Суккуб для наследника

Глава 20 Горше полыни

— Надеюсь, ты не будешь против, если я закурю?

— Это меньшее, что меня сейчас интересует.

Табачный дым Николь никогда не раздражал.

— Может, не стоит возвращаться в дом к мамочке? — отправил Ди очередное серое табачное колечко к потолку. — Останемся жить здесь, в твоём милом, уютном гнёздышке?

— Твоей мамочке это не понравится.

— Это будут проблемы моей мамочки.

— Но она не оставит тебя в покое.

— Нет, — погрустнел Ди. — Не оставит. Семья порой хуже кандалов. От последних не стыдно избавляться, а вот когда пытаешься сбросить с себя крючки, которыми тебя опутывают, якобы, во имя любви — вот тогда все тебя клеймят. И сам чувствуешь себя грязью.

Николь затихла, внимательно вслушиваясь в его слова.

Наркотической и алкогольной зависимостью обычно страдают люди незрелые, с узким кругом интересов и низкой степенью ответственности. Но Дианджело в этот портрет не укладывался. Он не казался Николь безответственным — он казался сломленным. Старательно скрывающим внутреннюю рану.

— О чём ты думаешь? — спросил он, вновь выдыхая никотиновое облачко.

— О тебе. О твоей зависимости. Как всё началось и как это исправить. Зачем ты это делаешь?

— Ох! Ну, вот — опять! Чтобы бы мы не делали, получается одно и тоже. Что ты хочешь услышать⁈

— Я хочу не услышать — я хочу тебя починить. Исправить. Спасти. И — да, я знаю, что никто никого никогда не спасал, но ведь должна быть причина — почему? Понимаю, тема тебе не нравится. Но расклад такой, Ди. Ты не представляешь, как я не люблю ультиматумы…

— Почему не представляю? Очень даже. Я их тоже не люблю.

— Однако, сейчас вопрос стоит ребром. Либо ты завязываешь со своей зависимостью, решаешь с ней что-то, как-то борешься — либо мы расстаёмся. Раз и навсегда. Вопрос принципиальный. Я не стану смотреть на то, как ты опускаешься. Бороться я готова. Потакать тебе — нет.

— Ну, и что ты за демон такой после этого? Скучная, как церковная мышь.

— Не скажи! Ты ведь не знаешь, что собой представляет упомянутая «норушка»? Так что — кроме шуток. Я абсолютно серьёзно. Ты должен дать мне слово.

— Слово-то я дать могу, конечно. Но сомневаюсь, что из этого выйдет что-то путное. Как говорил Марк Твен, бросить курить легко — тысячу раз бросал. Мать куда только меня не пихала и куда только не возила. Но до сих пор это не срабатывало.

— В корне любой зависимости лежит травма.

— Говоришь так, словно вылечила десятка три наркоманов.

— Ты знаешь, что я права. Любая зависимость следствие серьёзной травмы, кроющейся в психике.

— Да у нас вся семья травмированная. Это тебе любой психотерапевт подтвердит. После того, как я вскрылся в первый раз, мать меня по десятку таких протащила — напыщенные люди в напыщенных пиджаках. Кому это может помочь?

— В первый раз? То есть, был и второй?

— Нет. Второго пока не было. Поехавшей крыши Анабель мне вполне хватило, — буркнул Ди, отводя взгляд.

— Что сделало для тебя жизнь настолько невыносимой, что ты занимаешься саморазрушением? Самоубийство? Наркотики? Даже — я! Все мы не вписываемся в нормальный паттерн. Что заставляет тебя искать смерти? Что ранит? Я хочу понять, чтобы помочь, Ди!

— Что тебе-то со всего этого⁈ — раздражённо буркнул Ди, затушив бычок, оставшийся от сигареты.

— Вот и «здрасте»! Приехали! Я хочу связать свою жизнь с твоей. Хочу быть счастливой. Но когда люди связаны, не может счастье одного не отравляться несчастьем другого. Это же как две реки…

— Хватит аллегорий и метафор.

— Почему ты от меня защищаешься? Ты мне не доверяешь?

— А должен? Ты, вообще-то, по потолку бегаешь.

— От тебя и не туда ещё забежишь.

