Сон Императора

Глава девятая: Затишье перед бурей

Часть I: Ставка Верховного Главнокомандующего, Могилев. 15 мая 1917 года.

Весна пришла с опозданием. Распутица, превратившая дороги в бездонные топи коричневой жижи, только-только отступила, уступив место хлипкому солнцу и пронизывающему ветру с остатками зимнего холода. В штабном поезде императора, стоявшем на запасном пути у могилевского вокзала, царила атмосфера, которую невозможно было назвать ни спокойной, ни панической. Это была тишина грозового предчувствия, когда воздух сгущается и звенит в ушах.

Кабинет-вагон Николая был завален картами, испещренными стрелами, условными обозначениями, пометками. За столом, под зеленым абажуром лампы, склонились император, генерал Алексеев и начальник оперативного управления Ставки генерал Лукомский. Их лица, освещенные снизу, казались вырезанными из желтого воска. Запах крепкого чая, дешевого табака и пота не выветривался, несмотря на открытую форточку.

— Итак, последние сводки, — хриплым от бессонницы голосом начал Алексеев. Он водил указкой по огромной карте Юго-Западного фронта, раскинутой на столе. — Ударная группировка под командованием генерала Щербачёва сосредоточена на участке между Золочевом и Бродами. Тридцать восемь пехотных, двенадцать кавалерийских дивизий. Артиллерийская подготовка начнется 21 мая в 4 часа утра. Продолжительность — шесть часов. Главный удар — на Тарнополь.

— Позиции австрийцев? — спросил Николай коротко. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел на десять лет старше своего возраста. Глубокие морщины у рта, седина на висках, но глаза горели тем же лихорадочным, сосредоточенным огнем, что и в ночь после театра.

— Как и предполагалось, — ответил Лукомский. — После прошлогодних боев Брусилова оборона не восстановлена полностью. Окопы первой линии слабые, проволочные заграждения в ряде мест разрежены. Однако разведка отмечает присутствие свежих немецких частей на втором эшелоне. Дивизии с Западного фронта. Они ждут удара.

— Пусть ждут, — тихо сказал Николай. — Мы ударим так, что они не успеют опомниться. Снабжение?

— Критическое, — не скрывая, ответил Алексеев. — Дороги — наше проклятие. Грузовики вязнут, лошади выбиваются из сил. Боеприпасы к тяжелой артиллерии доставлены только на семьдесят процентов от плана. С продовольствием — перебои. Но… — он сделал паузу, — солдаты получили ваше обещание о земле. Оно передано по всем ротам. Это работает. Лучше, чем угрозы.

— Это не обещание, генерал. Это клятва, — поправил Николай. — И я её сдержу. Если мы победим. Если нет… — он не договорил. Все и так понимали: в случае провала никакие обещания уже ничего не будут значить. Революция или военная диктатура станут неизбежностью.

В кабинет вошел адъютант с телеграммой. Николай пробежал глазами. От генерала Иванова. Кратко: «В Петрограде спокойно. Дума парализована арестами ведущих депутатов. Контроль над прессой полный. Сообщения о подготовке наступления подготовлены, будут опубликованы в день начала операции. Желаю победы. Иванов».

— Желает победы наш железный жандарм, — беззвучно усмехнулся Николай, передавая телеграмму Алексееву. — Хоть кто-то верит.

— Он верит не в победу, Ваше Величество, — мрачно заметил Лукомский. — Он верит в силу. И для него наступление — лишь демонстрация этой силы.

— А для меня это — последний шанс, — сказал Николай, вставая и подходя к окну. За стеклом виднелись огни станции, силуэты солдат, копошащихся у вагонов. — Последний шанс всё исправить. Всё, что я делал эти месяцы… это было лишь подготовкой к одному удару. Который должен переломить ход войны. И ход истории. Если он не удастся… — он обернулся, и в его глазах стояла та самая тень из подвала, — тогда мой сон сбудется. Только ещё страшнее.

Часть II: Передовая. Окопы 8-й армии. 18 мая. Ночь перед артподготовкой.

Капитан Свечин стоял на бруствере своего наблюдательного пункта, втиснутого в склон холма. Внизу, в темноте, угадывалась нейтральная полоса, изрытая воронками и поросшая редкой, чахлой травой. Где-то там, в двухстах саженях, темнели силуэты австрийских окопов. Тишина была нервирующей, неестественной. Ни выстрелов, ни ракет. Затишье. То самое затишье, которое бывает перед адом.

В землянке за его спиной горела коптилка, освещая лица его офицеров: поручика Арсеньева, подпоручика Яновского, штабс-капитана Муравьева. Они молча курили, слушая, как снаружи доносятся приглушенные звуки: скрип повозок, шаги посыльных, лязг металла — последние приготовления.

