Страна убитых птиц

Глава восьмая. Клоака

Исполнитель, просмотрев пленку видеозаписи встречи Президента и Фермера, долго сидел задумавшись. Трубка давно погасла, он машинально складывал губы трубочкой, вдыхая несуществующий дым. В гостиной особняка было тепло и сухо. Встал, поправил откатившееся полено в камине, вернулся в свое кресло, напротив экрана видеосистемы, включил перемотку. Нужное ему место в записи нашел быстро.

«Исполнителя я уберу».

Исполнитель покивал плешивой головой, одобрительно улыбнулся. Двадцать лет он ждал этих слов. Он посмотрел на дверь. Ну что ж, насилие порождает насилие. Он служил ЕМУ верой и правдой всю жизнь. Больше жизни! Он хотел бы служить и после смерти, своей смерти. Даже придумал, что выбить на своей плите, — слова из обращения Президента к народам Федерации.

«Тем лучше… Я всегда был не только исполнителем, — подумал Исполнитель, — я был катализатором. Я вливал в его идеи, замыслы и проекты свежую действенную струю. Что ОН БЕЗ МЕНЯ? А я? Ничто. Мы дополняем друг друга».

Скрипнула дверь. Ну, наконец-то! Исполнитель повернул голову, осмотрел вошедшего человека. Не изменился, подлец! Такой же опрятный, одет с иголочки, даже застегнут на все пуговицы, надо же!

— Садись.

Человек сел, аккуратно подобрав брюки, на отставленный от стола стул. Исподлобья быстро огляделся. «Конспиратор!» — одобрил быстрый наметанный взгляд Исполнитель. Еще бы, столько лет на нелегальном положении…

— Как живешь, малыш?

Человек пожал плечами. В «Движении» он имел кличку «Щеголь».

Их было у Исполнителя трое — этот, Цент и Прима. Самым ценным был Щеголь. Во-первых, он стоял у истоков «Движения», когда сам план создания подобной организации только-только зарождался в голове Исполнителя. Во-вторых, Щеголь был просто создан для нелегальной деятельности, обладал звериным чутьем и интуицией на грани гениальности. Он не раз спасал организацию от разгрома, чуял агентов КПК за километры.

Щеголь, Цент и Прима знали друг друга. Каждый имел по два Исполнителя, те, в свою очередь, даже не подозревали о существовании дублера-Исполнителя. У Исполнителей было по пятерке Агентов. Агенты отвечали за Курьеров. Боевиков знали только Курьеры. Сами Боевики не знали никого. Это были одержимые одиночки-фанатики. И никто во всем «Движении» не знал ни в лицо, ни по имени Лидера. Знали Щеголь, Цент и Прима. «Прокол» с их стороны был исключен.

Когда-то Исполнитель рвался к власти и создал «Движение». Потом власть ему оказалась просто не нужна, точнее, он ее имел столько, что хватило бы на сто жизней. Пост Президента ему был не нужен. Тем более, что с годами оказалось — он любит Президента, дорожит им и ценит внимание Президента. Он относится к Президенту как к брату, у него никого во всем свете нет, кроме Президента.

«Движение» осталось. Мощная организация, разросшаяся на всех уровнях. Боевики возглавили цеховые комитеты, ряд предприятий Федерации, Отделы различных Комитетов и Партий.

Лидер-Исполнитель не строил никаких планов. Он развлекался. Ему нравилось «мутить воду» в стране, где никто ни за что не хотел отвечать. Кроме Президента.

«Движение» изживало себя с тех пор, как зародилось. Боевики-фанатики «подогревались» шаткой идеей «Всемирного братства» и создания «Общества равенства». При вступлении в «Движение» его идеологи тщательно «отмывали» мозги очередному борцу за справедливость и счастье народное. Каждому внушалось, что вот-вот, еще чуть-чуть, и оно, это счастье, свалится в громе революционных маршей, под шелест знамен на измученную и раздираемую вечными всевозможными кризисами страну.

— Ну, малыш, что мы имеем? — Исполнитель приветливо улыбнулся. — На какое количество стволов можно рассчитывать при заварухе? Число?

— Десять тысяч, — ровным, глухим голосом ответил Щеголь.

— Фонд?

— Двадцать миллионов здесь, половина за границей.

— Мне нужно, малыш, чтобы ты объявил Общий сбор.

Щеголь вздрогнул. Сбор?! По инструкции — это концентрация всех сил в тринадцати крупнейших городах Федерации! Это что, война? Переворот?!

Что придумал этот плешивый ублюдок? Сбор сожрет уйму монет. А если «прокол» и волкодавы КПК или Надзора что-нибудь унюхают? «Движение» они не разгромят, но люди… Они возьмут море хороших и надежных парней! По нынешним законам за найденное оружие, да что там оружие — пистолеты, автоматы! — за нож или кастет человека отправляют на Синие Острова и делают из него Глухаря!

— Сколько дней Учения? — осторожно осведомился Щеголь.

— Навсегда, малыш. Мы идем НАВЕРХ.

У Щеголя закружилась голова. Он сошел с ума! Старая плешивая свинья чокнулась! Нынешний Председатель Комитета Обороны со своими головорезами в беретах сделает из них труху! В случае переворота, попытки переворота, намека на переворот — вступает в действие Конституция! Это не оральные митинги с камнями и палками, не национальные выступления с лозунгами, транспарантами и повальным мордобоем! Это свержение законного правительства, находящегося под защитой Конституции! Это смерть в случае проигрыша! И шансы не равны.

Щеголь покачал головой — ох, не равны… Там Армия, танки, бронетранспортеры, вертолеты, огнеметы, «береты», там — черт знает что! А тут сопляки-студенты с автоматами, технари и прослойка гнилой «интеллегузии, которая разбежится при одном звуке „пук“ среднего гранатомета!

— Шанс — один к тысяче.

— Ты не понял, малыш! Я не спрашивал у тебя о вероятности успеха. Я сказал, мы идем НАВЕРХ! Генерала я беру на себя, он знает, что Президент его снимет. Значит, Армия в стороне, в лучшем случае, с нами. А Надзор и КПК придется ликвидировать.

— Каким образом? — сухо спросил Щеголь. Он начинал потихоньку приходить в себя после шока. В конце концов, детали и общую схему никогда не вредно знать.

— Об этом позже. Стране нужен диктатор, малыш, а не… либерал, не демократ, советующийся со звездами и умалишенными экстрасенсами.

— Это Президент — демократ? — изумился Щеголь, даже всмотрелся в лицо Лидера, надеясь, что тот пошутил.

Старый огрызок спятил! В стране диктатура, Синие острова переполнены сумасшедшими с вырезанными языками и вставленными в мозг электродами боли… В Зонах Городов Федерации КПК и гребаный Надзор, дыхнуть не дают, хватают по малейшему подозрению и ломают кости!

„Да он шиз! — с ужасом подумал Щеголь, украдкой вглядываясь в рубленное морщинами, шафранового цвета старческое лицо с голубенькими невинными глазками. — Параноик! Впавший в маразм старик!“

— Малыш! — Исполнитель поднял голубенькие глазки, улыбнулся добро и печально. — Ты книги-то читаешь?

