Таких не берут в космонавты. Часть 2

Глава 18

На окне веранды покачивалась голубая в белый горох занавеска. С улицы доносились жалобные завывания запертого в вольере пса. Под ногами хозяйки дома чуть слышно поскрипывали окрашенные коричневой краской половицы.

Серафима Николаевна снова ткнула пальцем в рисунок и добавила:

— Конечно, я его знаю. Никогда эту подлюку не забуду. Пусть даже не надеется.

Я заглянул в тетрадь — обнаружил, что Серафима Маркелова указывала на портрет Фомича (Попова Дмитрия Фомича).

Женщина сообщила:

— Это Димка Попов, мой одноклассник. Фашистская шавка. Это он набросил петлю на шею моего брата.

Голос женщины дрогнул.

Серафима Николаевна скривила тонкие губы.

— Постарел, подлюка рябая, — сказала она. — Но почти не изменился.

Мне показалось, что плечи женщины едва заметно тряслись, словно от холода.

Маркелова посмотрела на меня и спросила:

— Откуда у тебя эта Димкина рожа? Накой ты его нашим бабам показывал? Неужто жив ещё этот подлюка? Не может быть. Я думала, его давно уже к стенке поставили. Или в лагере сгноили. Сама бы ему глаза выцарапала. Где ты его видел, комсомолец? Откуда у тебя его портрет? Кто его нарисовал? Попов сейчас здесь, в Кировозаводске?

Я заметил: женщина всё ещё оттопыривала указательный палец, будто намеревалась снова ткнуть им в портрет Фомича.

Этот палец шевелился, словно рисовал в воздухе крохотные окружности.

— Серафима Николаевна, вы уверены, что не обознались? — спросил я.

— Я⁈

От громкого звука задребезжали оконные стёкла.

Взгляд Маркеловой мне на секунду показался безумным.

Серафима Николаевна покачала головой и сказала:

— Иди за мной, комсомолец. Обувку не сымай. Снег на улице сейчас чистый.

Она резво протопала мимо меня, на ходу дёрнула за рукав моего пальто. Я развернулся в тесном коридоре, зашагал вглубь дома следом за Маркеловой. Очутился в комнате, где под потолком светила желтоватая «лампа Ильича», у стены едва слышно потрескивали угли внутри русской печки, тихо бормотал голосами дикторов стоявший на тумбе около зашторенного окна экзотичного вида радиоприёмник «Атмосфера-2». Серафима Николаевна указала на прикрытую полосатым покрывалом тахту.

— Присядь пока, комсомолец, — сказала она. — Погодь.

Она прошла через комнату, распахнула двустворчатые двери, окрашенные белой краской. Я расстегнул пальто, уселся на тахту (почувствовал под собой жёсткие пружины). Не без интереса взглянул на печь (вспомнил о камине, который по моему заказу сложили в гостиной моего дома в пригороде Берлина). Сразу отметил, что печь в этом доме использовали не только для обогрева жилища, но и в качестве кухонной плиты (на печи стояла чугунная сковорода и покрытая жёлтой эмалью кастрюля).

Я вздохнул, положил тетрадь с портретами физруков рядом с собой на тахту (портфель остался на веранде), пробежался взглядом по комнате. Посмотрел на покрытый серой скатертью стол (стоявший на слегка раскоряченных ножках), на сервант с двумя стеклянными дверцами. Отметил, что запах лекарств в этой комнате стал отчётливее — нафталиновый запашок ослаб. Взглянул я и на фотографии в деревянных рамках, что висели на стене у меня над головой (для этого замер вполоборота, облокотился о тахту).

Насчитал пять портретов — на всех красовались молодые мужчины (похожие друг на друга, будто близкие родственники). Мужчины на этих портретах улыбались (выглядели энергичными и жизнерадостными). Я подумал: они явно не подозревали, когда позировали фотографу, что эти их портреты однажды перечеркнут в правом нижнем углу чёрной траурной полосой. В печи громко затрещали угли. Они отвлекли меня от разглядывания портретов на стене. В соседней комнате заскрипели половицы — они возвестили о возвращении хозяйки дома.

Маркелова принесла большой фотоальбом. Уселась рядом со мной на тахту, положила альбом на свои колени. Провела рукой по его обложке — то ли погладила её, то ли стряхнула с неё пыль. Открыла альбом, неспешно перевернула три листа — я видел вклеенные на страницы альбома старые фотографии (опознал несколько лиц: только что я видел их на портретах с траурными полосками). Серафима Николаевна снова перевернула страницу, указала мне пальцем на фотографию с пожелтевшими краями.

