Свободный мир

XXXIX

— «Последний час свободного мира», «Расписание Судного дня: порядок применения информационного оружия», «Краткая история разложения Комитета по этике: 50 лет на страже свободного мира. От идеалов демократии до создания мирового правительства». Вот последняя статья, кажется, любопытная, что скажешь?

Эмри, одетая в чёрный шёлковый халат-кимоно, лежала на диване, закинув ноги на маленькую твёрдую подушку. Занималась она тем же, чем во все прочие вечера на этой неделе, не считая, разумеется, двух дней, которые она провела в комитете и восьмичасовых секретных (хотя, судя по заголовкам, уже нет) переговоров на одном из островов в самой южной части Второго сектора.

— Я скажу, что ты мне зубы заговариваешь, — ответил ей сидящий напротив Гений. — Хватит читать эту чушь. Ешь пирожные.

Она оторвалась от чтения и хитро посмотрела на него, а потом в очередной раз на чуть ли не двухметровый серебряный поднос с пирожными, занявший большую часть места в маленькой гостиной и до конца не вместившийся на два поставленных рядом низких стола.

— Ты понимаешь, сколько в них сахара? Ещё и после ужина. Ты хочешь откормить меня до ожирения и диабета?

— У тебя не будет ни того ни другого, если ты съешь парочку, — возразил он. — Ешь, иначе мне придётся тебя заставить.

Он в точности не знал, почему эта угроза так забавляет Эмри, но смирился с тем, что она работала. Конечно, это было шуткой. Что вообще могло бы быть нелепее, чем применить А-17, чтобы накормить кого-то? Кроме того, хоть Эмри об этом и не догадывалась, он заказал две сотни разных пирожных вовсе не для того, чтобы экстравагантным образом продемонстрировать ей свою заботу. У него были планы, в которые применение А-17 никак не вписывалось.

— Ты просто тиран, — с притворным возмущением сказала она, потянувшись рукой к подносу.

Её пальцы на мгновение зависли над тарталеткой со взбитыми сливками и малиной, но уже мгновение спустя задумчиво переместились к рядам с бледным суфле, пренебрегли глянцевыми ежевично-черничными шедеврами, чуть было не коснулись засахаренных лепестков фиалки на круглом маленьком бисквите и, слегка задев вишенку на кремовой шапке, венчающей одно из безе, вытащили из пятого от Эмри ряда маленькое пирожное с тонко отрезанным прозрачным лимоном сверху.

— Ну нет, — столь же притворно возмутился Гений, пытаясь скрыть восторг. Он угадал! Но это было просто, настолько, что не требовало никаких технических средств. Предугадать следующий ход будет куда сложнее…

— Чем ты опять недоволен? — поинтересовалась Эмри, доев пирожное. — Я его выбрала, потому что оно по виду самое несладкое.

«Ага, конечно», — подумал он в тот самый момент, когда Джил в очередной раз решила ему позвонить.

— Слушай, я всё же с ней поговорю, — сказал он, предвидя грядущее недовольство Эмри.

— Поговори, — неожиданно согласилась она, хотя каких-то пару часов назад негодовала по поводу этих звонков. — Громкую связь включи.

«Она что, меня ревнует?» — приятно удивился он.

— Ну наконе-ец, — сказала Джил вместо приветствия. — Мне говорить, как меня всё это достало или сам угадаешь?

— Что-то произошло? — спросил он, зевнув.

— Что-то произошло, — энергично согласилась она. — Ты запер меня в доме с этим исчадьем ада и ещё спрашиваешь? Тебя что, вообще не интересует, что она уже всем порталам интервью пораздавала? Она уже перешла на жёлтую прессу, да будет тебе известно.

— Джил, — сказал он, внимательно наблюдая за тем, как рука Эмри вновь тянется к подносу, — я запер тебя с этим исчадьем, как ты говоришь, ада неделю назад. Что случилось-то?

— Да я не могу здесь больше находиться, вот что. Я же говорю тебе: два самых мразотных человека во всём мире встретились специально, чтобы породить это чудовище.

Эмри не удержалась от смеха, но вовремя закрыла рот рукой. Джил, судя по всему, была слишком зла, чтобы что-то заметить.

— Ты издеваешься надо мной или как? Если она всё равно треплется обо всём подряд, что знает и не знает, на кой ты её здесь держишь? Я уж молчу про себя. У меня развивается клаустрофобия.