— У тебя ведь всё всегда просчитано, так? Ты — как мой брат. Вы не любите неприятных сюрпризов. Такие, как вы, предпочитаете наперёд знать недельное расписание. Вытянутые, как струны. Прямые. Идеальные. Раздражающе правильные!

— Если я тебя раздражаю, скажи, что ты здесь делаешь? Хотя, о чём это я⁈ Ты готов трахать…

— Сам — да. Но не терплю, когда трахают мой мозг.

— Так в чём проблемы? Я тебя не держу. Если для тебя твоя свобода заключается в возможности принимать наркотики и продолжать совокупляться со всем, что движется — ты знаешь, где дверь.

— С тобой — не знаю, — криво усмехнулся он.

— Отыщешь, не заблудишься.

Но подниматься и уходить Ди не спешил.

— Чего ты от меня хочешь? — устало вздохнул он.

— Трезвости и верности. Вроде ничего нереального?

— Ну, да — ну, да! Ничего нереального! Думаешь, мне не хочется обмануться и поверить, что я могу быть чем-то большим, чем просто куском дерьма? — Смех его прозвучал натянуто и горько. Когда такой слышишь, хочется заткнуть уши или заплакать. — Но я убожество и этого не скрыть. Не стоит даже стараться. Кого ты тут пытаешься спасти? Родная мать готова заплатить нечисти, чтобы она стёрла мне мозги! В моей семье мне никто не рад. Им всем было бы без меня проще. Дядя, брат, мать, сестра — все они просто меня игнорируют. Да если бы не эти чёртовы папенькины деньги, наследником которых я являюсь, они бы вышвырнули меня из дома! И были бы правы.

Его смех — битое стекло, пронизанное отчаянием. И глядя на него, Николь слышала только одно — крик о помощи и мольба о любви. Хоть какой-нибудь любви. Он же истосковался по ней, как кактус по воде в пустыне.

— Что случилось в твоей жизни такого, что ты так сломался? — тихо спросила Николь. — Поговори со мной, Ди. Я не верю — ты не так плох, как сам думаешь.

— Думает она! ДА что ты обо мне знаешь?

— Я знаю тебя. Я тебя чувствую. Доверься мне, как я доверилась тебе. Нам обоим это нужно, если мы хотим иметь общее завтра.

— А если я предпочту не иметь?.. Лишь бы ты не знала.

— Твоя правда не может быть хуже моей. Я же— демон!

— Да какой ты демон? Ты глупая, маленькая, наивная девочка, которая ни черта не смыслит в жизни.

— Надеюсь, ты хоть испытываешь удовольствие, когда меня обесцениваешь?

— Хватит уже изображать из себя доморощенного психолога.

— Да рассказывай уже! — повысила она голос. — Мы оба знаем, что всё равно этим закончится.

Он вновь рассмеялся:

— Настаиваешь? Уверена, что хочешь знать?

— Уверена.

— Что ж? Сама напросилась.

Не спрашивая разрешения, Ди вытащил из кармана мятую пачку сигарет и, чиркнув зажигалкой, глубоко затянулся. Несколько раз глубоко вздохнув и выдохнув едкий табачный дым, покосился на Николь и скривил губы в улыбке.

— Матушка уже успела рассказать тебе, что всю свою жизнь я был для всех занозой в заднице? Конечно, говорила. Но вот о чём она, наверняка, умолчала, так это о том, каким человеком был мой отец.

— Ну, почему же? Она упоминала, что он был красив и богат. И был для неё неотразим.

— Ну, да, конечно! Вот только полагаю, что к смерти Его Неотразимости Её Прелесть приложила свою руку. Но я не виню мать. Иначе было — никак. Мой отец был монстром. И, как это всегда бывает с монстрами подобного типа, ни одна душа об этом не подозревала. Он был так хорош собой, так обаятелен! — Губы Ди вновь сложились в привычную усмешку, — Женщины были от него без ума. Его семья была от него без ума. Все были от него без ума. А в том, что с ним было что-то не так, общественность винила мою мать — это она его довела. Сама нарвалась на кулак, сама врезалась в стену. Неправильно пришла, неправильно ушла, неправильно дышала. Чтобы моя мать не делала, даже если вообще ничего не делала! — она его провоцировала. Матери приходилось соглашаться с тем, что она не так говорила, не тогда просила и даже просыпалась по утрам как-то не так. Редко проходил день, когда она, а вместе с ней и мы, не чувствовали себя в семье отца ненужными, лишними и чужими. Пару раз терпение маме изменяло. Она была готова уйти с нами даже в никуда. Но оба раза отец резко менял своё поведение. Умолял, говорил, что любит, просил прощения и включал версию «прекрасного принца». Не знаю, сработала бы его тактика, будь он не миллионером, а, скажем, слесарем из Нижнего Квартала? Но, поскольку он был тем, кем был, матушка уговаривала себя верить. Хотя, поначалу, когда я ещё учился в младшей школе, мне тоже хотелось верить, что он может измениться. И он менялся — в худшую сторону. Словно потеряв последний страх и тормоза.

