Сон Императора

Глава пятнадцатая: Первая борозда

Часть I: Село Большие Ветки, Тамбовская губерния. 1 сентября 1917 года.

Высочайший Манифест «О наделении землёю воинов, вернувшихся с поля брани» был обнародован 25 августа и теперь, спустя неделю, его текст, отпечатанный на серой дешёвой бумаге, висел на заборе волостного правления под стеклом, чтобы дождь не смыл. Вокруг него с утра до вечера толпились мужики. Многие были неграмотны, и зачитывал текст вслух бывший фельдфебель, вернувшийся без ноги, — Ермолай. Он тыкал обструганной палкой в строчки, а толпа слушала, затаив дыхание.

«…В ознаменование великой победы и в исполнение Нашего Царского Слова… все нижние чины, прослужившие на фронте не менее года… а также семьи павших… имеют право на земельный надел из расчёта от одной до пяти десятин на душу… Земли отчуждаются из частновладельческих, удельных, казённых и монастырских фондов с предоставлением владельцам справедливой денежной компенсации по оценке Земельных Комитетов…»

— Слышите? От одной до пяти! — кричал Ермолай, и глаза у него горели. — Не бумажки, земля! Наша!

— А как же «справедливая компенсация»? — хмуро спросил старик в выцветшей поддёвке, местный кулак, сдававший в аренду свои излишки. — Значит, Митрофан-то Сергеевич, помещик, свои пять тысяч десятин за деньги отдаст? Он что, с ума сойдёт?

— По закону должен! — парировал Ермолай. — Царь приказал! Земельные комитеты оценят, казна заплатит!

— Казна… — усмехнулся старик. — У казны денег-то хватит? Война кончилась, печатный станок, поди, устал. Бумажки одни будут.

В толпе поднялся ропот. Сомнения были сильны. Но были и те, кто уже не хотел ждать. Среди них — двое братьев, недавно демобилизованных, Антон и Федот. Они стояли с краю, слушали, а потом отошли в сторону.

— Чего ждать-то? — прошептал младший, Федот, горячий парень с шрамом на щеке. — Комитеты, оценка… Это до зимы протянут. А у нас дома — мать, три сестрёнки, рты разинули. И земля под боком — Воронцовская дача, запущена, барский дом пустой, Митрофан Сергеевич ещё весной в Питер смылся.

— Самовольничать не надо, — осторожно сказал Антон, старший, более рассудительный. — Закон есть. Подождём.

— Закон… — Федот плюнул. — Закон — это царево слово. А слово — землю дать. Вот я и пойду её пахать. На Воронцовском бугре. Кто со мной?

Нашлось ещё пятеро таких же отчаянных. На следующий день, на рассвете, они вывели на Воронцовскую пустошь своих кляч, захватив сохи. Никто их не остановил. Приказчик, оставленный помещиком, сбежал при первых же слухах. Они вспахали первую, кривую борозду на краю поля. Это был не бунт, не погром. Это был тихий, упрямый акт: «Земля царём дана. Мы её берём».

Но уже к вечеру в село прискакал урядник с двумя стражниками. Он потребовал «нарушителей спокойствия и собственности» к себе. Братьев и их товарищей арестовали. Ермолай, бывший фельдфебель, пытался вступиться: По какому праву? Царь землю дал!. Урядник, красный от злости, ткнул ему в грудь нагайкой: Царь дал, а порядок указал! Без решения комитета — самовольство! Разойдись!.

Конфликт был не между царём и мужиками, а между царским словом и косной, медлительной государственной машиной, которую ещё предстояло повернуть в нужном направлении. И в этой щели между словом и делом рождались первые ростки будущей смуты.

Часть II: Лондон, Даунинг-стрит, 10. 3 сентября.

Кабинет премьер-министра Великобритании Дэвида Ллойд Джорджа был заполнен дымом дорогих сигар и атмосферой холодной ярости. За столом, кроме самого премьера, сидели министр иностранных дел Артур Бальфур и начальник имперского Генштаба.

— Предательство! — гремел Ллойд Джордж, швыряя на стол очередную телеграмму из Петрограда. — Чистейшей воды предательство! Мы вынесли на своих плечах основную тяжесть войны на Западе, пока Россия терпела поражение за поражением! И вот, когда мы наконец сковали силы немцев, русские заключают сепаратный мир! Они бросают нас на произвол судьбы!