— У тебя пять этажей в доме, не считая подземных, — напомнил ей Гений, — а теперь ещё есть с кем пообщаться.

— О-о, — сказала Джил, и Гений явственно представил, как она закатила при этом глаза, — ну ты и сволочь. Я тебе жизнь спасла, а ты…

— Так в чём дело? Анна у тебя косметику без спроса взяла?

— Косметику! Посмотри, что про меня написали в «The Sectoral Observer». Это всё месть за её конченого папашу.

— Ну сочувствую, — сказал он с улыбкой, подумав, что уж что бы там ни было, это всё равно не сравнится с тем, что он мог бы прочитать про себя, — это всё?

— Нет, ты же не заставишь меня ещё…

Он не дослушал и выключил связь. Джил вообще никогда не отличалась тактичностью, а уж с тех пор, как она оказалась на одной территории с Анной, постоянно докучала ему звонками. Гений задумался о том, что пора бы посвятить её в план: это должно заставить её успокоиться.

Эмри перестала гипнотизировать поднос, так ничего и не выбрав, и вернулась в прежнее лежачее положение. Гений встал с кресла.

— Неделя взаперти с Анной — это и правда слишком жестоко, — с усмешкой заметила Эмри. — Так себе благодарность, не находишь? Вот и помогай тебе после такого.

Она подвинулась, и он лёг рядом, обняв её одной рукой и подложив вторую себе под голову.

— Что, у Комитета по этике имеются претензии к руководству Третьего сектора? Неэтичное обращение с заключёнными? — спросил он, слегка притянув Эмри к себе за широкий пояс халата.

Она повернулась к нему, мрачно посмеиваясь. Эмри, которая четыре дня назад была официально избрана председателем комитета, стала не только самым молодым председателем за полувековую историю организации, но и единственным, чью речь все присутствующие в зале слушали в полной тишине. Трансляция выступления стала самой рейтинговой в истории, собрав даже ту аудиторию, которая понятия не имела, что Комитет по этике вообще существует. Если говорить о других рекордах, речь Эмри стала самой лаконичной за всё время существования комитета: продолжалась она не больше пяти минут и сводилась к заявлению о создании единого центра управления информационным оружием с участием представителей крупнейших секторов, который пресса моментально окрестила мировым правительством. «Действие А-17 с широкого согласия представителей секторов будет распространено на все сектора, равно как и на спорные, а также нейтральные территории. Хорошего дня», — на этом речь нового председателя закончилась, и Эмри удалилась, отказавшись отвечать на вопросы. Ну и самый любимый ею рекорд заключался в том, что она стала единственным в истории председателем комитета, удерживающим в заложниках четырёх его членов, которые тоже, разумеется, проголосовали за неё.

— Комитету по этике придётся пойти на многое, чтобы удовлетворить требования руководства Третьего сектора, — игриво заметил Гений, бережно расправляя кружевной край её рукава.

— Ты так предсказуем, — она одарила его очередным насмешливым взглядом, — почти дословно повторил заголовок позавчерашней статьи в «World Herald».

— Я уже слышать не могу про эти ваши новости, — он, воспользовавшись отвлечённостью Эмри, прижал её к себе, думая о том, что принятие ею собственной порочности хотя бы неплохо отразилось на её внешнем виде: она перестала так настойчиво пытаться спрятать ото всех свои мнимые недостатки. И не будь А-17, не знай он в точности, что самый очаровательный председатель комитета в истории уже вынес распоряжение относительно своей участи, Гений бы несомненно купился на эту демонстрацию беззаботной распущенности. «Ты обманешь весь мир, любовь моя, но меня ты не обманешь уже никогда», — подумал он не вполне успокоенно, но с надеждой на собственные, пусть и весьма ограниченные, силы.