Что видели посторонние, когда глядели на главу клана Стрегонэ? Безусловного лидера, который всегда и всё знает наперёд. Который всё контролирует. Отец был из тех людей, что за завтраком не позволят себе лишней калории и на чьи ботинки никогда не ложится пыль. Чьи пиджаки чисто выглажены, а стрелки на штанине идеально остры. Натянутый, как струна. Ровный и правильный, как божественный завет. Помешанный на контроле. И Фальшивый, как купюра мошенника.

Скривившись, будто надкусил кислое яблоко, закончил предложение Ди.

— Всемогущественный контроль — вот было его кредо. А я делал все возможное, чтобы разрушить его тщательно выстроенную из бумажных кирпичей репутацию. Мне хотелось встряхнуть его. Заставить испытать ко мне настоящие чувства, пусть даже неправильные. Больше всего мне хотелось получить подтверждение, что, несмотря на всё происходящее, на самом деле мы дороги ему — он нас любит. Но отец лишь злился. Чем старше он становился, тем пустота внутри него делалась темнее и глубже. Отец уже не просто орал на мать — он поднимал на неё руку. Когда я пытался вмешаться, доставалось и мне. Потом они вместе с матерью врали врачам, что я сам упал с лестницы, велосипеда, качелей. Когда стало понятно, что с Тонни не всё в порядке, отец так орал на мать… Мол, у такой, как она, никто иной, как идиотка, родиться не могла. Старшие сын — урод, а младшая дочь — дебилка. Только Фэйро оставался любимым сыночком, потому что внешне, да во многом и внутренне был папиной копией.

— Фэйро говорил, что любимцем отца был ты, — тихо выдохнула Николь, но Дианджело будто и не слышал её:

— Со стороны мы смотрелись образцовой семьёй, но внутри был настоящий ад. Никто и никогда не разговаривал друг с другом по-человечески. Все орали друг на друга и надирались алкоголем — батюшка крепким, матушка — сладким. Потом снова выясняли отношения, Всё было плохо. А когда приехал младший папенькин братец, стало ещё хуже.

— Твой дядя?.. — машинально переспросила Николь. — Тот самый?

— Анджело Стрегонэ — любимец прессы. «Очаровательный и несносный, сентиментальный и вспыльчивый, очень одинокий человек. Загадка даже для своих современников». Ничего «загадочного» в дяде и близко не было. Честолюбивый, азартный любитель теннисных мячей. Ему было всё равно с кем состязаться. Вспыльчивый, мелочный и злобный, особенно он не любил женщин. И особенно — красивых.

Ди взял паузу, в течении которой вновь потянулся за сигаретой.

В душной комнате уже висела дымка сизого табачного тумана, но Николь даже и не пыталась его остановить.

— Ты знала, что восемьдесят процентов преступлений в отношении детей совершаются в семье? И неважно, богатые это семьи, или бедные. У бедных ещё есть шанс найти помощь в социальных структурах, у психологов, у общественности — у богатых такой надежды нет. Хоть мы живём за высокими стенами, под яркими камерами, у всех на виду, ни в чём не зная отказа — мы можем годами подвергаться насилию и ни у кого не находить помощи. Не имея самого важного — любви. Будто платим кому-то невидимому дань за своё богатство. Я знаю не одного и не двух богатых и знаменитых, подобно мне, подвергшемся сексуальному насилию в семье. Большинство жертв — девочки. Но, если повезло родиться через чур смазливым мальчиком, как мне, или иметь в близком окружении такого любителя клубнички, как моя «любимый» дядя, то всё возможно.