У Щеголя было чувство, что он сейчас разрыдается. Он был „железный нелегал“, во времена своей молодости восставший против Иерархов Дворца, вооруженный до зубов цитатами Великих Утопистов о благе народном и грядущем Светлом будущем… Но это было давно, черт возьми этого параноика! От того Щеголя остался скелет функционера ОРГАНИЗАЦИИ БЕЗ БУДУЩЕГО, БЕЗ ПРОГРАММЫ, а главное, БЕЗ СМЫСЛА. Грабить банки и сановных чиновников — много ума не надо.

— Есть замечательная книга „Мастер и Маргарита“ Булгакова, не читал?

— Нет, шеф, не читал! — голос Щеголя был глух и полон ненависти.

— Зря. Гениальный роман, он переживет ВРЕМЯ, но… — Исполнитель достал из вазочки маслину, почмокал губами: — Иешуа у Булгакова слаб и испуган. Это противоречит Евангелиям! Да-да! Он шарахается от собственной тени, панически боится боли, готов целовать руку, сжимащую плеть. Это ошибка, как ты считаешь, малыш?

— Кто такой Иешуа?

— Да-да… — не замечая вопроса, продолжал Исполнитель. — Христос во плоти, если он был, а он был — я уверен! — так вот, Христос был бы величайшим диктатором всех времен и народов! В одиночку, малыш, пойти против фарисеев, книжников и племени Иродова! Вера? Да, но она всего лишь подкрепляет ВОЛЮ, И опять же, вера во что? Что все равны? Не верю. — Исполнитель разжевал маслину, от удовольствия прищурил глаза, выплюнув на ладонь косточку, стал ее рассматривать. — А почему не верю? Вот один идиот, он не любит и не хочет работать, но умеет жрать! Его антипод? Смысл его жизни в работе… Но справедливо ли награждать их куском одинаковой толщины, малыш? Правильно, несправедливо.

„Ногой отбросить стол и… — и лицо Щеголя медленно бледнело. — Всадить пулю в морщинистую шею, потом ходу!“

— Один глуп, другой жаден, третий завистлив — но при чем здесь тот, кто не жаден, не глуп, не завистлив? А жрать хотят все одинаково! И спать мягко, и иметь женщину. Социальная справедливость — что это такое? Все сыты, так, но одни сыты справедливо, а другие незаслуженно! Так где справедливость? Христос рвался к власти, малыш. Он должен был выдумать СВОЮ ИДЕЮ, чтобы привлечь массы обездоленных и голодных! На их плечах он ворвался бы в ХРАМ ВЛАСТИ, чтобы установить диктатуру ПРАВА СИЛЬНЕЙШЕГО. На всех уровнях общества должен побеждать сильнейший. Тот, кто лучше торгует, более умело производит, глубже копает яму для плодового дерева, тот, кто изобретательнее и, наконец, талантливее. Так, малыш? А принцип „скромного и незаметного винтика“, как одолжение вносящего посильный вклад в общее дело, — это гибель общества! Именно эти „винтики“ гробят все талантливое и выдающееся… Завидуют. Первородное чувство — зависть. Один лохматый неандерталец позавидовал другому, что у того толще кость и в ней есть мозг. Взял дубинку и добыл мозг обладателя кости, треснув его по черепушке. Родилось Зло! И только много позже появилось Добро, чтобы мир не сошел с ума и не перебил сам себя. Христос — это не бродячий философ не от мира сего, с ангельской улыбкой… Это воин, малыш! Я правильно говорю?

В следующую секунду раздался треск. Стреляли из бесшумного пистолета с усиленным глушителем.

Чуть выше левого уха у Щеголя образовалась черная дыра, из нее струйкой ударила кровь. На лице „железного нелегала“ появилось изумленно-восторженное выражение. Еще через секунду тело его стало сползать с кресла.

Исполнитель жевал губами, задумчиво смотрел.

Раздался тяжелый стук, что-то упало на паркет. Исполнитель отодвинулся немного в сторону, заглянул за кресло, в котором сидел Щеголь, — на полу валялся большой пистолет с усиленной обоймой.

— Жаль.

Исполнитель брезгливо отмахнулся рукой от вздрагивающего тела, встал и молча побрел в другую комнату.

Из смотрового окошка над портретом Президента за ним внимательно следил глаз телохранителя.

Слева — громадный вал прессованного тряпья, консервных банок, шлака металлургических печей, песка и брака завода железобетонных конструкций; вал, превращенный десятилетиями, долгими и нудными кислотными дождями, ветром и солнцем в крепчайший монолит.

Справа — кладбище машин и чудовищных подъемных механизмов, их уродливые, надломанные и проржавевшие шеи торчат, как остатки деревьев Магну посреди ядовитого Западного болота.

Сзади — Дорога синего лишайника, ведущая к пологому спуску, за ним клубящиеся, антрацитового цвета воды Черной речки.

Впереди — КЛОАКА.

Посредине всего этого — Круг Совета, утрамбованная овальная площадка.

Старейшины народа хау по краям площадки молча сидят на корточках, переглядываются. В Кругу Совета не разговаривают. Здесь слушают того, кому дано слово. Только вождь Мург что-то тихо говорит своей коротконожке Сар. Она лежит возле громадного валуна, на котором сидит Мург, важно кивает, обмахивая лицо какой-то цветной тряпкой.

Иу сидит позади силача Дьяла, задумчиво покусывает мясистую веточку съедобного мха. От Дьяла остро наносит потом и пьянящей жидкостью, особенно когда Дьял начинает чесаться. И до чего же гнусно пахнет этот Дьял! Сразу видно, что пьянящей жидкостью не обтирается, заливает ее в глотку свою ненасытную, жадную.

Иу нервничал. И куда Сина подевалась? Тот, кого не звали, вместе с ней прийти должен. Иу его Совету старейшин покажет…

Странный он, Тот, кого не звали! Велел все штуки, Покой делающие, в одно место сложить и не трогать! И все, что собрали после гибели летающих машин Красивых, туда же отнесли.

Иу огляделся в который раз…

Рыжий Мург со своей Сар никак не наговорится. У, коротконожка противная! Сначала была хаей Тощего Абра, из него „сок добывала“, потом к Терцу одноухому ушла. Терц с ней совсем скелетом стал! Жаловался всем, что она его по пять раз в Луну любить заставляет. Улиток сама жрет, а Терцу белковую массу подсовывает. С массы не очень-то на любовь тянет. Улитки — это да. От Терца к Шейлу кривому сбежала, ну, тот хай крутой, она у него и семи Лун не пробыла! Сожрала улиток, Шейлом собранных, ему ничего не оставила, так Шейл ее час нахальной мордой об свою коленку стукал! Орала, вся СВАЛКА слышала! Подруги ее, хайки, сбежались, стояли, смотрели молча, только вздыхали. А что скажешь, где это видно, чтобы хая в одиночку жрала? Хай без хаи не будет, и она не должна. Так в неписаном законе у хау сказано.