Он с грустью думал о том, что она так старается быть для него желанной, так болезненно воспринимает легчайшие намёки на утрату им интереса и при этом совершенно не хочет раскрыть ему свои тревоги, пресекает любые разговоры о том, что её беспокоит. Но она напрасно держала его за озабоченного идиота (впрочем, тут Гений вынужден был в очередной раз признать, что до чтения её внешней памяти он таковым и был). Его чувства к Эмри действительно изменились, правда вовсе не потому, что, как она с непоколебимой уверенностью считала, он с ней «наигрался». Информационное оружие, лишившее его счастливого неведения и возможности забыться рядом с ней, дало ему нечто совсем другое, нечто, что он считал более ценным: возможность её понять. И да, это понимание слегка отравило его удовольствие: он не мог больше не жалеть её, не думать о том, что отчасти и сам он повинен в произошедшем с ней, но он очень надеялся на то, что, понимая Эмри, сможет хоть чем-то ей помочь. Что ж, пока момент для этого не наступил, он со всей возможной старательностью делал вид, что всё между ними по-прежнему. И нельзя сказать, что он совсем уж лукавил.

— Есть свои плюсы в том, чтоб быть отрицательным персонажем, — заметила Эмри, делясь очередной сенсационной публикацией. — Можно узнать так много нового про себя. Вот, например, ты знал, что в шестьдесят пятом году мы с тобой останавливались на засекреченной вилле в Пятом секторе и катались на лодке? Не удивлюсь, если и фото есть. Где ты, кстати, был в шестьдесят пятом году? — спросила она, подозрительно прищурившись.

— В Пятом секторе, конечно, — пошутил он, про себя подумав, что она могла бы и догадаться: он никогда в жизни не пересекал границу.

— Так вот, пока ты прохлаждался там с кем-то на вилле, я участвовала в подготовке конвенции о секторальном делении Евразии, я тогда почти всё время проводила дома, — она вздохнула. — Это было скучно.

Гению очень не нравился весь этот разговор: ему мучительно отчётливо представилось, как они с двадцатидвухлетней Эмри плывут по реке (имелась ли там в виду именно река?) на лодке, и она улыбается ему так беспечно, так невозможно счастливо, будто и не подозревает о том, что дома её ждёт трёхлетняя дочь и та самая настоящая, более полноценная и непонятная ему жизнь, ради которой она его покинула.

— А в семьдесят восьмом году, два года назад, нас вдвоём видели на пляже в Двенадцатом секторе. Я была в синих шортах и соломенной шляпе, само собой. У меня даже нет ни одних шорт, но ладно. Дальше тут говорится, что мы «с заговорщическим видом что-то обсуждали». Как думаешь, это как-то связано с информационным оружием?

Ему ужасно хотелось, чтоб она наконец замолчала и прекратила его истязать. Она не особенно горела желанием говорить о той своей настоящей жизни, но неслучившееся прошлое огорчало его не меньше, чем случившееся. Если Гений мог ещё хоть как-то примириться с мыслью о том, что Эмри предпочла ему другого, что у неё есть ещё целая жизнь, к которой он не имеет никакого отношения (ну разве не было у неё на это права?), то допущение о том, что они могли бы провести эту жизнь вместе и в особенности что они оба были бы в этом случае гораздо счастливее, приводило его в ужас. Прежде он никогда в полной мере не осознавал, сколько времени прошло с момента их расставания. У него не было ориентиров, за которые можно было бы зацепиться и ощутить гнетущую необратимость процесса: ни детей, которые росли бы и напоминали ему о ходе времени, ни друзей, которые переживали бы третий за восемнадцать лет развод, ни даже родителей, которые за прошедшие годы стали бы совсем пожилыми людьми. Жизнь в корпорации только на первый взгляд казалась разнообразной: мелькали, сменяя друг друга, лица, периодически появлялись новые проекты, время от времени случались какие-нибудь бессмысленные драмы, о которых через неделю все забывали, но на самом деле в тот день, когда Эмри ушла, время остановилось. Пожалуй, это и было для него единственным способом согласиться с происходящим: когда ему её не хватало, он сидел у Эмри в комнате и смотрел на оставленные ею вещи. Разве можно было уйти навсегда и забыть всю свою любимую и такую дорогую одежду, разве можно было оставить стол таким неубранным, разве можно было даже не достать покупки из пакетов? Это было просто немыслимо. Он намеренно ничего не трогал, потому что наверняка вышло бы неловко, вернись она и обнаружь, что он копался в её вещах. Теперь ему было очень стыдно за то, что эта иллюзия её близости подменила ему живую, маленькую и несчастную Эмри, которую он даже не попытался вернуть, сделав трусливое предположение о том, что он ей безразличен и не нужен (ведь она так недвусмысленно дала ему это понять). Он и писал ей вовсе не для того, чтоб убедить её вернуться, это были скорее жалкие попытки сообщить о своём отчаянии и злости. А она меж тем оставила ему свой обратный адрес, и, реши он приехать, ему бы не пришлось её даже искать.

