Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 3

Ночью мне приснилось, что я лежал в гейдельбергской клинике. Во сне я видел, как незнакомая пожилая медсестра-немка ставила мне капельницу. Я проснулся в холодном поту — заметил тёмный прямоугольник окна, за которым покачивала припорошенными снегом ветвями ива. Рассмотрел в полумраке на стене полку с книгами. Увидел письменный стол. А главное: пошевелил ногами и протёр глаза пальцами левой руки. Вот тогда мне и вспомнился стих Пушкина.

«Мороз и солнце; день чудесный!‥» — вертелась у меня в голове строка из стихотворения, когда мы с Иришкой неторопливо брели утром к школе. Мороза сегодня не было (температура на улице ощущалась как пара градусов ниже нуля), солнце ещё не выглянуло из-за крыш домов. Но строки стихотворения Александра Сергеевича Пушкина сегодня соответствовали моему настроению. Я повторял их, как мантру, едва ли не с момента сегодняшнего пробуждения.

«Эмма, — сказал я. — Какая сейчас погода в Гейдельберге? Я имею в виду, у вас там: в две тысячи двадцать шестом году?»

«Господин Шульц, сегодня двадцать пятое января. Днём температура в городе Гейдельберг поднимется до плюс семи градусов по шкале Цельсия. Ночью опустится до четырёх градусов…»

«Разве это зима? У вас там не зима, а недоразумение. Видела бы ты, какие у нас здесь сугробы! А какие сосульки сейчас висят под крышами! Настоящие северные сталактиты…»

Ветер подтолкнул меня в спину.

Я уловил в воздухе запах табачного дыма и услышал:

— Пиняев, стой!

Мы с Иришкой одновременно обернулись. Увидели догонявшего нас по едва заметной в полумраке тропинке мужчину. В одной руке он держал портфель, в другой его руке светился ярким огоньком кончик сигареты (или папиросы).

— Тюляев? — удивлённо обронила Иришка.

После её слов и я узнал Тюляева.

Геннадий догнал нас. От его сигареты отломился яркий уголёк и промчался мимо моего плеча, словно крохотная комета или метеор. Гена поправил шапку у себя на голове, будто бы неохотно поздоровался с нами.

Мы ответили на его приветствие.

— Москвич, надо поговорить, — заявил Гена.

Он посмотрел на Иришку и добавил:

— Наедине.

Я кивнул.

— Давай поговорим. Иришка, иди в школу.

Почувствовал, как пальцы двоюродной сестры сжали мою руку.

— Мальчики, вы что задумали? — спросила Иришка.

— Успокойся, Лукина, — ответил Геннадий. — Не трону я твоего брата. Мы только поговорим. Без свидетелей. Чтобы потом в школе не рассказывали о нашем разговоре… разную ерунду.

Он щелчком отбросил сигарету — та описала светящимся концом в воздухе дугу и приземлилась в сугроб.

— Иди в школу, Иришка, — повторил я. — Всё нормально. Я скоро приду.

— Ладно.

Иришка выпустила мою руку, мазнула по моему лицу взглядом и зашагала к школе. Тюляев проводил её взглядом (словно дожидался, пока моя двоюродная сестра отойдёт подальше).

— Чем могу помочь? — спросил я.

Геннадий перевёл взгляд на моё лицо и ответил:

— Мне твоя помощь не нужна. Лучше скажи, москвич, ты это серьёзно говорил насчёт похода в кафе в воскресенье?

Я кивнул.

— Вполне. Серьёзно.

Тюляев хмыкнул.

— Ты хоть понимаешь, как это глупо будет выглядеть? Я, ты, Черепушка и Светка за одним столиком в кафе. Народ в «Юности» животы надорвёт от смеха, когда такое увидит.

— Там с нами будут ещё две девчонки, — напомнил я. — Нормально отдохнём.

Геннадий махнул рукой.

— Что ты задумал, москвич? — спросил он. — Зачем тебе всё это нужно? Надеешься, что выставишь меня перед Светкой дураком? Так зря надеешься. Скорее, это вы с Черепановым будете там клоунами.