Пятнадцать старейшин тут. Иу и Дьял приглашенные. Дьяла приглашают всегда. Дьял тупой, но сильный. Его не пригласить — обидится и затаится. А вдруг Красивые на СВАЛКУ заявятся? Как без Дьяла! Дьял, он один десятерых стоит, и по силе, и по коварству, и по жестокости. Без Дьяла никак. А Иу пригласили потому, что Тот, кого не звали, к нему вышел. Иу уже рассказывает всему народу хау про то, как Тот, кого не звали, летающие машины Красивых уничтожал! Многие не поверили, но с другой стороны, как объяснить гибель машин Красивых?! У хау удивляться не принято, хай молча выслушает, но своего удивления никак не выкажет. А тут мало кто мог от восклицания удержаться, когда Иу про странного Красивого рассказывал…

Сар вождя Мурга по щеке гладит… У, бессовестная! Никого не стыдится! Ей и на старейшин наплевать! Она считает себя свободной хаей, не стесняясь говорит, что может от Мурга к кому хочешь уйти, лишь бы любил чаще. Тварь! Иу сплюнул, не таясь. И куда Сина пропала?! Сказано, как оранжевая туча от Города краем Свалку зацепит, так веди Того, кого не звали, на Совет. Туча вон наполовину наползла, а их все нет.

Иу встрепенулся. Мург на него пальцем указывает. Ну, чего еще надо? Придут, никуда не денутся… Иу встал неохотно, к валуну побрел. На Сар не смотрит, противно на нее смотреть, так себя настоящие хаи не ведут. Ишь, ноги расставила! Тьфу!

— Хай? — спросил угрюмо, на бороду Мурга уставился.

— Иу Сину много любит, совсем тощий стал!

„Тебя не спросили! — Иу на Сар не смотрит. — Не моя ты хая, а то бы я тебя за волосы раскрутил, вертелась бы, как муравей Пти на раскаленном листе…“

— Дай.

Палец Мурга в клинок, торчащий из-за пояса Иу, ткнул. У Иу даже дыхание перехватило. Ах ты бочка с жуками-трупоедами! То-то бровями все шевелил при встрече, то-то на клинок многозначительно поглядывал, а теперь „дай“! Иу на шаг отступил, растерялся, кровь в голову кинулась. Ослушаться опасно, воля вождя — закон для хая, но…

Разве Мург нырял в КЛОАКУ за Красивым с клинком, а потом валялся и стонал обожженный?! У Мурга ресницы вылезли и кровь из носа шла от КЛОАКИ? Теперь „дай“!

Неизвестно, чем бы кончилось это… Но тут на площадку вышли Сина и Тот, кого не звали.

Иу вздохнул облегченно и боком, боком на свое место убрался, за спину Дьяла спрятался.

Старейшины хау во все глаза на Красивого смотрят, молчат. Даже Сар перестала хихикать, села, напряженно уставилась. А Дьял хмыкнул.

Иу на Дьяла покосился — ишь, хмыкает, наверное, сожрать хочет. Он все жрет, ему только подавай… Спаси Луна, если от него дьялата пойдут, своих жрать начнут.

Тот, кого не звали, прямо к валуну, где Мург сидит, направился. И встал возле, и смотрит вопросительно. На нем одежда чудная — когда-то белая, а теперь грязная, брюки обтрепанные и ступы дырявые… Рана на голове совсем поджила, розовый шрам от виска к уху загибается. Сина у остова разбитой машины присела, волосы вниз упали.

Иу на нее покосился, от избытка чувств вздохнул глубоко-глубоко. Нормальная хая, верная.

— Встань.

Голос у Того, кого не звали, чистый, не хриплый, как у людей хау, лицо белое, кожа чистая. Воду, которую ему Иу приволок издалека, почти всю на мытье истратил, потом опять посылал. Ест мало, пьет мало — откуда силы берет?

— Встань! — Тот, кого не звали, Мургу на валун показывает.

Мург брови поднял, ничего не понимает, то на этого странного Красивого посмотрит, то на Сар, то глазами старейшин обведет. С ним еще никто так повелительно не говорил… Этот валун для Вождя; что, пришелец хочет занять его святое место?!

Круг молчит, все смотрят, что будет.

Пожал Мург плечами, с валуна слез, отошел в сторону. За ним и Сар вскочила, перепуганная и изумленная, быстро отбежала за Мурга, на корточки присела. А Тот, кого не звали, неожиданно рукой Иу поманил. Иу вскочил, подбежал, смотрит вопросительно.

— А ты сядешь здесь.

Тот, кого не звали, Иу на валун показал. Иу от страха задохнулся, сердце чуть из груди не вылетает. Но сел безропотно. Не как Мург, полулежа, вольно и с достоинством, а аккуратно присел на отполированный краешек.

Старейшины замерли, во все глаза смотрят. Не каждый день на СВАЛКЕ „дворцовые перевороты“ случаются. Были случаи, когда убирали одного Вождя и заменяли другим. История народа хау помнит их наперечет. Но всегда это сопровождалось кровавой дракой между Вождем и претендентом на валун и руганью между старейшинами. А тут приходит хилый Красивый, чужак, враг, является неизвестно откуда и на глазах у всех сгоняет с валуна законного Вождя, сажает вместо него на валун этого отшельника Иу, который и хаю свою заимел на сороковом году. А век обитателя СВАЛКИ недолог, всего сорок пять, сорок семь лет. Когда ж у него маленькие хаи будут, и кто их до зрелости доведет?! Он, Иу этот, неплохой хай, смелый и добрый, но… Мург тоже не трус. Правда, жадный до еды, до хаек, может и поколотить без причины.

Мург взревел. Глаза его налились кровью, на мощной шее жилы набухли. Иу из-за пояса клинок выхватил, руку с клинком за спину отвел для смертельного удара, но в секунду успокоился. Раз Тот, кого не звали, сделал так, значит, это необходимо, нужно. Иу в него как в Великую Луну верит.

Мург присел, вытянув вперед мощные руки, пальцы на них сжимались и разжимались. Мург приготовился к прыжку. Его глазки быстро перебегали от Иу к Тому, кого не звали. Он видел, как решительно смотрит на него Иу, сжимая в отведенной руке клинок. Тот, кого не звали, Красивый этот, стоял безоружный, чуть боком, смотрел на Мурга спокойно и презрительно.

„Раздавить! Разорвать этого чужака! А потом свистнуть Дьялу, он тощего Иу, как улитку, по валуну размажет…“ — мелькнуло в голове Вождя. Но что-то его беспокоило. Он еще раз быстро вгляделся в лицо пришельца — почему он улыбается?

Смотрели молча старейшины. Зажав рот от страха, корчилась у ржавого колеса какой-то машины Син. Хлопал глазами, ничего не понимая, великан Дьял…

Все ждали.

И Мург прыгнул. Он не мог не прыгнуть, потому что пронзительно и возмущенно завизжала коротконожка Сар, так скоропостижно и несправедливо низвергнутая из „королевы СВАЛКИ“ в обыкновенную хайку.

Мгновенно глаза Того, кого не звали, наполнились странным светом. Он поднял руку — споткнулся Мург, словно налетел на невидимую преграду… А в следующее мгновение свистнул клинок Иу, сверкнул и вонзился в горло вождя. Пробив насквозь хрящи и ткани, вышел чуть сбоку от позвоночника.

Короткий дружный вопль раздался на площадке. Все вскочили и опять застыли, впиваясь глазами в умирающего.

— Большой покой, — хрипло произнес Иу, горделиво приосанившись на валуне.

— Дать бы тебе по морде, дураку облезлому! — искоса глянул на него Смагин. — Просил тебя? Замолчи! И все замолчите!