— Это не совсем сепаратный мир, премьер-министр, — осторожно заметил Бальфур. — Они сохраняют состояние войны с Германией, но… де-факто прекращают боевые действия. И аннексируют Галицию. Они вышли из войны, получив территориальные приобретения.

— Вышли, оставив немцам сотни тысяч солдат для переброски на наш фронт! — вскричал военный. — Это катастрофа! Весь план кампании 1918 года рушится!

— И что вы предлагаете? — спросил Ллойд Джордж, устало потирая виски. — Объявить войну России? У нас нет сил открывать второй фронт. И американцы ещё не готовы.

— Экономическое давление, — сказал Бальфур. — Мы замораживаем все кредиты. Прекращаем любую помощь. Накладываем эмбарго на торговлю. Россия разорена войной. Ей нужны наши станки, наш уголь, наши инвестиции. Без них их «победа» обратится в прах. И этот их царь… этот «железный царь», почувствует на своей шкуре, что значит предать союзников.

— А если он обратится к немцам? — спросил военный. — Немцы с радостью предложат ему экономическое сотрудничество.

— Тогда мы объявим блокаду. Морскую. Мы перекроем Балтику и Чёрное море. Россия останется в изоляции. — Ллойд Джордж закурил новую сигару. — И мы начнём активную поддержку всех… недовольных элементов внутри России. Финнов, поляков, может быть, даже этих самых либералов, которых царь посадил. Пусть у него будут проблемы дома. Чтобы он понял: предательство имеет свою цену.

Решение было принято. Дипломатические ноты с выражением «глубочайшего разочарования и осуждения» уже летели в Петроград. Вслед за ними должны были последовать куда более ощутимые удары. Победа, добытая железной волей Николая, грозила обернуться экономической и политической изоляцией. Союзники вчерашнего дня становились врагами сегодняшнего.

Часть III: Леса Брянского уезда, Орловская губерния. 5 сентября.

Лес здесь был густой, тёмный, полный тайных троп и глухих оврагов. Идеальное место для тех, кто не хотел, чтобы их нашли. Лагерь расположился в полуразрушенной лесной сторожке и нескольких шалашах. Здесь обосновалось человек тридцать. Это и была та самая «зелень» — дезертиры, демобилизованные, не нашедшие места, беглые уголовники. Во главе — бывший унтер-офицер Грач, тот самый со станции Гжатск. Его отряд вырос и окреп.

У них было оружие: винтовки, пара наганов, даже ручной пулемёт «Льюис», тайком вывезенный с фронта. Они жили тем, что «экспроприировали» — грабили обозы на большаках, нападали на мелкие помещичьи усадьбы, вымогали «продовольственный налог» с окрестных деревень. Не из идеологии, а из необходимости и озлобления.

У костра, где варилась похлёбка из украденной картошки и тушёнки, Грач беседовал с новым человеком — бывшим студентом, которого звали Семён. Тот был политизирован, болтал об «экспроприации экспроприаторов» и «социальной революции».

— Брось ты свою умность, — хрипел Грач, точа на бруске трофейный кинжал. — Мы не за революцию. Мы за жизнь. Царь землю обещал — не даёт. Нас в деревне ждут рты голодные. Вот мы и берём. Кто богат — у того и берём. Просто.

— Но нужно не просто брать, — настаивал Семён. — Нужно нести в массы сознание! Объяснять, что царизм обманул! Что нужно бороться за свои права все вместе!

— Массы… — Грач усмехнулся, показывая кривые, жёлтые зубы. — Массы ждут указа. Ждут, когда комитеты поделят. А пока ждут — корми нас, Семён, своими речами? Не накормишь. А вот пулемёт — накормит.

В это время с опушки прибежал дозорный.

— Грач! По большой дороге обоз! Три подводы, охрана — пятеро мужиков с берданками. Купца везут, поди!

Грач встал, деловито потягиваясь.

— Ну, братва, на дело. Семён, иди с нами. Посмотрим, как твоё сознание в деле работает.

Нападение было быстрым и жестоким. Охрана, застигнутая врасплох, отстреливалась недолго. Двое были убиты, трое сдались. Купец, толстый, перепуганный мужчина в дорогой шубе, молил о пощаде, суя Грачу пачку кредиток. «Зелёные» обчистили подводы — мука, сахар, мануфактура. Купца и пленных охранителей отпустили, пригрозив смертью в случае доноса. Но один из пленных, молодой парень, сын местного зажиточного крестьянина, набрался духу и крикнул, уходя:

— Бандиты! Вас земская стража скоро переловит! Вам, сволочам, не землю, а виселицу!