— Ну что, господа, — наконец сказал Свечин, спускаясь вниз. — Завтра. Все всё понимают?

— Понимаем, — глухо ответил Муравьев, старый служака. — Шесть часов артподготовки. Потом — вперед. Захватить первые две линии. Закрепиться. Ждать развития.

— А потом? — спросил молодой Яновский. В его глазах читался страх, но не паника, а то самое сосредоточенное напряжение, которое бывает у спортсмена перед стартом. — Если прорвемся?

— Потом — гнать, — сказал Арсеньев, артиллерист. Его лицо было осунувшимся. — Пока не кончатся снаряды и силы. Пока не упадешь. Государь обещал землю. Значит, будем драться за неё. А то, что позади… — он махнул рукой в сторону тыла, — лучше об этом не думать.

Из темноты в землянку протиснулся унтер-офицер Захаров, тот самый, ветеран с тремя Георгиями.

— Господин капитан, разрешите обратиться.

— Говори, Захаров.

— Рота в сборе. Люди… настроены. Не скажу, что рвутся, но готовы. Передали им насчет земли. Многие поверили. Говорят: «Раз царь слово дал — значит, будет». Но… — он запнулся.

— Но что?

— Но боятся, господин капитан. Боятся страшно. Особенно те, кто после штрафной… после тех расстрелов. Боятся, что опять подведут. Что опять будут трупы ни за что.

Свечин вздохнул.

— Скажи им, Захаров, что завтра мы будем драться не за генералов, не за министров. Мы будем драться друг за друга. За того, кто слева, за того, кто справа. И за эту вонючую, грязную землю под нами, которую, может, и правда отдадут нашим семьям. А если подведут… — он хлопнул унтера по плечу, — то мы хоть умрем не как штрафники, а как солдаты. Иди.

Когда Захаров ушел, в землянке снова воцарилась тишина.

— Вы верите в это, капитан? — тихо спросил Яновский. — В землю? В победу?

Свечин долго смотрел на пламя коптилки.

— Я верю в то, что другого выхода у нас нет. Либо мы прорвемся завтра и дадим стране глоток воздуха, либо… либо всё, что было — и наша служба, и наши жизни — теряет всякий смысл. Я предпочитаю верить. Хотя бы завтра.

Он вышел из землянки и пошел по траншее. Солдаты сидели у брустверов, кто-то чистил винтовку, кто-то писал последнее письмо, кто-то просто смотрел в темноту широко раскрытыми глазами. Они были грязны, обовшивелы, измучены. Но в их молчании, в их сосредоточенных движениях он видел не ту пассивную покорность, что была раньше, а какое-то отчаянное, звериное решение. Они были загнаны в угол — войной, голодом, страхом перед тылом. И теперь у них был один путь — вперед. Может, к смерти. А может, к обещанной земле и славе.

Он подошел к одному из пулеметных гнезд. Там, у «Максима», сидели двое: молодой пулеметчик, бывший студент Петя, и пожилой, бородатый второй номер, которого все звали «Дед».

— Готовы, орлы? — спросил Свечин.

— Так точно, господин капитан, — бодро ответил Петя, но голос его дрожал. — Завтра австриякам покажем кузькину мать!

Дед молча кивнул, проверяя ленту. Потом поднял глаза на капитана. Его взгляд был спокоен и мудр.

— Ничего, капитан, — тихо сказал он. — Прошибем. Уж больно тихо им там, австриякам. Чуют, что гроза собирается. А мы им эту грозу на головы обрушим. Только бы снарядов хватило…

— Хватит, — соврал Свечин. — Будет вам и снарядов, и славы.

Он пошел дальше, к следующему участку. Ночь была холодной, звездной. Где-то вдали, на австрийской стороне, взвилась ракета, осветив на мгновение исковерканную землю ничейной полосы. Потом снова тишина. Последняя тишина перед бурей.

Часть III: Петроград, редакция «Правительственного вестника». 20 мая.

Типография на Садовой работала в авральном режиме. Грохот печатных машин стоял такой, что заглушал любые разговоры. В воздухе висела едкая взвесь типографской краски и пыли. Завтра, 21 мая, должен был выйти экстренный выпуск с текстом Высочайшего манифеста о начале «Великого Весеннего Наступления» и с первой победной реляцией (которая, как надеялись, уже поступит к утру).

