Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 19

За шторой в окне, будто на экране телевизора, покачивались тени. Я лежал на кровати, рассматривал очертания прятавшихся в полумраке комнаты предметов. Эмма замолчала. За шкафом изредка бормотала во сне Иришка (говорила она невнятно: я различал лишь отдельные звуки). Из кухни доносилось рычание холодильника: сейчас оно звучало едва слышно, приглушённое плотно прикрытыми дверями и расстоянием. В моей груди отбивало ритм сердце — оно, как таймер, отсчитывало время до пронзительного сигнала будильника, тикавшего сейчас на тумбе рядом с Иришкиной кроватью.

Эмма озвучила мне ещё шестнадцать текстов после прочтения статьи из газеты «Комсомольская правда». Все они, так или иначе, касались задержанных в семьдесят первом году в городе Кировозаводск военных преступников: шестерых уроженцев деревни Константиновка, служивших немцам во время немецко-фашистской оккупации территории СССР. Главное, что удивляло авторов статей —преступники четверть века преспокойно жили в Кировозаводске под своими собственными именами и фамилиями, хоть и прикрывались вымышленными заслугами (хвастали вымышленными подвигами и чужими медалями).

Задержали бывших полицаев благодаря случайности, очень похожей на ту, которая могла произойти в этом году во время праздничного концерта в сорок восьмой школе. Одного из полицаев (Кирилла Сергеевича Белова) случайно встретил на улице его бывший односельчанин и опознал в нём нацистского пособника по прозвищу Косой. Косой односельчанина не узнал, потому что в сороковых годах тот был ещё подростком. Уроженец Константиновки сообщил о встрече с Беловым в отделении милиции. Косого задержали — на допросе он выдал местонахождение ещё пятерых бывших константиновских полицаев.

«Эмма, а ведь если бы Попова задержали, то он вряд ли утаил бы своё прошлое. Всплыли бы его военные грешки. А от них бы потянулась ниточка к его бывшим подельникам. Фомич решил: ему уже всё равно от чего прятаться? А вот его дружков Серафима Николаевна в своих рассказах могла и засветить. Ведь они живут в Кировозаводске под собственными именами, но с липовыми биографиями. Не поэтому ли он заткнул рот Маркеловой? Не потому ли убили и его: чтобы он не рассказал о других полицаях, если вдруг окажется в руках советской милиции? Этот пазл уже похож на правду. Тебе так не кажется?»

«Господин Шульц…»

«Стоп, Эмма. Повтори-ка мне ФИО Косого».

«Конечно, господин Шульц. Кирилл Сергеевич Белов».

В четверг перед первым уроком я поинтересовался у Лёши Черепанова, нарисует ли он портрет того мужика в майке, который портил своими пьяными выходками жизнь нашей классной руководительнице.

Алексей загадочно улыбнулся, вынул из портфеля тетрадь.

— Этого, что ли? — спросил он.

Черепанов показал мне выполненный на разлинованной странице карандашный рисунок.

Я взглянул на страницу — сразу узнал смотревшего на меня с портрета мужчину. В том числе и потому, что глядел на меня мужчина лишь левым глазом. Его правый глаз смотрел в сторону.

— Когда ты успел? — спросил я.

Лёша пожал плечами.

— Мы собирались в милицию идти, — сказал он. — Помнишь? Вот я его и нарисовал. Чтобы быстрее нашли преступника. Я его прекрасно рассмотрел. Мне его лицо даже ночью приснилось. Хорошо, что я тогда к Лидии Николаевне не один пошёл.

Я указал на рисунок пальцем (как вчера Маркелова указывала на портрет Фомича).

Спросил:

— Лёша, ты не запомнил имя этого товарища? Лидия Николаевна нам его говорила.

— Кирилл Сергеевич… кажется.

— А его фамилию?

Черепанов покачал головой.

— Фамилию не знаю, — сказал он. — Класуха нам её не назвала.