…КАК БОЛИТ ЗАТЫЛОК! ВНИМАНИЕ!.. Я ВСПОМНЮ, Я ВСЕ СЕЙЧАС ВСПОМНЮ! ТАК БЫЛО, С ЭТОГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ! КАФЕЛЬ, БЕЛЫЕ СТЕНЫ… И ЕЩЕ… ОНА БЕЖАЛА! ДА… ОНА БЕЖАЛА, Я ПОГНАЛСЯ ЗА НЕЙ… МЕРЗКИЙ, ЛЫСЫЙ, ДЛИННЫЙ И ВЗДРАГИВАЮЩИЙ ХВОСТ… ПОТОМ УДАР, ТЕМНОТА… ГОЛОСА И СВЕТ! ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ…

Он, мучительно напрягаясь, встал на колени. Мышцы всего тела заболели от напряжения, судорога сводила больную ногу, и он подогнул ее под себя, не в силах терпеть… Прикрыл глаза, сосредоточиваясь. Лицо его конвульсивно подергивалось, из глаз от напряжения потекли слезы.

…ОБЛАКО! ФИОЛЕТОВОЕ ОБЛАКО… ОН СОБРАЛ ЕГО В ТЕПЛЫЙ, ДРОЖАЩИЙ КОМОК, И… РЫЖАЯ! ОН ЗАКРИЧАЛ ПРО СЕБЯ НЕИСТОВО И РАДОСТНО. ОН ВСПОМНИЛ! ВСЕ, ЧТО С НИМ ПРОИЗОШЛО ЗА ЭТИ ДНИ, МЕЛЬКНУЛО ПРИЧУДЛИВЫМИ КАРТИНАМИ В МОЗГУ, СЛИЛОСЬ ВОЕДИНО, В СТРОЙНЫЙ И ЛОГИЧНЫЙ ОБРАЗ — ОН В СЕРЕДИНЕ ОГРОМНОГО КРУГА, СОВЕРШЕННО ОДИН, А ПОД НОГАМИ ВОЗИЛИСЬ, СПЛЕТАЛИСЬ, ОБРАЗУЯ НЕМЫСЛИМЫЕ КЛУБКИ, И РАСПАДАЛИСЬ, ЧТОБЫ ВНОВЬ ПЕРЕПЛЕСТИСЬ, ГИГАНТСКИЕ, КРАСНОГО ЦВЕТА ЧЕРВИ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ГОЛОВАМИ. А ПРЯМО У НОГИ ЛЕЖАЛ ОДИН ЧЕРВЯК, И ГОЛОВА ЕГО БЫЛА НАПОЛОВИНУ ОТРЕЗАНА, ОН ВЗДРАГИВАЛ, ЧУТЬ ЗАМЕТНО ШЕВЕЛИЛСЯ… ТОГДА ОН ПРОТЯНУЛ РУКИ, БЕРЕЖНО ВЗЯЛ ЕГО ГОЛОВУ, ПРИГНУЛ К ТЕЛУ, СОЕДИНЯЯ ОТРЕЗАННОЕ, ДОЛГО-ДОЛГО ВОДИЛ ЛАДОНЬЮ ВОКРУГ ШЕИ, ПОКА НЕ СТЯНУЛАСЬ ТКАНЬ, НЕ ВСПУХЛА БАГРОВЫМ РУБЦОМ НА МЕСТЕ СРЕЗА… И КЛОЧЬЯ ФИОЛЕТОВОГО ТУМАНА, ВЫТЕКАЮЩЕГО ИЗ ЗАКРЫТЫХ ГЛАЗ, ОН СОБРАЛ РУКОЙ В ГОРЯЧИЙ, ОБЖИГАЮЩИЙ КОМОК И ВПИХНУЛ ЕГО В РАСПЯЛЕННЫЙ В СМЕРТНОЙ МУКЕ РОТ… И ВЗДОХНУЛ ЛЕГКО И СВОБОДНО… ОН ЧУВСТВОВАЛ, КАК ЗАТИХШЕЕ БЫЛО СЕРДЦЕ ЭТОГО ЧЕРВЯКА ОПЯТЬ ЗАБИЛОСЬ, ЧУТЬ БЫСТРЕЕ И СУМАТОШНЕЕ — СЛИШКОМ МНОГО КРОВИ ВЫТЕКЛО ЗА ЭТИ МГНОВЕНИЯ, НО ВСЕ РОВНЕЕ И РОВНЕЕ БИЛОСЬ ОНО, СЕРДЦЕ ПОЧТИ УМЕРШЕГО. ТОГДА ПОЛОЖИЛ ОН ЛАДОНЬ НА ЛОБ, СЛЕГКА СЖАЛ. „ВСТАНЬ! — ШЕПНУЛИ ГУБЫ ЕГО, — ВСТАНЬ И ИДИ СПАТЬ! ДРУГ МОЙ, БРАТ МОЙ НЕСЧАСТНЫЙ… ИДИ И СПИ! СПИ ДОЛГО, ПОКА НЕ НАБЕРЕШЬСЯ СИЛ ПРОДОЛЖИТЬ ЭТУ ТРУДНУЮ, БОЛЬНУЮ И ГОРЬКУЮ РАБОТУ — ЖИТЬ И ВЫЖИВАТЬ!“

СМЕРТЬ СТРАШНА, ПОТОМУ ЧТО НЕОБЪЯСНИМА.

НО ЕЩЕ НЕОБЪЯСНИМЕЕ, ЕЩЕ СТРАШНЕЕ ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ.

Слабый разум, душно ворочающийся в тесных стенах черепа, может смириться с фактом смерти. Принять как данность. Ибо в тайниках души, в мрачных закоулках подсознания он все равно не верит, что это возможно — взять и прекратить жить. ЖИВОЕ не приемлет смерть, она чужда ему и необъяснима. Значит, стремясь жить, оно стремится умереть. Все взаимосвязано, но НЕПОСТИЖИМО. Как бы ни изощрялись лобастые ученые, пытаясь объяснить все биоэнергетикой, химическими взаимодействиями, процессами на атомном и молекулярном уровнях, таинственными биополями, ОНИ НИКОГДА НЕ ОБЪЯСНЯТ И НЕ РАЗГАДАЮТ ТАЙНУ ЖИВОГО. Что говорить о тайне мертвого! И мертво ли оно?! Как логично обосновать ЖИВОМУ принцип перехода МЕРТВОГО В ЖИВОЕ? Рассудок отказывается принять эту мысль даже в качестве ВЕРОЯТНОГО.

„Я жив — смерти нет. Смерть есть — меня нет“, — так говорит древняя мудрость.

А может быть иначе? Не так? „Я жив — смерти нет. Смерть есть — и я где-то?!“ Кто кинет камень в это „где-то“?.. Кто может доказать, что „этого не может быть, потому что…“, и так далее.

ОСТАВЬТЕ ЧЕЛОВЕКУ ВЕРУ В ВЕЧНОСТЬ, И ОБЛАГОРОДИТСЯ ДУША ЕГО. И в короткой, суетной, мучительной, но такой счастливой жизни этой от многого ненужного, грязного, подлого и безнравственного убережет его эта ВЕРА. ХРАМ ИСТИНЫ должен быть виден на горизонте. Одним суждено дойти до него, другим нет, но виден он должен быть всем.

…И стояла великая тишина.

И молча смотрели хау, как, шатаясь, держась за горло обеими руками, уходит по Дороге синего лишайника косматый Мург.

