал, как будто его всосали огромным пылесосом. На крыше осталось растерянно моргать лишь круглое, обугленное нечто. Но капитану от этого ничуть не полегчало. Нож-то у обугленного никуда не делся. Вот-вот всадит в глотку.

Однако до убийства не дошло. Многоликого весьма кстати стало раздувать. Он раздувался и раздувался, злобно пыхтел, размахивал коротенькими ручками. Нож упал и обиженно залязгал по кровельному скату. А в следующую минуту прогремел взрыв.

…Ближе к полудню на другом конце деревни разразилось настоящее бедствие. На горизонте стаями голодных ворон слетелись полчища туч и, сомкнувшись в одну внушительную черную массу, понеслись к мирному поселению. Закружились лихой завертью, завились смертоносной воронкой, чтобы через эту воронку вобрать в себя пыль и песок.

— Ураган Мэйо приходит в долину раз в несколько лет, — повествовал Благодарный, глядя, как завороженные друзья таращатся на темное небо. Там, во мраке, мелькали тысячи быстрых молний. А вдалеке дико вращался смерч. — Он приходит, накатываясь, как волна. Этот вихрь непростой. Рушит дома, рвет на части машины, уносит людские жизни. Но понарошку.

— Что значит «понарошку»? — глухо спросила Таймири.

— Мэйо внушителен только с виду. Если не хочешь полгода ходить унылым, просто игнорируй его. Но, думаю, вам уже поздно что-либо говорить.

— Так ведь он крушит всё без разбору! — воскликнула Минорис, коченея от страха.

— Кино, — рассеянно отозвался Благодарный, вертя в руках чашку из своей коллекции фарфора. — Представьте, что смотрите фильм.

Однако по приближении смерча фильм сделался что-то уж больно реальным. Задребезжали оконные стекла, замело пылью фасады домов, а смерч принялся завывать. Крики бегущих людей, судя по всему, его только подзадоривали, и Мэйо набрасывался на них с яростью бездушной стихии. Но, собственно, он и был бездушной стихией.

— Н-не верится мне, что это всё фикция. В-вон как голосят! — с легким заиканием заметил из-под кровати Папирус.

Минорис всхлипывала. Она извела уже порядочную кучу носовых платков, которые Благодарный выуживал из своих карманов, как фокусник. Философ уткнулся в какую-то книгу и неподвижно просидел почти до самого вечера, пока не утихла буря.

А Таймири пребывала в полнейшем недоумении и даже чувствовала себя немножко обделенной. Вокруг твердят, будто за окном дома рушатся, люди летают. Она бы и не прочь на летучих людей поглядеть, так ведь на улице тишь да покой. Только глупый, бутафорский смерч. Нет, не смерч — смерчик. Такой в себя и пылинки не засосет.

— Что вы нам мозги пудрите? — обратилась она к хозяину. — Загипнотизировали, небось. Минорис до слез довели. Диоксид, вон, чуть ли не истуканом сделался. А на меня ваш гипноз не действует. Так-то.

— Хотите сказать, я мошенник и плут? — деликатнейшим образом осведомился Благодарный.

Таймири передернула плечами.

— Да ничего я не хочу сказать. Просто не понимаю, почему все видят, а я — нет. И почему у всех, кроме меня, резко испортилось настроение.

— Наверное, вы невосприимчивы к уверткам Мэйо. Он всегда мечтал казаться большим, грозным, таким, чтоб дыхание захватывало. Это, увы, недостаток многих смерчей. Если не получается раздуться на самом деле, они используют хитрый прием — и раздуваются в сознании у людей. Им лишь бы пыль в глаза пустить. Вон, как ваша подруга побелела. Отведите ее уже от окна. Пусть займется моей коллекцией гальки из Галечного моря. С риском для жизни собирал.