Главный редактор, человек с лицом усталого чиновника, лично правил текст, присланный из Министерства внутренних дел. Он был написан сухим, казенным языком, но с пафосом: «…по воле Государя Императора, войска Юго-Западного фронта перешли в решительное наступление… сокрушительный удар по коварному врагу… героизм русского солдата… предвестие скорой победы…»

Редактор вздохнул. Он помнил подобные тексты 1914, 1915, 1916 годов. Чем кончились те «решительные наступления», он тоже помнил. Но теперь всё было иначе. Теперь за каждым словом в газете стояла железная воля министра Иванова. Малейшая ошибка, малейший намек на сомнение — и не только газета, но и он сам мог оказаться в подвале на Шпалерной. Он вычеркнул слишком пафосную фразу «неудержимый вал русской доблести» и написал вместо неё: «войска, воодушевленные Высочайшим вниманием, стремительно продвигаются вперед». Безопаснее.

В это время в дверь его кабинета постучали. Вошел невысокий, щеголеватый человек в пенсне — сотрудник охранного отделения, приставленный к редакции для «содействия».

— Николай Сергеевич, — сказал он вежливо, но в его тоне не было ни капли тепла. — Материал готов? Проверен на соответствие директивам?

— Готов, готов, — поспешно ответил редактор, протягивая гранки. — Всё как указано. Никаких вольностей.

Чиновник пробежал текст глазами, кивнул.

— Хорошо. Тираж — удвоенный. Чтобы к утру был во всех киосках, на всех заводах, в казармах. И подготовьте место на первой полосе для экстренного сообщения из Ставки. Оно поступит по прямому проводу. Как только придёт — сразу в печать, без задержки.

— Понял. Будет сделано.

Когда чиновник ушел, редактор опустился в кресло и вытер платком лоб. Он чувствовал себя не журналистом, а винтиком в гигантской пропагандистской машине. Его задача была не информировать, а создавать нужное настроение. Настроение победы, которого ещё не было. Но которое должно было вот-вот случиться. Или… или тогда, он думал с леденящим ужасом, на смену победным реляциям придут совсем другие приказы. И ему придется печатать и их. Оправдывая новую волну репрессий «происками внутренних врагов», сорвавших победу.

Часть IV: Позиции у деревни Подгайцы. 21 мая. 3:55 утра.

Капитан Свечин стоял на НП, не в силах оторвать взгляд от циферблата своих карманных часов. Стрелки ползли с невыносимой медленностью. Вокруг царила абсолютная, давящая тишина. Даже ветер стих. Казалось, сама природа затаила дыхание. Солдаты в траншеях замерли в ожидании, прильнув к брустверам, сжимая в белых от напряжения пальцах винтовки. Артиллерийские офицеры у орудий уже подняли руки, готовые дать сигнал.

Свечин переводил взгляд с часов на темный, беззвездный горизонт, где должны были быть австрийские позиции. В голове пронеслись обрывки мыслей: жена в Петрограде, которую он не видел два года… обещание царя о земле… лица солдат его роты… Дед у пулемета… молодой Петя… Захаров… Алексеев в Ставке… сам государь, который, наверное, тоже не спит в эту минуту, ожидая сигнала.

3:59.

Он глубоко вдохнул холодный, влажный воздух. Запах сырой земли, пороха и страха.

4:00.

И мир взорвался.

Это был не звук. Это было физическое ощущение. Земля под ногами дрогнула и застонала. Воздух разорвался оглушительным, всесокрушающим рёвом. Сотни, тысячи орудий — от легких трехдюймовок до тяжелых мортир — разом изрыгнули смерть. Над австрийскими окопами встала сплошная стена разрывов. Оранжево-багровые вспышки на секунду освещали исковерканную землю, клубы дыма и земли вздымались на десятки саженей в небо. Грохот был таким, что у Свечина заложило уши. Он видел, как его солдаты в траншее инстинктивно пригибаются, хотя снаряды летят вперед. Но на их лицах, освещенных отблесками этого ада, читалось не только животное отвращение к грохоту, но и дикое, первобытное ликование: «Наша артиллерия! Наша мощь!»

Артподготовка длилась шесть часов. Шесть часов непрерывного гула, от которого звенело в ушах и подкашивались ноги. Небо на востоке постепенно светлело, но его не было видно за плотной пеленой дыма и пыли. К десяти утра грохот начал стихать. Артиллерия переносила огонь вглубь, на вторую линию обороны и дороги. Наступила та зловещая, оглушенная тишина, что бывает после катастрофы.

И тогда раздался новый звук — резкий, пронзительный. Сигналы горнистов. Рядом с Свечиным взвилась зеленая ракета — сигнал его батальону.

— В атаку! Вперед! За Родину! За землю! — закричал он, выскакивая из траншеи и взмахивая наганом. Его голос был хриплым, но он знал, что его почти не слышно.

Из траншей, как из раскрытой земли, поднялись сотни серых фигур. С криком, смешанным со страхом и яростью, они бросились вперед, через изрытую воронками нейтральную полосу, к тому месту, где еще минуту назад были австрийские окопы, а теперь был только дымящийся лунный пейзаж.