— Я надеюсь, Гена, что приятно проведу в кафе время. И поем сосиски с зелёным горошком. Неплохие сосиски там, кстати. Рекомендую. Повторяю тебе снова: Клубничкина мне и даром не нужна.

— Тогда зачем…

— Затем, что жаль мне вас дураков, — сказал я. — Тебя и Черепанова. В основном, конечно, Алексея. Ну, и тебя за компанию. Девка вам мозг полощет. А вы ведётесь на её провокации, как глупые телки.

— Это наше дело. Хотим, и ведёмся. Ты-то зачем в наши дела лезешь?

Я развёл руками.

— Сам не понимаю, как так получилось. Не предполагал, что окажусь в эпицентре ваших страстей. Но раз уж так вышло, то почему бы не поразвлечься? Как ты думаешь, Гена? Ведь это же будет интересно, согласись. Посмотрим, как поведёт себя Света не с каждым из нас наедине, а со всеми сразу. Она актриса — не сомневаюсь, что она выкрутится. Но с удовольствием за этим понаблюдаю.

— А если она не согласится?

— Такое тоже возможно, — сказал я. — Тогда я пойду в кафе без неё. Мне её отказ аппетит не испортит. Поем сосиски с горошком, пообщаюсь с хорошими людьми. С тобой, например. Если ты придёшь. Рассказы о поиске вдохновения и о системе Станиславского я уже слышал. Так что ничего не потеряю в случае Светиного отказа. Когда у вас следующая репетиция?

— Сегодня после уроков, — ответил Геннадий.

Я кивнул и сообщил:

— Загляну после уроков в актовый зал. Приглашу Свету в кафе. Вот сегодня мы и узнаем, в какой компании я в воскресенье поем сосиски.

Черепанов уже сидел за партой, когда я вошёл в класс. Мне показалось, что только он не заметил моё появление. Все остальные ученики десятого «Б» класса повернули в мою сторону лица. Я обменялся с одноклассниками приветствиями. Прошёл между рядами школьных парт к своему месту. Обнаружил, что Алексей… читал книгу (подаренный мной вчера первый том из серии «Библиотека современной фантастики»). Заметил я и встревоженный взгляд Иришки.

Лукина вопросительно вскинула брови.

— Всё нормально, — сказал я. — Просто поболтали.

Черепанов услышал мой голос, поднял лицо — я отметил, что у него усталый вид (будто он провёл бессонную ночь).

Лёша прикоснулся рукой к страницам книги (аккуратно, будто к хрупкой драгоценности). Виновато улыбнулся.

— Не дочитал вчера, — сообщил он. — Не успел.

Я уселся на лавку, вынул из портфеля тетрадь.

Спросил у Черепанова:

— Как тебе книга? Интересная?

Мне почудилось, что у Алексея восторженно сверкнули глаза.

— Невероятная! — заявил Черепанов. — Там!‥ такое…

Он положил на страницы изготовленную из поздравительной открытки закладку, закрыл книгу, прижал к её обложке ладони.

Мне показалось, что Алексей мысленно сейчас находился далеко за пределами школы и даже нашей планеты.

— Как думаешь, Вася, когда мы полетим в космос вот так же, как в этом романе? — спросил Черепанов. — В другую солнечную систему! Встретимся с другими цивилизациями!

Я усмехнулся и ответил:

— Полетим, Лёша. Обязательно полетим. Но только после того, как посадим на Марсе яблони.

«Слушай, Эмма, сегодня я заметил, что уроки в школе теперь не кажутся мне нелепыми спектаклями. Всю эту будничную суету я воспринимаю спокойно, без удивления и без раздражения. Как и ставшие за полтора года привычными процедуры в клинике. Забавно. Не находишь? За полтора года после второго инсульта я отвык от звонков по работе, от деловых встреч и от общения с коллегами-переводчиками.

Те полтора года я провёл, как обычный никому не нужный больной старикан. Довольствовался лишь вниманием медперсонала. Видимо, именно поэтому сейчас я не страдаю от смены деятельности. Моя деятельность не «сменилась», Эмма. Она сперва закончилась (процедуры в клинике я деятельностью не считаю). А затем началась снова — на этот раз в виде нынешних школьных будней, подзабытых за шестьдесят лет.