— Вот он, — сказала Маркелова, — Димка Попов. Это фотокарточка нашего выпускного класса. Мы тут молодые ещё. Но его рябое лицо почти как на твоём рисунке. И родинка на морде имеется. Вот, видишь? Улыбается… подлюка.

Серафима Николаевна стиснула челюсти. Я услышал скрежет её зубов. Посмотрел на юного Фомича. Согласился с утверждением Маркеловой: не узнать на этом фото Дмитрия Фомича Попова было сложно (хотя он выглядел там семнадцатилетним). Опознал я и Серафиму Маркелову. Она стояла в первом ряду школьников, рядом с учительницей. Серафима задорно улыбалась, совсем по-детски. Смотрела открыто, будто бы с любопытством. Сейчас подобной «открытости» в её взгляде я не заметил.

— Мы тогда в Константиновке жили, — сказала Маркелова. — Как война началась, почти все наши мужики на фронт попросились. Да не всех в армию взяли. Попова тоже не приняли. Я уж не помню, почему: много времени прошло. А может, он сам не пошёл. Афоне моему тогда пятнадцать лет было. Он тоже в армию просился — сказали, что мал ещё. Это брат мой младший. Покойный. Вот он.

Маркелова показала на фотографию — с фото на меня смотрел серьёзный темноволосый молодой человек (один из тех, чьи портреты сейчас висели позади меня над тахтой).

— Немцы быстро до нас дошли, — сообщила Серафима Николаевна. — Кто-то уехал. Мы с мамкой остались. Попов тоже остался. В школе он всегда весёлым был. Некоторым девчонкам даже нравился. Потом мне соседка сказала, что он к немцам подался. Записался в полицаи. Видела я его: важный ходил, с повязкой на руке. Этих подлюк у нас в Константиновке целый отряд собрался. Мой брат всё грозился, что подкараулит этих гадов и…

Маркелова покачала головой.

— Афоня с приятелями склад немецкий подожгли. Вернее, попытались. Туда продукты для отправки в Германию со всех ближайших к нам сёл свозили.

Серафима Николаевна сглотнула.

— Ночью к нам Попов со своими дружками полицаями вломился. Связали Афоню. Меня… Попов…

Женщина махнула рукой и тут же мазнула пальцем под глазом.

Сказала:

— Он сам Афоне петлю на шею надел. У того чёртова склада, который так и не загорелся. Мой братик тогда едва на ногах стоял: два дня эти гады его лупасили с утра до ночи. Я в ногах у Попова валялась. Просила. А он… не пожалел.

Маркелова судорожно вздохнула.

Но тут же скривила губы, посмотрела на меня и спросила:

— Ты думаешь, комсомолец, я эту подлюку не узнаю? Да я его во снах видела чаще, чем своих старших братьев, которые погибли в Финскую. Мне и сейчас ещё снится, как он из-под Афониных ног табурет выбивает. Подлюка фашистская. Я и через тридцать лет его не забуду. Узнаю. Пусть он хоть древним старцем станет.

— Серафима Николаевна, — произнёс я, — вы в милиции расскажете всё то же самое, что только что сказали мне? Я имею в виду: о преступлениях Дмитрия Фомича Попова во время Великой Отечественной войны.

Маркелова сверкнула глазами, недобро ухмыльнулась.

— Разумеется, — ответила она. — Я там больше расскажу. Намного больше, чем сказала сейчас тебе. Потому что кое-какие свои воспоминания о тех днях и о Попове я тебе, комсомолец, пересказывать не буду. Если хочешь, ты этот портрет к нам в Константиновку отвези. Попова там многие вспомнят. Там живут ещё те, кто захочет разорвать его на кусочки.

Серафима Николаевна за вечер ещё трижды рассматривала нарисованный Черепановым портрет Фомича. Каждый раз она щурила глаза за стёклами очков, будто наводила на Дмитрия Попова мушку винтовки. Маркелова уговорила меня снять пальто и ботинки. Усадила меня за стол, напоила меня чаем (чайник она кипятила на печи — я с интересом наблюдал за этим невиданным мною раньше вживую действом). Серафима Николаевна угощала меня сушками и рассказывала о своём прошлом. Я чувствовал, что она хотела выговориться — развесил уши, подстёгивал её откровения эмоциональным откликом (то удивлённо вскидывал брови, то недоверчиво покачивал головой, то хватался за голову, будто бы от неожиданности или от испуга).