Мне было двенадцать. Это был день моего рождения. В конце дня папаша валялся в алкогольной интоксикации в больничке, а мама верной женой сидела с ним рядом. Брат и сестра отправились спать, а мы остались с дядюшкой наедине. Чему я был тогда очень рад. Я тогда очень дядю любил. Гораздо больше, чем родителей. Он был классный. Прям с картиночки — все о таком мечтают. Часто играл с нами, — со мной, братом и сестрой, — чего родители никогда не делали. Рассказывал по вечерам сказки. Ездил с нами к морю, возил в парки. В общем, с ним было весело. Во всех наших забегах царила атмосфера «не говори родителям». Нельзя было говорить, что он меня где-то оставлял, а сам шёл с друзьями тусить. Нельзя было говорить, что у него под подушкой находился алкоголь, а на столе, в открытом доступе, белый порошок. Я его очень сильно любил. Дядя был для меня примером. Не таким, вечно злющий и «лживым», как мой отец. Я его охотно покрывал. И врал ради него беспрекословно.

Тот вечер начался просто классно. За отца я не переживал — мне было на него плевать. То, что родителей не было дома, обеспечивало отсутствие скандалов. Никто не настаивал на том, чтобы я шёл спать, и я гулял на пляже, на заднем дворе, любуясь яркими звёздами. Мы с дядей устроили прикольную фотоссесию. Ходили по дому и фотографировались у каждого более или менее кажущегося нам для этой цели пригодной вещи. Дурачились. Как мне казалось. Я тогда не особо вникал в то, что прилично, а что уже сексуально. Дядя просил сфотографировать без рубашки? Ок. В пляжных плавках — почему же нет? Тепло. Луна. Пляж.

Николь хотелось зажать уши руками. Слушать дальше невыносимо, но слушать приходится. Надо человека слушать, потому, что, когда гной выходит наружу, он перестаёт отравлять организм и воспаление спадает. Так начинается исцеление.

— Я воспринимал всё происходящее, как игру. Ну, вроде как актёры — на камеру. А потом… потом всё случилось. Клянусь, я не хотел этого! Но отчего-то не мог сказать ни слова против, когда дядя… — она на миг стих, подбирая слова, — когда дядя начал… домогаться меня…

Николь молчала, глядя в окно.

Она не видела перед собой улицу, машины, людей. Взгляд её был устремлён через время и пространство, в ту лунную, жаркую ночь, где богатый козёл, ошалев от вседозволенности, распалённой дурью, своей и искусственной, растлевал родного племянника.

Не исключено, что он повторял цикл, который когда-то прошёл сам.

«Вся власть от дьявола, — засмеялся древний, скрипучий голос в её голове, — всяк богатый и силу имущий принадлежит нам. И ты, пойдёшь ли дорогой своей крови или останешься с этим человеком — никуда от нас не уйдёшь. То, что принадлежит нам, принадлежит нам. Мы своего не отпускаем. И твой ребёнок, когда подрастёт, унаследовав твою обольстительность, привлечёт к себе внимание таких, как Стрегонэ. И, словно кирпичик, войдёт в историю. Что наше — то наше. От нас не уйдёт. Не отпустим».

Николь чувствовала на себя вопрошающий взгляд Дианджело. Он пытался прочесть по её лицу реакцию на свои слова.

— Ты меня презираешь? — тихо спросил он.

— Ты ни в чём не был виноват. По-крайней мере — тогда. Тебе было двенадцать. Ты вряд ли до конца понимал, что происходит.

— Понимал. Отчего же? В нашей семейке взрослеют быстро. Но я этого не хотел.

— Ты не мог этого хотеть. Никто не хочет быть избитым, униженным. Никто не хочет терпеть боль. Ни одно живое существо. И ты не хотел.

— Не надо вот этой всей твоей психологии!

— Мне очень жаль, что такое с тобой произошло. Но, если честно, в глубине души я не удивлена. Нечто подобное я и подозревала почти с самого начала. Насилие над ребёнком, особенно в тех случаях, когда его совершает близкий человек, подрывает его доверие к миру. Рушит его чувство безопасности. Заставляет ненавидеть себя, стыдиться. Твоё дальнейшее поведение становится понятнее. Чувствуя постоянное чувство вины и боль, ты начал употреблять наркотики.