Если честно, то сегодня на уроке истории я откровенно скучал. Снова. Но заметь: я отсидел его от звонка до звонка. Я по-прежнему считаю эту учёбу глупым занятием. Да. Но уже не вижу её напрасной тратой времени. Новая жизнь развивается по тем же законам, что и прошлая. Поэтому я точно тебе говорю: эти оставшиеся до получения школьного аттестата четыре месяца учёбы — сэкономят мне в будущем год учёбы в вечерней школе.

Зачем мне вечерка, Эмма?

Нет, теперь мне вечерка не нужна.

А вот аттестат о среднем образовании мне точно понадобится, вот увидишь».

В пятницу после уроков я настоял на том, чтобы Иришка и Лёша меня не ждали — шли к Иришке домой. Сказал, что Черепанов часок прекрасно помузицирует и без меня. Заявил, что Лукина не хуже меня подскажет ему ошибки. Проводил Алексея и Иришку до выхода из школы. Свернул в актовый зал, где пока ещё не собрались артисты школьного театра (у одиннадцатого «Б» и десятого «А» сегодня было на один урок больше, чем у нашего класса).

Свет я не включил (за окном пока не стемнело). Прошёл по пустому залу, поднялся на сцену. Уселся рядом с пианино, отрегулировал под себя стул. Скудное освещение напомнило о концертах, которые я устраивал для своей прикованной к постели второй жены. Тогда я тоже обходился лишь светом из окна. Вот только я играл не на пианино — тогда я терзал струны гитары. Я усмехнулся: вспомнил, как странно звучали под гитару песни Джо Дассена.

Я поднял клавиатурную крышку, прикоснулся к клавишам.

В памяти послушно всплыла мелодия.

Пианино пусть и коряво, но всё же её озвучило.

— Et si tu n’existais pas, dis-moi pourquoi j’existerais, — пропел я. — Pour traîner dans un monde sans toi, sans espoir et sans regrets…

«А если бы тебя не было, скажи мне, почему я существую, — переводила Эмма мои слова с французского языка. — Болтаться по миру без тебя, без надежды и сожалений…»

Пение на французском языке успокаивало мою больную супругу. Потому что она по утрам не узнавала моё морщинистое лицо; не понимала, где и почему очутилась. Встать с кровати она не могла. Я брал в руки гитару, усаживался около её кровати. Начинал почти всегда с репертуара Джо Дассена. Жена успокаивалась, прислушивалась к моему пению. После третьей песни я обычно склонялся над ней — вытирал платком с её глаз слёзы…

— Et si tu n’existais pas…

«А если бы тебя не было…»

Я пел третий куплет, когда мой голос дрогнул. Сердце в груди забилось чаще, потому что мне вдруг померещилось: я увидел призрак моей покойной жены. Но я тут же сообразил, что заметил вовсе не приведение. Да и на мою вторую жену эта женщина не походила. В актовый зал вошла Лидия Николаевна (моя нынешняя классная руководительница). Я видел, как она бесшумно прошла вдоль стены, уселась в кресло третьего ряда; подпёрла подбородок кулаком.

— Et si tu n’existais pas…

«А если бы тебя не было…»

Слова песни на французском языке прекрасно вплетались в музыку. Мой голос словно стал вторым музыкальным инструментом: солировал в дуэте с уставшим школьным пианино. Он не фальшивил, задавал тон выступлению. Звучал успокаивающе. При тусклом освещении он будто бы убаюкивал — Лидия Николаевна не шевелилась, точно она уснула под моё пение. Но она не спала. Я видел, как влажно блестели её широко открытые глаза.

— … Simplement pour te créer. Et pour te regarder.

«…Я себе тебя создал. Смотрю в твои глаза».

Я замолчал. Смолк в моей голове и голос моей виртуальной помощницы. Стихли звуки музыки.

Тихо и нерешительно прозвучали аплодисменты.