„ИДИ, ИДИ, ИДИ… УСНИ, УСНИ“, — пели невидимые голоса. И все слышали это пение. И мудрые, сорокапятилетние старейшины народа хау не испытывали страха, впервые увидев, как после Большого Покоя встал и пошел хай.

И все сели. Тихо и торжественно. И никто не сводил с НЕГО глаз, потому что ВСЕ ПОВЕРИЛИ. Поверили, что должно что-то измениться в этой трудной, окаянной жизни. И даже великан Дьял что-то понял своей безмозглой башкой. Открыв рот, смотрел на странного Красивого, впервые в жизни увидев не еду, а нечто иное, на что смотреть было, приятно, тревожно и интересно.

Смагин поднял руку. Он сделал это непроизвольно, но получилось хорошо. Весь народ хау знал, что этот жест означает „ВНИМАНИЕ“. Только Иу чуть-чуть нахмурился, но совсем немного. Он успел за эти минуты „обжить“ место на валуне, а только Вождю было дано право поднимать ТАК при всех руку. Но кивнул Иу, быстро зыркнув по сторонам, и сам обратился весь во внимание.

— Никто не даст вам избавленья. Вы не живете, народ хау. Вас нет, но вы должны быть. Все должны быть, потому что солнце одно! И Луна одна…

Ему было трудно говорить, они были детьми. А честно говоря, он и не знал, что НАДО ГОВОРИТЬ! То немногое, что ему удалось разузнать об этом народе у Иу и Сины, пары молчаливых и в страхе озирающихся на каждый шорох мутантов, не давало полного представления ни об образе жизни, ни о привычках, ни об отношениях между ними.

Но СВАЛКА была перед его глазами.

СВАЛКА и этот народ, выскребающий остатки белковой массы из баков разового пользования, что сбрасывают вертолеты Города где попало, везут чудовищные мусоровозы по загаженной Магистрали. Народ, поедающий тухлые, выброшенные консервы Города; из отходов фабрик по обработке овощей и тепличных фруктов, из этой мятой, гнилой и вонючей растительной массы готовящей себе питательные „салаты“… Народ, собирающий улиток, поедающий диких собак, пьющий смертельно опасную, насыщенную всеми элементами таблицы Менделеева воду Черной речки. Этот народ, он разве не имеет права на лучшую участь? И КТО ЛИШИЛ ЕГО ЭТОГО ПРАВА?

— Никто не даст вам избавленья, — твердо выговорил он. — Я поведу вас туда, где можно жить, вы слышите?

Они слушали его внимательно, кивая в тех местах, что были понятны. Многих слов они не знали, но, связывая воедино понятные слова, догадываясь и интуитивно заполняя „пробелы“, старейшины понимали, что он им говорит.

— Пусть это будет необжитая, глухая местность, но лишь бы там была земля… Ее можно копать, в нее можно сажать растения, за ней можно ухаживать, и она накормит.

— Завтра Иу проведет меня по всем вашим… — Смагин забыл слово, вопросительно глянул на Иу, тот поспешно подсказал — „Хи“! — Да, вашим хи, я посмотрю больных и детей. Иу сказал, что здесь хау не больше семи десятков, управимся быстро, потом пойдем к соседям. Больше за спиртом не ходить! Иу, эту жидкость, что ты пил позавчера… Луну назад, как ее… Веселый Покой — ее нельзя! Не пить. За ней не ходить!

Смагин сел у валуна, положил голову на подставленное колено. Дети. Самые настоящие дети, изгнанные отовсюду за то, что… Смагин вглядывался в лица. Ничего дикого он в них не находил.

Было трудно дышать. СВАЛКА ЕСТЬ СВАЛКА.

Он не слушал, что говорил своему народу, старейшинам новый Вождь.

Он вспомнил, как прошлой ночью, лежа в логове Иу, вдруг почувствовал ПРИСУТСТВИЕ ЧЕГО-ТО НЕОБЫЧАЙНОГО! ЭТО БЫЛО СОВСЕМ РЯДОМ, РУКОЙ ПОДАТЬ! ЧТО-ТО ОГРОМНОЕ, РАЗУМНОЕ И… ЗАГАДОЧНОЕ. НЕЧТО, ЧТО КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ ЧУВСТВОВАЛО ЕГО ПРИСУТСТВИЕ. ОНО ВОРОЧАЛОСЬ ГДЕ-ТО ТУТ, НАДО БЫЛО ПРОЙТИ… Но в это время пришел Иу, сбил его с мысли, отвлек и ОБОРВАЛ НАЧАВШУЮ БЫЛО НАТЯГИВАТЬСЯ НЕКУЮ НИТЬ ОТ НЕЧТО ДО НЕГО.

И теперь… Смагин вслушивался в себя, пытался настроиться на некую ВОЛНУ, что билась где-то рядом, совсем рядом, рукой подать… Он повернул голову и УВИДЕЛ — ТАМ, ГДЕ, ПО РАССКАЗАМ ИУ И СИНЫ, НАХОДИЛАСЬ КЛОАКА, ТАМ, ОТТУДА, С ТОЙ СТОРОНЫ, В ТОМ МЕСТЕ ВОЗНИКАЛО СТРАННОЕ ЗАРЕВО. ОН ПРЯМО ВИДЕЛ ЭТИ СПОЛОХИ РОЗОВОГО, ФИОЛЕТОВОГО И МАЛИНОВОГО ЦВЕТОВ, ПОДНИМАЮЩИХСЯ НАД СВАЛКОЙ… ОТТУДА ШИРОКИМИ КОНЦЕНТРИЧЕСКИМИ КРУГАМИ ИСХОДИЛО НЕЧТО, ЧТО БЫЛО ЕМУ СРОДНИ, МАНИЛО, ЗВАЛО ЕГО, НАПОЛНЯЯ МОЗГ ТЕПЛОТОЙ И ПОНИМАНИЕМ.

— Иу! — позвал он тихонько.

Вождь сразу замолчал, оборвав себя на полуслове, повернул голову, вопросительно смотрел.

— Я пойду туда… — Смагин слабо махнул рукой 8 сторону КЛОАКИ.

— Тот, кого не звали, там КЛОАКА, ты умрешь один! Нельзя.

— Мне надо, — еще тише сказал Смагин, он чувствовал какую-то странную слабость, словно из него высасывали что-то, какую-то внутреннюю энергию. Он встал, побрел туда, где НАСТРОЕННЫЕ ГЛАЗА ЕГО ВИДЕЛИ ШИРОКИЕ, РАСШИРЯЮЩИЕСЯ, РАЗНОЦВЕТНЫЕ, КОНЦЕНТРИЧЕСКИЕ КРУГИ…

— Дьял!

Иу властно указал на Дьяла, тот встал.

— Иди с ним. Тот, кого не звали, не умрет, ты умрешь, если надо, а он нет, ты понял? Так сказал Совет и я.

— Он не умрет! — проревел Дьял и двинулся быстрым шагом за Смагиным, исподлобья посматривая по сторонам, готовый встретить любую опасность, умереть, но сохранить жизнь этому Странному Красивому. Впервые в жизни Дьял чувствовал к кому-то симпатию. Впервые в жизни он во что-то поверил. Если бы его спросили, ВО ЧТО? — он не ответил бы. Само чувство ВЕРЫ ему было неведомо, просто, переводя на язык хау, Дьял был готов идти за этим человеком куда угодно.