На перемене я шагал в компании Черепанова к кабинету истории. Увидел в школьном коридоре Фомича. Дмитрий Фомич провожал до учительской Веронику Сергеевну, нашу учительницу математики. Попов выглядел уверенным в себе, улыбался. Я вспомнил слова Маркеловой о том, что во время учёбы в школе Дима Попов был весёлым парнем. Невольно удивился тому, что ни одна из опрошенных мною женщин не наградила его «плюсом». Словно женщины, в отличие от меня, замечали не только крохотные шрамы от оспин на лице физрука, но и видели при помощи своей интуиции червоточины в его душе.

«Вот только Вероника Сергеевна сейчас никаких червоточин не замечает, — подумал я, взглянув на симпатичное лицо математички. — Вон, как улыбается. Или ей… нравятся такие мужчины: с червоточинами?»

После уроков я снова заглянул в кабинет директрисы. Получил очередные три письма. Порадовался (и Клавдия Ивановна вместе со мной), что количество писем пошло на убыль.

Чтение этих писем мы отложили на завтра (интерес к письмам угас даже у Иришки). До возвращения с работы Иришкиных родителей мы с Черепановым устроили в квартире Лукиных очередной концерт-репетицию.

Черепанов и Степанова ушли. Мы с Иришкой подглядывали за ними в окно: смотрели, как Лёша и Надя под руку прошли по двору. Черепанов помахивал портфелем, о чем-то рассказывал своей спутнице — Надя улыбалась.

Вечером я задержался для традиционного чаепития в компании Виктора Семёновича (сегодня мы с ним обсудили перспективы советского тракторостроения). Лишь после этого отправился на трамвайную остановку.

В четверг улица Светлая уже не показалась мне столь же мрачной, как в среду. Словно я на ней уже освоился. Я шёл к дому Серафимы Николаевны — не реагировал ни на собачий лай, ни на мрачные силуэты деревьев. Улица сегодня посветлела: небо за день очистилось от облаков, появилась Луна. Похолодало. Кончик моего носа, скулы и мочки ушей покалывал лёгкий мороз. Эмма подсказала, что сегодня ночью температура в Кировозаводске опустится до двенадцати градусов ниже нуля. Её слова подтвердили небольшие морозные узоры, которые я увидел на окнах трамвая, пока добирался до конечной остановки.

Маркелова будто бы ждала меня. Она выглянула из дома уже через десяток секунд после того, как её пёс подхватил эстафету собачьего лая, сопровождавшего меня по улице, пока я брёл вдоль заборов. Собака во дворе Маркеловой лишь несколько раз звонко тявкнула и однажды врезалась лапами в калитку, прежде чем Серафима Николаевна выглянула из дома. Женщина поправила на плечах тулуп, приставила к бровям ладонь и взглянула в мою сторону. Меня освещал только лунный свет. Но хозяйка дома меня узнала. Она крикнула, чтобы я подождал. Подозвала к себе пса и заперла его в вольере. Махнула мне рукой.

— Заходи, комсомолец, — сказала она. — Калитку за собой прикрой.

Аромат свежей выпечки я почувствовал ещё на веранде (он почти заглушил запашок лекарств и нафталина). Серафима Николаевна потребовала, чтобы я прошёл в дом. Заявила, что я пришёл вовремя: она только что допекла пышки. В доме около печи загромыхал чайник, пока я снимал пальто и ботинки. Я повесил на торчавший из стены гвоздь шапку, перешагнул порог комнаты. Увидел на столе деревянное блюдо, над которым пирамидой возвышались румяные булки. Мой живот поприветствовал этот натюрморт радостным урчанием, словно я не пил буквально час назад чай с печеньем на кухне у Лукиных.

— Садись, комсомолец, — сказала суетившаяся около печи хозяйка дома. — Почаёвничаем.