Маркелова рассказала, что много лет назад у неё было пятеро братьев (чьи портреты с траурными лентами сейчас висели на стене). Два её старших брата отправились в тридцать девятом году на войну — остались навечно в заснеженных карельских лесах. Ещё два брата воевали в Великую Отечественную. Оба погибли в один месяц: в ноябре сорок первого года (об этом Серафима Николаевна узнала, когда советские войска освободили её родную Константиновку). Младшего брата (Афанасия) казнили в сентябре сорок первого, на глазах у тогда только-только окончившей школу Маркеловой. Приказ о казни издал глава немецкой администрации деревни. Приговор привели в исполнения полицаи, набранные немцами из жителей Константиновки.

Больше часа Серафима Николаевна перечисляла мне зверства, которые творили в её родной Константиновке фашисты — к фашистам она причислила и отряд константиновских полицаев. Я слушал Маркелову и вспоминал, как посмеивалась в ответ на весёлые рассказы Фомича наша молоденькая математичка. Тут же представлял, как молодой Фомич набрасывал верёвочную петлю на шею юноши, смотревшего на меня сейчас с портрета на стене. Серафима Николаевна сообщила, что её младший брат со сверстниками организовал в Константиновке комсомольское подполье (мне тут же вспомнились молодогвардейцы, которых на школьной сцене изображали Клубничкина и Тюляев). Вот только просуществовало то подполье недолго.

— … Склад не загорелся, — сказала Маркелова. — Продукты в нём не пострадали. А ребят всё равно казнили. Нам запретили их снимать. Мы ходили мимо них на работу. Видели, как они покачивались от ветра на виселице. За эту неделю я похоронила мать. Её сердце не выдержало. Только на восьмой день мы с соседскими мальчишками положили в землю рядом с мамой и Афоню…

Маркелова мне пообещала, что в течение недели о Дмитрии Попове никому не скажет: ни на работе, ни даже соседям.

Я же поклялся Серафиме Николаевне, что сообщу ей, когда Дмитрия Фомича задержат. Заверил женщину, что случится это в самое ближайшее время.

О том, что Дмитрий Фомич Попов сейчас работал учителем в сорок восьмой школе, я Маркеловой не сообщил.

Домой я вернулся, когда Виктор Семёнович и Вера Петровна уже уединились в своей спальне.

Меня встретила Иришка — она поинтересовалась, почему я задержался.

— Ты просто не представляешь, сестрёнка, что такое улица Светлая, — ответил я. — В тёмное время суток там сам чёрт ногу сломит.

Лукина уже посапывала на своей кровати за шкафом.

Я всё ещё ворочался в постели — вспоминал рассказы Маркеловой.

«Эмма, — сказал я, — поищи мне информацию о Серафиме Николаевне Маркеловой. Добавь в поиск слова „Кировозаводск“ и „сорок восьмая школа“. Есть совпадения?»

«Господин Шульц, найдены четыре страницы в социальных сетях, принадлежащих Серафиме Николаевне Маркеловой, ученицы сорок восьмой школы города Москва…»

«Стоп, Эмма. Отбой. Это не то, что мне нужно».

Я посмотрел на выделявшийся за шторами силуэт окна.

«Эмма, попробуй найти информацию о Дмитрии Фомиче Попове, который служил в полиции деревни Константиновка Губкинского района Белгородской области в тысяча девятьсот сорок первом году».

«Господин Шульц, найдено семнадцать упоминаний о Дмитрии Фомиче Попове, проживающем в деревне Константиновка Губкинского района Белгородской области…»

«Какого года рождения этот Дмитрий Фомич?»

«На своей странице в социальной сети Фейсбук Дмитрий Фомич указал датой своего рождения семнадцатое августа две тысячи первого года…»

«Стоп, Эмма. Какой ещё две тысячи первый? Ты шутишь? Наш Фомич постарше этого Фомича будет. Тот ещё не родился, когда наш уже женщин на школьных концертах резал».

Я вздохнул.