И все БЫЛО ТАК, КАК ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ. СЛОВНО ОН ПОВТОРЯЛСЯ В ЭТОЙ ЖИЗНИ. КОГДА-ТО ВСЕ ЭТО БЫЛО, ДАВНО-ДАВНО, ТЬМА ВЕКОВ ОТДЕЛЯЛА ЕГО ОТ ТОЙ ЖИЗНИ… НО ОН ОЩУЩАЛ, ЧТО ЭТО ПОВТОРЯЕТСЯ.

… Тяжело больная Земля прислушивалась к своему черному телу. Отравленная, испорченная кровь ее — реки, озера, моря и океаны — болела каждой жилочкой самого слабого течения, а мощные трансконтинентальные течения, омывающие изъеденные, изуродованные материки, кожу Земли, прямо выли от боли и судорог, пронизывающих их насквозь.

Шапки Северного и Южного полюсов стыли отмирающими суставами горных хребтов, как снаружи, так и под водой, суставами, убитыми линзами „озоновых дыр“ и невиданным холодом.

Парниковый эффект, вызванный переизбытком углекислого газа в атмосфере, не давал Земле вздохнуть, она астматически всхлипывала, вдыхая больше, чем выдыхая, как все астматики. Легкие ее напитались ядовитой слизью, бронхиальные пути — воздушные протоки — переполняли миллионы тонн посторонних газов. Сердце Земли билось глухо и тяжко, усталое сердце уставшего жить больного.

Сумма всего живого на Земле, единый целостный планетарный организм был отравлен человеком за крайне короткий срок, мизерный по небесному исчислению, подведен к черте необратимых изменений, за которыми стояла гибель.

И, ВЫГИБАЯ ХРЕБЕТ МЛЕЧНОГО ПУТИ, ВСПЛЕСКИВАЯ „РУКАМИ“ БЕСЧИСЛЕННЫХ СОЗВЕЗДИЙ И ТУМАННОСТЕЙ, ВСЕЛЕННАЯ С УЖАСОМ СМОТРЕЛА НА СВОЕ ТЯЖЕЛО БОЛЬНОЕ ДИТЯ. СУММАРНАЯ СОВОКУПНОСТЬ ПЛАНЕТАРНЫХ СОЗНАНИЙ, РАССЕЯННЫХ ПО ВСЕЛЕННОЙ, ОТКАЗЫВАЛАСЬ НАЙТИ ЛОГИКУ В ГИБЕЛИ ОДНОЙ ИЗ САМЫХ „БОГОДАННЫХ“, УДОБНЫХ И ПРОЦВЕТАЮЩИХ В КОСМОСЕ ПЛАНЕТ… НЕКИЙ „КОСМИЧЕСКИЙ“, „ВСЕЛЕНСКИЙ МОЗГ“ ГОТОВ БЫЛ ОБРУШИТЬСЯ НА ПРЕЗРЕННУЮ „БЕЛКОВУЮ МЕРЗОСТЬ“, РАЗЪЕДАЮЩУЮ ПЛОТЬ И ДУШУ КРАСИВЕЙШЕЙ ИЗ ПЛАНЕТ МИРОЗДАНИЯ, СЖЕЧЬ ЕЕ КОСМИЧЕСКИМ ИЗЛУЧЕНИЕМ, СТЕРЕТЬ И ПАМЯТЬ О НЕЙ ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ… НО ЗЕМЛЯ ЖАЛЕЛА ИХ, ДЕТЕЙ СВОИХ. ИБО НЕ ВЕДАЛИ ОНИ, ЧТО ТВОРИЛИ, ОБУЯННЫЕ ГОРДЫНЕЙ МНИМОГО ВЕЛИЧИЯ СВОЕГО, ВЕРУЯ ВО ВСЕСИЛЬНОСТЬ И БЕЗНАКАЗАННОСТЬ РАЗУМА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО.

Одумайтесь! — шептала она уже не ветками стройных деревьев и гибких кустарников, а короткими пальцами мхов и лишайников. — Одумайтесь, горе мое!..»

Она пыталась бороться. Она сохраняла свою биосферу, свой целостный планетарный организм в «невозмутимом покое». Тысячи видов животных, птиц, рыб и насекомых, пресмыкающихся… тысячи видов живых существ, несчетные классы навеки исчезали с лица Земли, стертые суетливой и преступной деятельностью человека, но масса биосферы, ее геохимическое целое оставалось неизменным, постоянным. Вместо биомассы исчезнувших организмов появлялась масса мхов, лишайников, невиданных и несуразных животных, рыб, насекомых… Только птиц не было. Слишком густ и вязок был отравленный воздух, слишком пошлой и грязной КАЗАЛАСЬ ЗЕМЛЕ ЭТА ВОЗДУШНАЯ СРЕДА, КОГДА-ТО ПРОЗРАЧНАЯ, ХРУСТАЛЮ ПОДОБНАЯ… В ПТИЦАХ ЗЕМЛЯ ОТКАЗАЛА ЧЕЛОВЕКУ, СВОЕМУ МУЧИТЕЛЮ.

… КЛОАКА БУРЛИЛА.

КЛОАКА — ЖИВОЙ И ТРЕПЕТНЫЙ ЗРАЧОК БОЛЬШОГО ГЛАЗА ЗЕМЛИ. ЖЕСТКАЯ, ОРАНЖЕВОГО ЦВЕТА ТРАВА, ВЫРОСШАЯ ПО КРАЯМ КЛОАКИ, ЭТО БЫЛИ РЕСНИЦЫ ВЕК. А САМИ ВЕКИ, КОЖАНЫЕ, ВЗДРАГИВАЮЩИЕ СКЛАДКИ, ЗЕМЛЯ ЕЩЕ НЕ ВЫРАСТИЛА. ОНИ БЫЛИ НЕДОРАЗВИТЫ, НО РОСЛИ БЫСТРО И НЕУКЛОННО… И ЕСЛИ ВЗЛЕТЕТЬ ВЫСОКО-ВЫСОКО, ГЛЯНУТЬ НА КЛОАКУ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА, МОЖНО УВИДЕТЬ В ЦЕНТРЕ КЛУБЯЩЕЙСЯ КЛОАКИ БОЛЬШОЕ ОРАНЖЕВОЕ ПЯТНО — ЗРАЧОК, ЖИВОЙ И ПОДВИЖНЫЙ… НО НЕ БЫЛО ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА, НЕКОМУ БЫЛО СМОТРЕТЬ, А ПРОНОСЯЩИЕСЯ НА БОЛЬШИХ СКОРОСТЯХ САМОЛЕТЫ И ВЕРТОЛЕТЫ КРАСИВЫХ НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ФИКСИРОВАЛИ ВНИЗУ, ТЕМ БОЛЕЕ НАД СВАЛКОЙ.

Земля выплескивала через КЛОАКУ щупальца биополей своих. Зачем? Ей так хотелось найти светлый родничок радости и добра в той тугой, плотной волне ненависти, что захлестнула ее черное тело.

КЛОАКА БУРЛИЛА.

— Кто ты? — спросила Земля, нежно ощупывая крохотные очаги биополей этого слабого мозга.

— Сын твой… — ответил ОН, присаживаясь на теплую складку века ГЛАЗА ЗЕМЛИ.