— Мне порой было просто всё равно. Когда требовалась доза, я мог сделать всё, что угодно. Всё, о чём меня просил (или, вернее, требовал) дядя. А от него самого меня порой так тошнило, что я менял половых партнеров в таком количестве, что порой не помнил даже их лиц.

— Я не знаю, что сказать.

Николь села рядом, взяв Ди за руку.

— Как поддержать тебя?

— Ты правда думаешь, что я смогу жить нормальной жизнью?

— Не знаю. Не только насчёт тебя, но и на счёт себя — тоже. Я не знаю, получится ли у нас? Но нужно пытаться.

— Это ещё не вся история. Наши отношения с дядей продолжались. Иногда он уезжал, потом вновь возвращался. Отец с матерью всегда радостно принимали его. Отец и правда любил общество дяди, ведь они могли петь и куролесить вместе. А матери приходилось делать вид, что тоже рада.

— Ты не пытался рассказать им?

— Шутишь⁈ У меня уже тогда была репутация проблемного ребёнка, склонного к привлечению внимания и сочинительству. Ну, и к сексуальным девиациям, естественно. Большинство людей считает сексуальных насильников монстрами, а «любимый» дядюшка был таким милым, таким приятным человеком. Так заботился о Фэйро и Тонни. Брат с сестрёнкой просто обожали его. Он заваливал их подарками, придумывал интересные игры, водил в театры-парки-зоопарки. А я плёлся следом. Я до смерти боялся и не хотел, чтобы с Фэйро или Тонни случилось хотя бы тень того, что уже произошло со мной. Я готов был сделать что угодно, лишь бы уберечь их. Не сводил с дядюшки глаз. Он думал, что я ревную. Его. Ревную! Ему это льстиво. Если бы я заметил, что он хоть раз сделал что-то неприличное в сторону Фэйро или Тонни… но он удовлетворялся мной. А мой груз «стыдной тайны», отделяющей меня от обычных людей, рос с каждым его визитом. Чувство вины и стыда, ощущения того, что ты грязный настолько, что тебе уже не отмыться — то ещё удовольствие. Я чувствовал себя ходячей болезнью, словно бы сам стал воплощением мерзости и грязи. Собственное тело было омерзительно. Я был в нём как в ловушке. Иногда я резал себя, словно пытался наказать. Это давало минутное облегчение, но потом всё начиналось сначала и каждый раз становилось только хуже. Мне казалось, что если я стану причинять боль не только себе, но и другим, то я почувствую себя сильнее. Ну, раз есть кто-то более слабый и мерзкий, чем я?.. Тогда и случилась та идиотская история со служанкой. Ну, ты знаешь?..

— Ты говорил, что у вас всё было по добровольному согласию?

— Я солгал.

Повисла долгая, томительная пауза:

— Стало легче? — тихо спросила Николь.

Ди скривился в болезненной усмешке:

— К тому, что я слабовольный мудак, не умеющий сказать «нет» собственному дяде на протяжении аж четырёх лет, добавилось умопомрачительное чувство, что я ещё зверь и садюга. Мне казалось, что я должен наслаждаться силой, но было мерзко. Мерзко и стыдно. Она плакала. Кажется, ей было больно. И я не чувствовал себя сильным — я чувствовал себя слабовольным мудаком, не способным больше ни на что, кроме как избить того, кто слабее меня. Больше я никого никогда не насиловал. Мне это, слава богу, нисколько не понравилось. Это не убавило, а увеличило мою боль. Мать уверена, что сей грустный опыт не повторялся благодаря хорошим психологам, но психологи тут не при чём. Они вообще не при чём. Я поменял их с десяток, а ни один даже не докопался до сути проблем! Чего уж там говорить о лечении? Одно я вынес из той истории точно — путь насилия это не мой путь. Из двух девиаций — садизм и мазохизм, — мне, похоже, ближе второй. С этим и живу.

— Для садиста у тебя слишком доброе сердце.

— Я пытался забыться с другими любовниками. Как уже говорил, их было много. Чего я только не перепробовал. Но знаешь — что?..

— Что?