Там, снаружи, деревня погрузилась в неимоверный хаос. Жилые постройки беззвучно превращались в крошево, беззвучно носились по дорогам песчаные стены, и лишь смерч распевал ветряные арии хорошо поставленным голосом.

Остер Кинн сжал рукоятку ножа: «Чирк! Чирк!». Если нож как следует заточить о плоский камень, им не только калумет вытесать можно — всё, что душе угодно! Сбоку от входа в вигвам на чугунной плите чернели какие-то пиктограммы. Старайся — не старайся, а без Эдны Тау в этих закорючках ногу сломишь.

Из куполообразного шалаша вышла индианка, на ходу завязывая свой вампум.

— Не соскучился по бравым товарищам? — проникновенно спросила она.

Остер Кинн состроил кислую мину и принялся точить кинжал усерднее прежнего. Утро сегодня не задалось. Небо облепили мохнатые, хмурые тучи, и налетал влажный ветер, от которого на верхушках вигвамов печально звенели медные колокольчики.

— Какие ж они бравые? — сказал Остер Кинн, в задумчивости отложив работу. — Я хочу стать одним из вас. Некогда мне тратить время на…

— На воспоминания, — подсказала Эдна Тау. — И правильно.

Когда-то вождь подарил ей на удивление мягкие мокасины. В таких можно бесшумно ходить по самым опасным лесам. И удалиться можно, не издав ни единого шороха. Так, что этого никто даже и не заметит. Вот и Остер Кинн не заметил.

«Давненько не одолевала меня скука, — думал он. — Когда я путешествовал по пустыне, меня надежно стерегли опасности. И скуке было не подобраться. Когда плыл по реке за яхтой, скука, кажется, пару раз утонула, гоняясь за мной. Но выжила, зараза! Выжила…»

С досады он нечаянно полоснул себя ножом по руке.

— Ай! Елки мохнатые! — выругался он и отшвырнул кинжал куда подальше. — А ты окажи услугу, не мельтеши перед глазами!

Эта просьба адресовалась белому щенку, который от нечего делать возился у вигвама. Он, похоже, решил подкопаться под шатер — чересчур уж активно скреб когтями по адуляру. Потом, насторожив уши, отрывисто тявкнул.

— Да, да, проваливай! Иди туда, где ты действительно нужен! — наставительно сказал Остер Кинн. — И какая нелегкая тебя принесла?!

Щенок постоял с минуту, почесался, а потом возьми да как рвани зубами обшивку шалаша.

— Тебе эта шалость с лап не сойдет! — взбеленился Остер Кинн и швырнул в проказника точильным камнем — промах. Мишень ускользнула и растворилась во мгле леса.

А бледнолицый новичок «Меткая Рука» сгреб в охапку свою циновку и пошел подбирать метательный снаряд.

— Ты прогнал Зюма? — спросила Эдна Тау, высунувшись из вигвама.

— Ему здесь не место, — отрезал Остер Кинн. — Да и мне, впрочем, тоже…

— Что ты такое говоришь? — ужаснулась индианка. — Мы всегда тебе рады.

— Так-то оно так… — протянул путешественник. — Но без приключений я зачахну. Обрасту плесенью, мхом… Или чем там у вас обрастают?

Индианка обреченно вздохнула:

— Сарпарелью.

— Вот. Покроюсь сарпарелью — а вам потом думать, куда этого обросшего пристроить, чтоб не мешал.

— Значит, уйдешь?

Остер Кинн кивнул.

— Только не сейчас. Думаю, будет знак. И вот тогда-то…

— К Таймири? — спросила Эдна Тау.

— Ч-чего? — опешил тот. — Ну, нет! Таймири же в мастерскую намылилась. Мастерская почитай что монастырь. Она меня отошьет.

— А если бы не мастерская, попытал бы счастья? — лукаво прищурилась индианка.

— «Если бы» в мой лексикон не входит. Не люблю условное наклонение, — отрезал Остер Кинн и поспешил спрятаться в шалаше: стал накрапывать дождик.