— Я обожаю песни на французском языке, — сказала Лидия Николаевна. — Они прекрасны.

Я увидел, как она прикоснулась к своим глазам носовым платком.

— Всегда мечтала выучить французский язык… но не сложилось.

Учительница улыбнулась.

— Ещё выучите, Лидия Николаевна, — сказал я. — Если захотите. Какие ваши годы.

— Поздно мне уже новые языки учить. Это вам, молодёжь, сейчас открыты все дороги. А мне, Василий, почти сорок пять лет. Да и вообще… Не до языков мне теперь.

Я искренне усмехнулся.

— Вы ещё не вышли за рамки молодости, Лидия Николаевна. У вас ещё всё впереди. Ваша жизнь только началась. Хотите — языки учите. Хотите — на скрипке играйте. Кто вам мешает?

Учительница улыбнулась, покачала головой.

— Скрипка — это точно не моё, — сказала она. — На скрипке я в детстве играла. Больше не хочу. Музыкант из меня не получился.

Я кивнул.

— Прекрасно вас понимаю, Лидия Николаевна. Меня бабушка в детстве тоже скрипкой пытала. Страшно вспомнить. Мне нравилось петь. Нравилось танцевать. Нравилась игра на фортепиано. Но скрипка — это точно не для меня.

Мы с классной руководительницей обменялись понимающими взглядами, рассмеялись.

Я отметил, что Лидия Николаевна будто бы расправила плечи. Вспомнил слова своей жены о том, что лучшее лекарство для женщины — это сперва всплакнуть, а потом посмеяться.

— О чем была эта песня, Василий? — спросила Лидия Николаевна. — Звучала она приятно. О любви?

— Все лучшие песни — о любви, — сказал я. — И эта — не исключение.

Пожал плечами, засучил рукава и сообщил:

— Существует русский вариант этой песни. Мне он нравится меньше, чем французский. Но тоже звучит неплохо.

Я снова опустил руки на клавиши — оживил пианино.

Посмотрел классной руководительнице в глаза и пропел:

— Если б не было тебя, скажи, зачем тогда мне жить…

До окончания урока я спел для Лидии Николаевны ещё пять песен из репертуара Джо Дассена. Мой новый Голос для них подходил почти идеально. Хотя с этим моим утверждением наверняка бы не согласились поклонники знаменитого (особенно в СССР будущего), но пока только начавшего певческую карьеру француза. Лидия Николаевна не слышала песни в оригинальном исполнении (их пока не слышал даже сам Джо Дассен). Но ей явно понравилось моё пение и звучание французского языка — это я прочёл в её взгляде.

— … A la vie, a l’amour, a nos nuits, a nos jours… — спел я.

«…За жизнь, за любовь, за наши ночи, за наши дни…» — произнесла Эмма.

Прозвенел звонок.

Дверь актового зала резко распахнулась — вошла группа артистов из одиннадцатого «Б» класса (в том числе Гена Тюляев и Ермолаевы). Они остановились у входа. Зажгли в зале свет.

Я опустил клап (прикрыл клавиши пианино), встал со стула. Поднялась со своего места в зрительном зале и Лидия Николаевна. Я отметил, что у неё сегодня снова были тёмные круги вокруг глаз.

Одиннадцатиклассники заметили учительницу — притихли, замерли. Они явно соображали, что сейчас происходило в зале. Я отметил, что классная руководительница десятого «Б» задумчиво улыбнулась.

— Спасибо, Василий, — сказала она. — Это было здорово. Ты прекрасно поёшь. Я уверена, что у тебя будет прекрасное будущее. Надеюсь, что скоро увижу тебя по телевизору. В передаче «Голубой огонёк», к примеру.

Я пожал плечами, ответил:

— Кто знает, Лидия Николаевна. Возможно, и увидите. А если всё же возьмётесь за изучение французского — обращайтесь. Помогу. Хотя бы объясню вам азы. Да и выучить язык будет проще при использовании его на практике.

Учительница вновь улыбнулась, качнула головой.