— А — ничего! Я ничего не чувствовал. Никакого удовлетворения от того, от чего его испытывают другие. Если только во всём этом не присутствовало нечто саморазрушительное.

— Это называется депрессивное…

— Посттравматическое стрессовое расстройство. Я знаю. Телесные, мыслительные, эмоциональные и поведенческие реакции, ухудшающие качество жизни человека. Психиатры и психологи мне это уже говорили сотни раз. Лучше-то с того не становилось. Проще было просто сдохнуть. Но… если ты неудачник, ты везде неудачник. Я и в этом не преуспел. И тогда обратился к запрещённым веществам. Они единственное, что помогали как-то переживать происходящее. В конце концов, главное предназначение опиатов — обезболивать. Мне требовалось всё больше и больше. Тех денег, что выделяли родители, не хватало и я стал брать в долг. Раз за разом. Пока долг не вырос просто с астрономическую сумму. И, в один прекрасный (а точнее — ужасный) день долг решили с меня стребовать. Я пытался воровать — попал в полицию. Очередные разборки привели к тому, что разгневанный «правильный» папенька, исхитряющийся почти пять лет не видеть того, что творилось у него под самым носом, наказал меня, вышвырнув из дома без цента в кармане. Пришлось ночевать под мостом. Или в наркопритонах, куда меня привели услужливые друзья-товарищи. Мои долги росли — без наркоты я уже не мог и дня. А платить мне было нечем. Так что…

Ди опустил голову. Потом вскинув, посмотрел на Николь почерневшими глазами и проговорил сухо, без всяких эмоций:

— Мерзко всё это вспоминать, но что было — то было. Ты сама просила правды. Пришлось поработать моделью.

— Моделью? — удивлённо округлила глаза Николь, готовая к куда более неприятным откровениям.

— Для порносайта. За то, чтобы покрасоваться во всех откровенных позах, прикрывая свою наготу кружевным нижним бельём мне хорошо платили. — Ди снова засмеялся фирменным смехом, когда кажется, что уши тебе режет битое стекло. — Никогда не понимал, как нежно-розовое кружево, обтягивающее мужские ягодицы, способно кого-то возбуждать? По мне, так это скоморошество какое-то. Но когда у тебя долг чуть ли не в шесть нулей, то не ты заказываешь музыку.

Спустя неделю я рискнул вернуться домой. И поначалу всё было даже совсем неплохо. Я был чист, как лист, и относительно трезв. Ужин прошёл в напряжённой атмосфере и неловкой тишине, наполненной постукиванием столовых приборов по тарелкам. Я никак не мог отделаться от мысли, что в этой гостиной, среди таких чистеньких и розовых Фэйро и Тонни, чопорных отца и матери, и её брата — ещё одного моего дяди, совсем не такого милого и обаятельного, как отцовский, — я лишний. Меня не должно тут быть. Тишина давила на голову, грозя раздавить. Но я держался. Дядюшка Анджело, довольно блестя глазами, предложить выпить за мир в семье.

— Не пей, — тихо прошипел мне Фэйро.

— Все пьют, — ответил я.

— В отличие от тебя, никто не накачан кокаином, — сказал он тогда.

— С чего ты взял, что я «накачан»?

— У тебя зрачки больше радужки. Хочешь сдохнуть прямо за столом?

— Я, вообще-то, не против. Представь, как мелодраматично? Признайся, ты просто завидуешь вниманию, которое я неизменно собираю?

— Да уж! — скривился Фэйро. — Собирать внимание ты мастер. На хрен, Ди! Да что с тобой не так, мать твою⁈

— Не понял? Со мной всё в порядке.

— Не пей. Пожалуйста.

— Волнуешься?

В голосе брата, не смотря на ярость и гнев, звучало непривычное беспокойство. Как непривычно. В этой блистательной семейки беспокоиться друг за друга не принято. И это было даже приятно.

— Ты не выпил тот бокал? — тихо спросила Николь.

— Выпил, конечно, — засмеялся Ди. — И, естественно, мне стало нехорошо. Пришлось какое-то время отмокать в душе, чтобы хоть немного прийти в себя. Когда я вышел оттуда, дом погрузился в полумрак и тишину. Большинство его обитателей легли спать. Кое-как натянув растянутую футболку на ещё не высохшее тело, закинув полотенце на плечо, я направился к себе в комнату. Ожидая каждую секунду наткнуться на «любимого», успевшего соскучиться дядю. Я уже почти добрался до спасительной гавани, где можно было закрыться и ни о чём не беспокоиться, как на плечо легла тяжелая рука.