Часть V: Первые часы боя. Подвиги и кровь.

Атака первых часов была ошеломляющей. Австрийские части на передовой, перемолотые шестичасовой артподготовкой, почти не оказали сопротивления. Русские цепи врывались в окопы, захватывая ошеломленных, оглохших, иногда просто сошедших с ума пленных. Капитан Свечин бежал впереди своей роты, спотыкаясь о трупы и воронки, не чувствуя усталости, опьяненный адреналином и первым, головокружительным успехом.

Унтер-офицер Захаров.

Он первым ворвался в австрийский блиндаж, где засели несколько унтеров с пулеметом. Не растерялся, бросил внутрь гранату, а когда выскочили уцелевшие, сразил их штыком и прикладом. Захватил пулемет и повернул его против отступающих. За этот бой он позже получит свой четвертый Георгиевский крест.

Пулеметчик Петя и Дед.

Их «Максим» был выдвинут вперед для поддержки наступления. Когда русская пехота наткнулась на оживший пулеметное гнездо во второй линии, Петя, под огнем, перетащил пулемет на новую позицию и точной очередью заставил замолчать врага. Дед, прикрывая его, был ранен в руку, но не отступил, продолжая подавать ленты одной рукой.

Подпоручик Яновский.

Его взвод первым достиг окраины деревни Подгайцы. Но из каменного дома бил австрийский пулемет, прижав атакующих к земле. Яновский, не раздумывая, собрал нескольких добровольцев и ползком, под шквальным огнем, обошёл дом с фланга. Ворвавшись внутрь через заднюю дверь, они в рукопашной схватке перебили расчет и захватили оружие. Сам Яновский был ранен ножом в бок, но не покинул строя до конца дня.

Штабс-капитан Муравьев.

Ветеран, всегда мрачный и осторожный, в этот день показал чудеса хладнокровия. Когда продвижение застопорилось у укрепленной высоты с дзотами, он лично провел разведку, нашел слабое место в обороне и повел свой батальон в обход. Высота была взята с минимальными потерями. Пленные показали, что это был ключевой узел обороны на участке.

Капитан Свечин.

Он координировал бой, находясь на самом острие. В разгар атаки на вторую линию окопов связь с одним из взводов прервалась. Под огнем он побежал туда лично, нашел командира взвода убитым, а солдат — залёгшими под сильным ружейно-пулеметным огнем. Собрав их, он лично повел в штыковую атаку, выбив австрийцев из траншеи. В той атаке он был ранен осколком гранаты в ногу, но отказался от эвакуации, пока не убедился, что позиция закреплена.

К полудню 21 мая на участке 8-й армии был прорван фронт на глубину до пяти километров. Было захвачено несколько тысяч пленных, десятки орудий. Успех был ошеломляющим. Но цена… цена была высокой. Рота Свечина потеряла почти треть состава убитыми и ранеными. Среди убитых был молодой солдат из штрафников, который вчера еще боялся, что его «подведут». Он погиб, закрывая собой раненого товарища при эвакуации.

Вечером, когда бой стих на достигнутых рубежах, Свечин, с перевязанной ногой, сидел на развалинах австрийского блиндажа и курил. Рядом, у трофейного пулемета, сидели Петя и Дед с перевязанной рукой. Они молчали, глядя на зарево заката, подсвечивающее дым над полем боя. Они были живы. Они победили сегодня. Но впереди была ещё вторая линия, контратаки, немецкие резервы… И страшная усталость, накатывающая после боя, смешанная с горькой радостью от того, что ты выжил, и горечью по тем, кто не выжил.

— Ну что, капитан, — хрипло спросил Дед, — землю-то нам теперь дадут? За это?

Свечин посмотрел на старика, на его усталое, испещренное морщинами лицо, на умные, печальные глаза.

— Должны, дед, — тихо ответил он. — Царь слово дал. Должны.

Но в его голосе звучала неуверенность. Он думал не о земле, а о том, что будет завтра. Смогут ли они развить успех? Хватит ли сил? И что там, в тылу, где железный генерал Иванов держит город в страхе, а рабочие молча ненавидят? Удержат ли они этот прорыв? Или всё это — лишь отсрочка перед окончательной катастрофой?

Он отбросил окурок и поднялся. Нужно было проверять посты, считать потери, готовиться к утру. Война не кончалась. Она только начинала свою новую, кровавую главу. А где-то далеко, в Могилеве, государь, получив первую победную реляцию, наверное, впервые за много месяцев улыбался. Но и он знал: это только начало. Самый трудный бой — за удержание и развитие этого успеха — был ещё впереди.