— Человеку не дано говорить со мной! Почему ты СТАЛ ТАКИМ?

— Я был, как все. Потом я гнался за крысой, хотел убить ее, и упал. Теперь я то, что есть.

— Зачем ты хотел убить? — спросила Земля, и оранжевая трава вокруг ГЛАЗА зашевелилась без ветра, пришла в движение, шурша грозно и глухо. — Разве мало на мне убивают? Вы не устали?

— Я был другой… Я работал при мертвых, Я устал от них, а когда стал другим — Я НАУЧИЛСЯ ДЕЛАТЬ МЕРТВОЕ ЖИВЫМ.

— Так не бывает!

Складка века, на которой он сидел, дрогнула и поплыла.

Дьял, стоявший неподалеку, разинувший рот на красивые, разноцветные пузыри, что лопались на поверхности бурлящей КЛОАКИ, случайно посмотрел на Того, кого не звали, и оторопел.

ТОТ, КОГО НЕ ЗВАЛИ, МЕДЛЕННО ОТПЛЫВАЛ ОТ БЕРЕГА НА КАКОМ-ТО СЕРОМ БУГРЕ, СИДЕЛ СПОКОЙНО, ПОДЖАВ НОГИ К ПОДБОРОДКУ, ЗАДУМЧИВО ГЛЯДЯ НА ВСКИПАЮЩУЮ ПЛОТЬ НЕУЕМНОЙ КЛОАКИ.

— Стой! — взревел Дьял, кинулся схватить, удержать Странного Красивого, но чуть не ослеп! Плеснула КЛОАКА в лицо Дьялу чем-то ядовитым, так что дико защипало глаза, стало разъедать слизистую носа, рта, глаз. Завыл Дьял, упал рядом с КЛОАКОЙ, закрыв лицо ручищами.

… И ПОНЕСЛО ЕГО В ЖЕРЛО ВОДОВОРОТА. И ОПЯТЬ ОН СЛЫШАЛ НЕВЕДОМЫЕ ГОЛОСА, ЧТО НАПЕРЕБОЙ УГОВАРИВАЛИ ЕГО В ЧЕМ-ТО, ПЕЛИ, ПЛАКАЛИ И СМЕЯЛИСЬ ОДНОВРЕМЕННО… И БЫЛО ЕМУ ХОРОШО, КАК НА РУКАХ МАТЕРИ, О КОТОРОЙ У НЕГО ОСТАЛИСЬ СМУТНЫЕ, НО ДО БОЛИ ЩЕМЯЩЕЙ ПРИЯТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ. НЕ О ТОЙ МАТЕРИ, ЗАДЕРГАННОЙ ЕГО БОЛЕЗНЬЮ, ИЗМУЧЕННОЙ БЕГОТНЕЙ ПО РЕГИСТРАТОРСКИМ БОЛЬНИЦ, КЛИНИК И ИНСТИТУТОВ, НЕ ТОЙ, ЧТО МУЧИТЕЛЬНО СООБРАЖАЛА, КАК ПРОЖИТЬ НА ДЕСЯТЬ МОНЕТ ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ, КАК СВАРИТЬ СУП ИЗ КОСТЕЙ БЕЗ МЯСА, НЕ ИМЕЯ БЕЛКОВОЙ БУХАНКИ, КРАХМАЛА И ЛИСТА ИСКУССТВЕННОГО ЛАВРА… А О ТОЙ, ЧТО СЧАСТЛИВО СМЕЯЛАСЬ, ПОДБРАСЫВАЯ ЕГО К ПОТОЛКУ ИХ КРОХОТНОЙ КОМНАТЫ, ТОЙ, ЧТО БЕРЕЖНО ПОДНОСИЛА К ЕГО КРОВАТИ ГОРШОК С ЕДИНСТВЕННЫМ ВО ВСЕМ РАЙОНЕ КОМНАТНЫМ ЦВЕТКОМ И ДАВАЛА ПОНЮХАТЬ, А ОН ЗАМИРАЛ ОТ ВОСТОРГА И ТОРЖЕСТВЕННОСТИ МИНУТЫ, ПЛАКАЛ И ДРОЖАЛ НОЗДРЯМИ…

— Мама!.. — шепнул Смагин, всматриваясь в стены уходящего ввысь, к свету, «колодца». Он опускался все ниже и ниже, и буйные краски вращающихся вихрем стенок «колодца» сменялись на умеренные, тусклые, переходящие в спокойный, серый цвет.

— Я здесь, сынок! — откликнулась Земля, и голос ее ласковым, многократным эхом прокатился в его мозгу.

«СКВОРУШКА-ЕГОРУШКА НЫНЧЕ ПРИЛЕТАЛ», — пропели голоса странные слова.

Он закрыл глаза.

— Ты поплачь, ладно? Если тебе плохо, надо плакать, сынок. Один умный, но несчастный человек сказал, что красота спасет мир. Это не так. Мир спасет жалость, сынок. В ней ключ к РАДОСТИ И ИСТИНЕ. Красота бывает жестокой. Жалость исключает все, кроме самой себя. Она движитель истинного. Поплачь, сынок! И не бойся жалеть себя… Это ощущение останется, плоть твоя впитает его, а впитав, отдаст другому.

… И оказался он в огромной, зеркальной, наполненной светом больших цветных свечей ЗАЛЕ. И пошел вдоль зеркал, смущенный и печальный. Когда поравнялся с первым зеркалом, исчезло отражение и стало зеркало хрустально-прозрачным.

Плескались в синей, небесного цвета воде невиданные рыбы, били вуалевыми с кистями хвостами, пускали пузырьки и хитро подмигивали ему. Тянулись откуда-то со дна зеленые, бурые, красные и фиолетовые водоросли, ползли по ним маленькие рогатые улитки, собирая питательную слизь. А одна из рыб подплыла к стеклу, уставилась на него телескопическими глазами, расплющив о хрусталь толстые губы, и звала его махровыми плавниками…

Следующее зеркало показало ему ослепительно-белый горный кряж. И кружились над ним гордые, огромные птицы. «Орлы», — шепнул он, затаив дыхание и чувствуя, как по лицу текут слезы. И увидел его большой орел, спикировал с немыслимой высоты лазурного неба, пролетел у самого стекла. Показалось ему, что он слышит гордое, независимое клекотанье, что дрожало в горле вымершей птицы. И махнул он орлу рукой, и улыбнулся благодарно за трепет, что проник в самую середину души его.

….. ШЕЛ ОН ВДОЛЬ ГАСНУЩИХ И ТУТ ЖЕ ВСПЫХИВАЮЩИХ ЗЕРКАЛ, И ВЕРЕНИЦЫ ИСЧЕЗНУВШИХ НА ЗЕМЛЕ ПТИЦ, ЖИВОТНЫХ, РЫБ, НАСЕКОМЫХ, ПРЕСМЫКАЮЩИХСЯ И РАЗНЫХ ТВАРЕЙ ПРОХОДИЛИ ПЕРЕД НИМ.

ВСЕЛЕНСКИЙ ХОЛОД НЕВОСПОЛНИМОЙ УТРАТЫ ПРОНИЗЫВАЛ ЕГО НАСКВОЗЬ. И ТЕКЛИ СЛЕЗЫ СКОРБИ ПО УБИЕННОМУ МИРУ, ТЕПЛОМУ, ЖИВОТВОРЯЩЕМУ И СВЕТЛОМУ.