— Есть разговор, — увидеть отца я ожидал меньше всего.

— Не в настроении я сегодня разговаривать. Я…

— Это была не просьба.

Схватив за грудки, он открыл мной дверь, заставляя растянуться на жёстком ворсистом ковре.

— Какого чёрта?.. — начал я, поднимаясь.

Но встать не успел. Меня жёстко, как котёнка в собственную лужу, тыкнули мордой в ковёр. Жёсткая ладонь давила на шею, острое колено — в спину.

— Что тебе надо? — жалко заскулил я, понимая, что биться в его руках бесполезно.

По глазам больно ударил яркий свет гаджета. С экрана на меня смотрел полуголый я, призывно виляющий розовым задом в стрингах.

— Придурок, — прорычал отец. — Совсем тормоза потерял?

Я понял, что влип. И никаких вариантов побега нет. Я был готов к тому, что отец меня изобьёт. Или — убьёт. Но только не к тому, что случилось минутой позже.

Николь, потрясённая, не находила слов. Пришёл её черёд опускать голову.

Впрочем, Ди не смотрел на неё в этот момент.

— Он… он поступил с тобой так же, как твой дядя?

— Да. Не плачь. Не надо, — непривычно сухо звучал голос Ди.

Поднеся руку к щеке, Николь с удивлением осознала, что они и правда мокрые.

Николь не хотелось смотреть ему в лицо, но она не могла оторвать взгляда.

Сейчас ей все страшилки, переходы по несуществующим коридорам, беготня по потолку казалась смешной, а не страшной. Что такое суккубы, инкубы, вампиры — по сравнению с людьми? С тем, что они делают друг с другом и самими собой?

Протянув руку, она сжила пальцы Ди в своей ладони:

— Я могу заставить тебя всё забыть. Ты не вспомнишь этого. Только скажи — и всё забудешь.

Ди посмотрел на неё больным, воспалённым взглядом. И отрицательно покачал головой.

— Что же было потом? — тихо спросила Николь.

— Я спустился вниз — я был не в себе. Там была мать. И я… из меня просто вылилось всё! Про отца. Про дядю. А утром отца нашли мёртвым. Официальная версия — остановка сердца. Врачи подозревали, что он покончил с собой. И это могло быть правдой. Иногда я даже думаю, что так и было. Но потом вспоминаю его в тот вечер. Как он упивался. Если дядя получал сексуальное удовлетворение, то отец наслаждался именно тем, что ломал меня. Ненавижу его! Надеюсь, он существует где-нибудь там, в аду. И горит. Горит, не сгорая. Сволочь.

Николь не могла его за это судить. Мысль о христианском всепрощении никогда не была ей близка. Тот, кто не получает должного отпора и наказания за свои поступки в малом, начнём совершать их в большом. И подставлять для удара щёки — провоцировать подлецов.

— Я не хочу ничего забывать, — тихо проговорил Дианджело, глядя в пол. — Я хочу помнить. То, что мать нашла в себе силы вступиться за меня, заставляет меня простить ей долгие годы бездействия. А потом она ловко подделала документы и оставила с носом моего «любимого» дядюшку, который от собственных фамильных харчей имеет лишь малюсенькие проценты, — засмеялся Ди. — Наверное, потому я, в итоге, согласился вступить в это чёртово наследство. Пусть злобствуют! Пусть мучаются от жадности. Так им и нужно.

— А Фэйро? Он — знает?..

— Обо мне и… нет. Нет! Он любил отца. Пусть эта тайна умрёт. Я и тебе не хотел говорить. Возможно, и не следовало.

— Ты правильно сделал, что рассказал. Так же, как и обо мне ты знаешь всё. Так правильно. Так лучше.

— Но что мы будем делать дальше со всем этой правдой? Такие поломанные и неправильные?

— Жить. Рядом. Вместе. И — кто знает? Может быть, нам ещё удастся помочь друг другу починиться? Снова стать цельными?