От приглашения я не отказался. Занял место за столом (уселся лицом к веранде, вполоборота к печи). Наблюдал за тем, как Серафима Николаевна заваривала чай в больших керамических кружках. К запаху выпечки в воздухе комнаты добавился аромат чая и малины. Хозяйка дома расставила чашки на столе, вытерла руки о расшитое узорами полотенце. Показала мне на булки, потребовала, чтобы я «угощался». Поинтересовалась, схватила ли милиция Димку Попова. Я заверил Маркелову, что бывший полицай со дня на день окажется «за решёткой». Признался, что в милиции пока не был. Потому что «открылись новые обстоятельства».

— Серафима Николаевна, — сказал я. — Мы предполагаем, что Попов — это не единственный оставшийся на свободе фашистский приспешник. Я сейчас говорю о тех предателях, которые терроризировали мирное население Константиновки во время Великой Отечественной войны. Поэтому мне нужна ваша помощь, как свидетеля тех событий. Ответьте, пожалуйста, на мои вопросы.

Я посмотрел женщине в глаза.

Маркелова тряхнула головой. Из-под её платка вывалилась прядь седых волос. Серафима Николаевна поспешно спрятала её обратно под ткань. Снова вытерла о полотенце руки. Будто внезапно занервничала.

— Чего ж не ответить, — сказала она. — Отвечу. Раз нужно для хорошего дела.

Она уселась за стол.

Я вынул и портфеля тетрадь и авторучку.

— Серафима Николаевна, скажите…

Маркелова охотно отвечала на мои вопросы. Память на имена и на лица у неё оказалась превосходной. Я не предполагал, что моя затея окажется настолько успешной, когда собирался сегодня в повторный поход на улицу Светлая. Серафима Николаевна легко вспомнила имена и фамилии всех бывших полицаев, упомянутых в статье из газеты «Комсомольская правда». Вспомнила сама, без моих подсказок. Рассказала она и о внешности этих людей. Описала она, в том числе, и Кирилла Сергеевича Белова. Упомянула, что у Белова косил правый глаз, за что Кирилл Сергеевич получил в деревне прозвище Косой.

— Косой? — переспросил я. — Какое запоминающееся прозвище. Кого-то описание этого Косого мне напомнило. Косит правый глаз. Чёрные густые волосы. Погодите минуту.

Я щёлкнул пряжками портфеля, вынул Лёшин рисунок. Положил его на скатерть перед Маркеловой.

Спросил:

— Серафима Николаевна, вам знаком этот человек?

Маркелова сощурила глаза, склонила голову над тетрадным листом. Тут же вздохнула. Сказала: «Щас». Метнула на тахту полотенце, поспешила к белой двустворчатой двери. Я проводил женщину взглядом. Воспользовался её отсутствием — взял с блюда булку. Тот была ещё тёплой, едва ли не горячей. Она согрела мне пальцы. Я поднёс булку к лицу, принюхался. В голове мелькнула мысль о том, что в этой новой жизни я почти наверняка не побываю в той берлинской кофейне, где засиживался со своей второй женой. Я отломил от булки маленький кусок, сунул его в рот. Прислушался к ощущениям — почувствовал сладковатый вкус сдобного теста.

Серафима Николаевна вернулась, поблёскивая стёклами очков. Ещё с порога поинтересовалась, понравились ли мне пышки. Я с набитым ртом заверил хозяйку дома, что булки у неё получились превосходные. Запил тесто чаем — тот уже слегка поостыл. Серафима Николаевна попросила, чтобы я ел, не торопился. Заверила, что меня «никто не гонит». Пообещала, что «положит» пышки мне «с собой». Уселась за стол. Она придвинула к себе сделанный Черепановым рисунок, чуть сдвинулась в сторону — убрала со страницы свою тень. Почти минуту она вглядывалась в портрет. Я видел, как её пальцы стиснули край столешницы, смяли скатерть.

Маркелова покачала головой.