— Учту твоё предложение, Вася, — сказала она. — Я в качестве ответного жеста научила бы тебя немецкому языку. Вот только ты его знаешь получше меня. Твои родители молодцы. С таким языковым багажом у тебя будет хорошее будущее.

Я сошёл со сцены.

Остановился рядом с учительницей и сообщил:

— В сорок пять лет жизнь только начинается, Лидия Николаевна. Понимаю: вы мне не поверите. Но я знаю, что говорю.

Клубничкину я пригласил в кафе в присутствии Тюляева (Геннадий в это время находился примерно в трёх метрах от меня). Я спросил у Светланы, пойдёт ли она в воскресенье в «Юность» вместе со мной.

Клубничкина театрально задумалась. Заломила руки, в притворном смущении опустила глаза. После навеянных песнями Джо Дассена воспоминаний я не желал флиртовать с шестнадцатилетней школьницей.

Поэтому спросил:

— Пойдёшь, или нет? Света, решайся скорее. У меня нет времени на уговоры.

Я указал рукой в направлении настенных часов.

Светлана явно уже знала ответ. И почувствовала, что я не настроен на игры.

Она вздохнула.

— Хорошо, — сказала Клубничкина. — Василий, зайди за мной…

— Встретимся в полдень, — сказал я. — В «Юности». Не опаздывай.

Я бросил взгляд на Тюляева и вышел из зала.

— Она согласилась? — спросил Черепанов.

При моём появлении он прервал репетицию.

— Она согласилась, — ответил я. — А вот я пока ещё размышляю. Допускаю, что отменю завтра это своё приглашение.

— Почему? — удивилась Иришка.

— Потому что Лёша пока не поговорил со Степановой.

Лукина повернулась лицом к Черепанову и строго сказала:

— Алексей!‥

Черепанов вскинул руки.

— Ладно, ладно! — ответил он. — Завтра поговорю. Утром. Обещаю.

В пятницу Черепанов ушёл из квартиры Лукиных позже, чем обычно. Перед завтрашним выступлением он заметно нервничал. Или же он переживал перед грядущим разговором с Надей Степановой. Выглядел Алексей растерянным и бледным (с его щёк почти исчез привычный румянец). Его волнение заметил Иришкин отец. О «проблеме» с Надей-маленькой он не знал. А вот о нашем завтрашнем прослушивании помнил.

Он указал на Черепанова трубкой и заявил, что сам сейчас его прослушает. Потребовал, чтобы Лёша отыграл для него все три подготовленные на завтра музыкальные композиции. Виктор Семёнович и Вера Петровна уселись на диване, будто строгое жюри. Иришка примостилась рядом с родителями на стуле. Мы с Черепановым исполнили для них три песни. Я заметил, что Лёша при этом вспотел от волнения.

Иришкин отец тряхнул трубкой и заявил:

— Превосходно. Вас хоть сейчас на сцену в Большой Кремлёвский дворец. Даже мне понравилось. Так что не тряситесь. Комсомольцам для концерта ваше выступление точно сгодится.

Вечером Иришка улеглась на кровать с учебником в руках, а я сел за свой письменный стол. Открыл чистую тетрадь. Достал из портфеля привезённую из Москвы ГДРовскую авторучку «Heiko 360».

«Эмма, — сказал я. — Найди-ка мне информацию о системе Станиславского. Для начала загляни в Википедию».

«Господин Шульц, система Станиславского — это теория сценического искусства, метода актёрской техники. Была разработана…»

Я просидел над конспектами почти полтора часа. Затем всё же выбрался из-за стола, подошёл к лежавшей на кровати двоюродной сестре. Протянул Лукиной тетрадь со сделанными только что записями.

Иришка опустила учебник физики, послушна забрала у меня тетрадь. Она приподнялась на локте, отбросила с плеч косички. Заглянула на первую страницу, пробежалась взглядом по строкам, растерянно моргнула.

Подняла на меня глаза и спросила:

— Вася, что это? Зачем мне это?

— Это то, о чём ты будешь говорить послезавтра с Клубничкиной и с Тюляевым в кафе, — ответил я. — Читай, запоминай. Ведь ты же не собираешься сидеть в «Юности» молча?