— Не наступи, сынок! — предупредил его голос Земли мягко, но тревожно. — Беда будет!..

Круглая мраморная плита была перед ним. И увидел он, что это САМА ЗЕМЛЯ. Вот материки, вылепленные из неизвестного красного материала, вот острова, горы, хребты и ущелья… Синие моря, океаны, реки, озера! — все это было маленьким, миниатюрным и трогательно беззащитным. Целая Европа уместилась бы у него на ладони! И, забыв о предупреждении, тронул он легонько пальцем вершинку одной высокой горы, что выпирала из знакомых очертаний Федерации.

— Стой!

Страшно крикнула Земля. И замигали, закачались зеркала огромного зала. Взорвалось стозвонное эхо крика земного в его болевшей голове. И упал Викентий Смагин на пол. Вытянув сжатые в кулаки руки вдоль тела, запрокинув худое, обросшее бородой и усами лицо.

Молчала скорбно Земля. Не пыталась помочь, чувствуя, как устало ее дитя, как кричит вся его измученная плоть, болит иссохшая нога, стучат в его висках бесчисленные «молоточки».

— Спи. Тебе надо отдохнуть, сынок. Немного… Спи, усни, усни!

… А через пятнадцать минут Президент Федерации принимал сообщение о том, что на Кавказе случилась катастрофа — без видимых причин отломилась на отрезке ста пятидесяти метров вершина горы Эльбрус, рухнула набок, докатилась до низины, уничтожив два курорта в Приэльбрусье, пять горных поселков, намертво перекрыв горную речку, создав угрозу мощного наводнения…

Было ровно 16.00, когда Исполнитель нажал кнопку «спецсвязь-8». За окнами уже было темно. Через каждые десять минут стекла особняка, стены сотрясались — усиленные патрули вертолетных отрядов Президентского Надзора проносились над ЦЕНТРОМ. Три часа назад Президент Федерации объявил в стране «Чрезвычайное положение»..

— Президент умер. — Исполнитель пожевал губами, словно пробуя на вкус сказанную фразу. — Он умер… для меня.

Жаркий огонь камина освещал его лоб и щеки, кривой, со шрамиком на переносице нос… Щель рта, глубоко сидевшие глаза оставались в тени.

Вот уже с полчаса он держал в руке подсохшую маслину, время от времени с недоумением взглядывал на нее, клал на столик и… опять брал в руку, задумчиво катал меж пальцев.

«Спецсвязь-8» была заблокирована от всего на свете. Восемь каналов, попасть в которые было невозможно. Глубоко под землей проходил толстый, наглухо изолированный, бронированный кабель. И только в одном, секретном месте этот кабель разделялся на восемь жил. Каждая имела адресата — абонента.

— Слушаю.

— Центр?

— Да, шеф.

Исполнитель помолчал, собираясь с мыслями. Давно он не слышал этот глубокий, приятный и мягкий бас.

— Как поживаешь, малыш?

— Вашими молитвами.

— Это хорошо, это очень хорошо. — Исполнитель взял в руки кусок плотного белого картона с напечатанным на нем текстом. — Значит, малыш, такие дела…

— Слушаю, шеф.

— У тебя Регион Дальнего Востока, 1-й, 2-й, 3-й номера Сибири, так? И еще Урал.

— Виноват, за Урал отвечает Щеголь.

Исполнитель пожевал губами, сплюнул табачную крошку. Скосил глаза на угли камина. Целая горка углей, как драгоценные камни, лежала у края, в глубине жарко горело толстое полено.

— Вычеркни Щеголя, малыш, он не стоит нашего доверия.

— Не понял!..

Исполнитель ясно услышал, как клацнули зубы Центра. «Балбес, наверное, так и не удосужился вставить фарфор, ходит с платиновыми… С меня берет пример?»

— Я сказал, вычеркни его. Светлая память…

— Слушаюсь, шеф, — голос Центра опять стал ровным.

— Молодец, малыш, школа есть школа! Готовность «О», сосредоточить в Зонах Городов отряды, ждать сигнала. Код тот же — «Грачи прилетели! 1–3–5–7». Инструкции без изменений, схема направления ударов та же. Главное, малыш, не дать этим скотам из Надзора связаться с Армией. Остальное, это как… — Исполнитель поискал глазами, взгляд его уткнулся в маслину. — Маслины все еще любишь?

— Да, шеф.

— Вот, как съесть маслину! С Примой давно виделся?

— Месяц назад.

— Как он?

— Печень… Предлагают операцию.

— Ничего, потерпит. Ну, «Грачи прилетели»?! А, малыш?

— Слушаюсь, шеф.

Исполнитель нажал клавишу. Чертыхнулся! И вечно он забывал, что на этой системе нужно сперва нажать кнопку, потом клавишу питания. Теперь жди, когда контролирующая ЭВМ проверит, откуда подан сигнал! Минут десять, не меньше, система будет блокирована. Ладно, ничего. Если сопоставить двадцать лет и десять минут, то… Он улыбнулся.

Все-таки «Грачи прилетели», а! Черт возьми! Какие могучие художники были в Древние Времена! А какие люди! Один Джугашвили чего стоил! Тоже курил трубку. И в мягких сапогах ходил. «Кошка!» — Исполнитель потянулся за трубкой.

За дверьми гостиной что-то грохнуло, послышался короткий стон. И все стихло. Исполнитель резко обернулся в кресле, смотрел расширенными глазами. По спине сразу пробежал холодок.

Двери гостиной тихо отворились.

Вошел Президент, молча постоял, оглядывая роскошную обстановку, почти неслышно прошел к столу, выдвинул стул, сел, закинув ногу на ногу, большой, блестящий череп отсвечивал под наполовину зажженной люстрой. Президент с улыбкой рассматривал Исполнителя. Долго молчали. Президент сочувственно улыбался, Исполнитель смотрел мертвыми, пустыми глазами. Он знал, ЧТО ЗНАЧИТ, КОГДА НА ЛИЦЕ ПРЕЗИДЕНТА ПОЯВЛЯЕТСЯ ПОДОБНАЯ УЛЫБКА. Слишком давно они знали друг друга.

— Что ж ты ее не ешь?

Президент, продолжая улыбаться, глазами указал на сиротливо лежавшую посреди куска белого картона маслину.

— Ты, извини, дружище, пришлось твоего Цербера убрать. Надо же, такой резкий мальчишка оказался, а? — Президент провел пальцем от лба до подбородка через прикрытый глаз. — Говорил я Смотрителю Отдела по бандитизму, не нанимай уголовников, пошли своих оперов! «Он их засветит!» Ну и дурак. Твой телохранитель двоих положил.

— Одного, — белыми губами шепнул Исполнитель.

— Двоих. Второй скончался прямо в машине, твой ему в ногу одну, а в легкие другую пулю засадил. Так-то, дружище, мой старый, верный, добрый товарищ! А ведь они тебя чуть не ухлопали, а? Наблюдатели говорили, очередь прямо у носа прошла.

— Да.

Животный ужас охватывал его все больше и больше. Глаза сами тянулись к листу белого картона с печатными буквами — это смерть!

— Я сказал, ешь маслину! — голос Президента взмыл, напрягся.

Исполнитель схватил маслину, стал жевать, глотая слезы.

Окончание следует.