Хмыкнула.

— Бабы сказывали, что наши его разбомбили, — произнесла она. — А тут… глядишь ты. Постаре-е-ел Кирилл.

— Серафима Николаевна, вы знаете этого человека? — повторил я.

Женщина хмыкнула.

— Кто ж его не знает? — сказала она. — Это ж и есть Кирюха Косой. Старый только. Я его ещё молодым красавцем помню. Волосы у него были густые и чернющие. Статный, широкоплечий. Если б не дурной глаз, первым парнем на деревне был бы. И мамку я его помню. Померла она сразу после войны. От позора. Потому что вот такого сына воспитала.

Маркелова указала на портрет.

— Сказывали, только, что сгинул Кирюша. Туда ему и дорога. Будто бы на железнодорожной станции его наши самолёты разбомбили. Видели бабы: лежал он будто покойник. Обрадовались мы тогда. Да только зря. Не добомбили его чуток, как я погляжу. Иначе б Кирюша не постарел. Живой, подлюка. Неужто и Косой сыскался? Откуда у тебя такая картинка, комсомолец?

Женщина накрыла рисунок ладонью.

— Работаем над поиском военных преступников, — ответил я. — Как видите, Серафима Николаевна, небезуспешно. Хотим, чтобы все бывшие пособники фашистов получили по заслугам. Это наша комсомольская инициатива. В прошлом году мы отметили двадцатую годовщину Победы. А такие, как этот Косой, всё ещё на свободе. Это неправильно.

Маркелова тряхнула головой.

— Согласна с тобой, — сказала она. — Афоня уж скоро двадцать пять лет как в могиле. А эти подлюки всё ещё топчут нашу землю. Сама бы их разорвала. Своими руками.

Маркелова подняла руки, взглянула на свои ладони. Заскрежетала зубами.

— Скоро мы их всех отправим в тюрьму, — пообещал я. — Не удивлюсь, если константиновских полицаев отправят за решётку лет на пятнадцать. А то и вообще: расстреляют.

Перед сном я поинтересовался у Иришки, где проживал Гена Тюляев.

Лукина пожала плечами и сказала:

— Откуда я знаю? Я к нему в гости не ходила. И не следила за ним.

Она уселась на мою кровать, посмотрела на меня сверху вниз.

— А зачем тебе адрес Генки? — спросила Иришка.

— Дело к нему есть.

— Какое ещё дело? Опять Клубничкину делить будете?

— Какие ужасные вещи ты говоришь. Так и представил Светлану, поделённой на части. Зачем ты ей такого пожелала?

Я положил руки под голову. Рассматривал Иришку, окружённую золотистым ореолом света настольной лампы.

Лукина пару секунд молчала — обдумывала мой ответ.

Затем она возмущённо заявила:

— Дурак! Я не это имела в виду! Ты переврал мои слова!

Иришка ткнула меня кулаком в рёбра. Отбросила с плеч косички.

Она нахмурила брови и сказала:

— В пятнадцатом доме он живёт. По нашей улице. Но номер квартиры не знаю.

Я улыбнулся.

— Спасибо, сестрёнка.

— Я случайно это узнала! — сказала Лукина. — Честное слово!

Она помолчала и будто бы нехотя добавила:

— На втором этаже. Кажется.

В пятницу перед уроками я прогулялся к стенду с расписанием занятий. Вот только рассматривал я там не расписание своего класса — поинтересовался, какими уроками пятница наградит одиннадцатый «Б» класс. Порадовался тому, что одиннадцатиклассники сегодня были в школе, а не на производственной практике. Мысленно пометил себе, что вторым уроком у них сегодня значилась литература — та самая, которую нашему классу предстояло отсидеть на первом уроке.