Увы, он абсолютно не умел жить. Он искренне не понимал, как можно говорить одно, думать другое и при этом страстно хотеть чего-то абсолютно противоположного. Гений не мог даже примерно представить, сколько лет ему нужно прожить, чтобы научиться самому, без А-17, понимать других людей. Слова никогда не имели значения, а он принимал их за чистую монету, думая, что Эмри и правда соглашается вступить с ним в брак лишь при условии, что их отношения всегда останутся исключительно дружескими, веря, что она и правда его презирает, ошибочно полагая, что уж она-то, в отличие от него, твёрдо знает, чего хочет от этой жизни. Считая её более сознательной и способной самостоятельно определять свою судьбу, он сильно переоценил её рациональность.

В другом, более правильном семьдесят восьмом году Эмри, не утратившая ни одного соблазнительного изгиба, конечно, шла бы рядом с ним по пляжу в синих шортах и они с самым наглым, самым вызывающе-сообщническим видом обсуждали бы у всех на виду неминуемое создание мирового правительства, неотвратимый крах бесполезного, жалкого по сравнению с их чувствами свободного мира.

— Вот уж не думала, что наступит время, когда я стану идеальным кандидатом на роль председателя комитета, — задумчиво прервала его мысли Эмри. — Когда ещё моя связь с тобой могла бы стать преимуществом?

— Ты всегда была идеальным кандидатом, — сказал он абсолютно серьёзно, прижав её настолько, чтоб ей стало неудобно читать идиотские статьи. — Твоя связь со мной здесь вовсе ни при чём.

— Уж от тебя я такую глупость не думала услышать, — возмутилась Эмри. — Не умеешь ты делать комплименты, больше даже не пытайся.

— Кто сказал тебе, что это комплимент? — удивился Гений. — Я бы на твоём месте считал это оскорблением. Не знаю, ты в комитете так испортилась или это было всегда, но Джим Роулс — просто дитя по сравнению с тобой. Уж до создания мирового правительства даже он в своих планах не дошёл. Я сомневаюсь, что есть хоть ещё один человек в мире, который мог бы соперничать с тобой в коварстве.

— Я самый отвратительный человек на Земле? — с нескрываемым удовольствием спросила она. — Мне нравится это чувство. Что может быть лучше, чем когда тебя все ненавидят?

— Ну, может быть, абсолютная власть? — предположил он. — А не эти твои глупые мечты.

Эмри улыбнулась.

— Я надеюсь, ты не серьёзно. Ты так изменился в последнее время, что мне страшно, когда ты такое говоришь.

— Не одной тебе нравится быть отвратительной, — сказал он, гладя её по голове, а Эмри, не переставая улыбаться, закрыла глаза от удовольствия. — Ведь ты всегда хотела видеть меня таким.

— А, что бы я ни сказала, ты это и так знаешь. Ты нравился мне любым, просто это было… слишком непонятно, неправильно для меня, — она вновь замолчала и заговорила лишь спустя некоторое время, приоткрыв глаза. — А ведь мне интересно, что ты думаешь обо всём… что происходит, что произойдёт.

— Думаю, что умер и попал в рай, — ответил он, впервые не задумавшись над уместностью своего ответа.

— Да я же не об этом. Не о нас с тобой, — она вдруг погрустнела. — Подумай, как мне тяжело вовлекать тебя в настолько опасное предприятие, к которому ты ещё и безразличен. Потому я и хочу знать, чего бы хотел ты.

— Я бы хотел, — ответил он, вспомнив о своих планах, — чтобы ты ела пирожные, а не отвлекалась на бессмысленные разговоры.

— Ты как всегда, — возмутилась его несерьёзностью Эмри. — Ну давай, можешь меня покормить, если хочешь.

— Нет уж, — он, не обращая внимания на её недовольство, отстранился и вернулся на своё место в кресле напротив, — ты что, сама не можешь поесть, что ли?

— Ты неисправимо не понимаешь моих намёков, — ещё более разочарованно сказала она.

Но он отлично понимал её намёки. Это Эмри не очень понимала, чего он от неё хочет. Впрочем, она и не должна была понимать.