«Что-то здесь не совпадает, Эмма. Сама посуди. Маркелова, безусловно, помнит Попова. Да и Попов вряд ли позабыл свою одноклассницу, брата которой в сорок первом вздёрнул на виселице. Если бы они встретились на концерте — наверняка бы узнали друг друга. Что случилось бы дальше? Серафима Николаевна сообщила бы о прошлых подвигах своего одноклассника в милицию. Думаю, Фомич это бы сразу понял. Мог он её из-за этого убить? Теоретически, конечно, мог. Но как бы он улучшил этим своё положение? Его спокойной жизни в любом случае после той встречи пришёл бы конец. Он убил её в порыве гнева? От страха? Убийство женщины — вот оно, куча свидетелей. А преступления прошлого в один миг не докажешь. Ведь он запросто сбежал бы из Кировозаводска. Затерялся бы на просторах огромной страны».

Я покачал головой.

«Его, наверняка, и без того разыскивали за военные подвиги. А он ещё и навесил на себя это убийство. Зачем? Что-то тут не сходится, Эмма. Почему он зарезал её сразу, в школе? Какой ему от этого поступка прок?»

«Господин Шульц, уточните, пожалуйста, вопрос».

«Я спрашиваю сам себя, Эмма. Не обращай внимания».

Я взглянул на почти растворившийся в полумраке комнаты потолок.

«Что сделал бы я на месте Попова? Заметил бы Маркелову и по-тихому свалил бы из школы. Как я понял, это она его ненавидела, а не он её. Это у неё был прекрасный повод воткнуть Фомичу в грудь нож. Эмма, я бы понял всплеск её эмоций. Но почему Фомич её убил? Представим, что она его заметила и узнала. Испугался, что она заговорит? Возвращаемся к тому, от чего пришли: почему он попросту не сбежал? Пока бы Маркелова доказала его причастность к событиям сороковых годов — он бы уже трудился на лесоповале в Сибири, около затерянного в тайге посёлка. Радовал бы страну ударным трудом и строил глазки сибирским девчонкам. Но вместо этого он совершил убийство. И вскоре сам лишился жизни… что странно, потому что подобная месть не в стиле обычных советских граждан».

Я сощурил глаза.

«Это уже похоже на бандитские разборки. Так бандиты свидетелей убирали. Если тогда, на концерте, это действительно Фомич убил Маркелову, то он ей точно не мстил. Причин для мести я не вижу. Вряд ли он её к кому-то приревновал. Сомневаюсь, что он был в неё столько лет безумно влюблён. Зарезал свидетельницу его бывших преступлений? Скорее всего. Но стоило ли оно того, если он всё равно не избежал проблем? Ну… подстерёг бы её вечером. На улице Светлая с этим бы у него проблем не возникло. Неужто он настолько испугался? Испугался, что его обвинят в убийстве Афанасия? Чем это страшнее, чем уже практически доказанное убийство Маркеловой, совершённое на глазах у школьников? Серафима Николаевна много чего мне сегодня рассказывала о действиях полицаев…»

Я услышал, как за шкафом простонала во сне Иришка.

«Эмма, какая в интернете есть информация о полицаях, действовавший в сороковых года в деревне Константиновка Губкинского района Белгородской области во время немецко-фашистской оккупации?»

«Господин Шульц, найдено семнадцать упоминаний о пособниках фашистов из деревни Константиновка. Но все они напрямую связаны со статьёй в газете „Комсомольская правда“ от двенадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят первого года».

«Ну, хоть что-то, — сказал я. — Саму статью, надеюсь, ты тоже нашла?»

«Конечно, господин Шульц».

«Замечательно, Эмма. Ты просто умница. Обожаю тебя. Прочти мне статью. Как она называется?»

«Название статьи: 'Мы помним», — ответила Эмма.

«Прекрасно. Читай».

«Седьмого декабря тысяча девятьсот семьдесят первого года на закрытом заседании военного трибунала войск МВД города Кировозаводск спустя двадцать шесть лет после окончания Великой Отечественной войны вынесен приговор шестерым военным преступникам, обвинённым в пособничестве фашистам и в преступлениях против советского народа. Уроженцы деревни Константиновка Губкинского района Белгородской области…»

«Стоп, Эмма. Повтори: в каком городе был вынесен приговор?»

Моя сонливость окончательно развеялась.

«Приговор вынесен на закрытом заседании военного трибунала войск МВД города Кировозаводск», — ответила Эмма.

Я сказал:

«Понял. Спасибо, Эмма. Читай дальше».