На литературе Максим Петрович зачитал два лучших (на его взгляд) сочинения по творчеству Максима Горького. Моё честно списанное в интернете творение в число лучших он не включил. Но всё же поставил мне за него пятёрку. Я прикинул, что третья четверть у меня началась неплохо — точнее, на одни только «отлично» (двойку Кролик, как и обещал, исправил). Сочинения я прослушал вполуха. Потому что рассматривал в это время новые рисунки Черепанова.

Лёша вручил мне тетрадь перед уроком. Сказал: «Оцени». Вот я и оценивал на уроке воплощённые в рисунках фантастические проекты своего соседа по парте. В новой серии эскизов я не увидел ни одной Клубничкиной. Космонавты на рисунках присутствовали, но были неопределённого пола, с не прорисованными лицами. Основной акцент в своих чёрно-белых картинках Алексей сделал на технических деталях космического лифта, лунной станции и орбитальных платформ.

— Здорово, — шепнул я Черепанову в конце урока. — Неплохо было бы увидеть такое на фотографиях.

Лёша кивнул и заявил:

— Увидишь.

На перемене я задержался около кабинета литературы. Вместе с Черепановым. В цель нашей задержки я Лёшу не посвятил. Но он ею и не заинтересовался: объяснял мне, почему выбрал для лунной станции форму шестиугольника. Я здоровался с подходившими к кабинету одиннадцатиклассниками — Лёша тоже кивал им, не прерывая свой рассказ. Черепанов размахивал руками, будто рисовал в воздухе макет будущих жилых модулей на поверхности Луны. Замолчал он лишь после того, как я окликнул Гену Тюляева.

Тюляев явился на урок в сопровождении Ермолаевых.

Он скривил усы и поинтересовался:

— Москвичок, Черепушка, вы кабинетом не ошиблись?

Я рукой поманил Тюляева к себе и заявил:

— Гена, нужно поговорить.

Геннадий будто бы неохотно свернул в нашу сторону.

Полтора десятка учеников одиннадцатого «Б» класса задержались у входа в кабинет, с любопытством посматривали на нас.

— Чего тебе надо, Пиняев? — спросил Гена.

— Ты живёшь по адресу улица Ленина, дом пятнадцать? — спросил я.

— Что с того?

— Номер квартиры не подскажешь?

— Зачем он тебе?

— В гости к тебе приду, — сказал я. — Сегодня вечером.

Тюляев усмехнулся — показал, что оценил мою шутку.

— Лукины тебя выгнали? — спросил он. — Ко мне проситься будешь?

Я не поддержал его шутливый тон.

Заявил:

— Мне нужен твой отец. Разговор у меня к нему есть. Серьёзный.

— Жаловаться на меня будешь?

— К тебе это отношения не имеет. Вопрос жизни и смерти. Я не шучу.

Тюляев посмотрел мне в глаза.

Пять секунд мы с ним мерились взглядами.

— Ладно, приходи, — произнёс Тюляев. — Пятая квартира. Отец после семи сегодня дома будет.

Я кивнул и сказал:

— Спасибо, Гена.

— Вася, ты на самом деле пойдёшь к Тюляеву? — спросил Алексей.

Черепанов сопровождал меня к кабинету истории, где сейчас дожидался начала урока наш десятый «Б» класс.

— Пойду.

— Зачем?

— Рисунок того мужика в майке Гениному отцу покажу, — сказал я. — Думаю: вы были правы. Нужно приструнить этого Кирилла Сергеевича. До того, как Лидия Николаевна вернётся в Кировозаводск.

После уроков я не застал директрису в кабинете и не проверил наличие новых писем. Решил, что сегодняшняя корреспонденция подождёт до завтра. Тем более что вчерашние письма так и лежали на моём письменном столе нераспечатанными: я о них вчера вечером попросту позабыл.

Не уделил я внимания тем письмам и сегодня: до возвращения с работы Иришкиных родителей мы с Черепановым готовились к завтрашней репетиции концерта.

Ровно в семь часов вечера я подошёл к дому Тюляевых.