Грач выстрелил ему в спину. Парень упал. В лесу стало тихо.

— Вот и вся земская стража, — мрачно сказал «Грач», разряжая наган. — Теперь точно донесёт. Лагерь сворачиваем. Идём дальше.

Они растворялись в лесной чаще, как хищники. Их было пока немного, но они были симптомом страшной болезни — распада государства на уровне уездов и волостей. И бороться с ними регулярной армией было невозможно. Нужна была иная сила.

Часть IV: Петроград, Министерство внутренних дел. 7 сентября.

Генерал Иванов заслушивал доклад начальника вновь созданного Управления по делам демобилизации и землеустройства. Это был не полицейский чин, а бывший фронтовой офицер, полковник Генштаба Волков, человек с умным, усталым лицом.

— …ситуация в центральных губерниях ухудшается, ваше превосходительство. «Зелёные» отряды, как их называют, — это не политические банды. Это стихийные образования на почве нужды и беззакония. Бороться с ними методами обычной полиции или жандармерии бесполезно. Они свои, местные, знают каждую тропу.

— Предлагайте, — отрывисто сказал Иванов.

— Нужна местная, мобильная сила. Из самих же крестьян. Но организованная. Предлагаю создать уездные «земские дружины» или «стражи». Командирами — бывших офицеров, получивших землю по царскому указу. Им есть что защищать. Нижними чинами — таких же наделённых землёй, наиболее уважаемых в общине крестьян-фронтовиков. Им платить небольшое жалованье, вооружать казённым оружием. Их задача — охрана порядка в своём уезде, поимка бандитов, защита земельных комитетов. Они будут знать, кого ловить, и местное население им скорее доверится, чем пришлым жандармам.

Иванов задумался. Идея была рискованной. Создавать вооружённые формирования из крестьян? Это пахло будущими мятежами. Но с другой стороны — это была классическая римская тактика: разделяй и властвуй. Дать лояльной, заинтересованной части деревни оружие и полномочия для подавления нелояльной, маргинальной.

— Кто будет контролировать этих… земских стражников?

— Уездные начальники, подотчётные губернаторам. И наш человек в каждой дружине — для связи и надзора. И, конечно, они будут подчиняться воинскому уставу в упрощённом виде.

— Риск велик, — произнёс Иванов. — Но иного выхода нет. Армию нельзя бросать на ловлю бандитов по лесам. Докладывайте проект Государю. Я его поддержу. Но с одним условием: списки стражников и особенно командиров — на утверждение нам. Ни одного потенциально неблагонадёжного.

Это был гениальный и страшный ход. Вместо того чтобы только давать землю, власть давала часть крестьянства право силой охранять этот новый порядок. Это сплачивало лояльных и отчуждало маргиналов. И создавало на местах новую, военно-землевладельческую элиту, обязаную своим положением лично царю.

Часть V: Имение «Отрадное», Курская губерния. 10 сентября. Личный выбор.

Князь Владимир Мещерский (вымышленный персонаж, но типичный представитель) не собирался сдаваться. Его предки получили эти земли за службу при Алексее Михайловиче. Шесть тысяч десятин чернозёма, образцовое хозяйство, конный завод. И теперь какой-то царский указ, написанный, он был уверен, под диктовку каких-то выскочек и демагогов, хочет отнять у него две тысячи — лучшие пахотные угодья! За бумажки! Нет, он, Рюрикович, не позволит.

Он не бежал в Петербург, как другие. Он собрал своих людей — дворовых, верных ему старост, даже нанял отряд бывших солдат, пообещав им высокую плату и кусок земли (но из своих, оставшихся!). Человек пятьдесят, вооружённых чем попало: от охотничьих ружей до винтовок. Он вывел их на границу тех самых полей, что подлежали отчуждению, и приказал копать окопы и строить баррикады из брёвен. Он объявил, что защищает «законную собственность от грабежа под видом закона». С ним были местный священник и несколько мелкопоместных дворян, тоже напуганных.

Когда земельный комитет в сопровождении небольшого конвоя урядников попытался подъехать для описи, по ним дали залп в воздух. Никто не пострадал, но посыл был ясен: «Сюда не соваться». Слухи о «курской Вандее» поползли по губернии. Одни называли Мещерского героем, защитником права. Другие — безумным бунтовщиком.

Донесение об этом легло на стол Николаю одновременно с просьбой губернатора прислать войска для усмирения. Рядом лежала другая бумага — от министра двора, умолявшая «не проливать кровь русского дворянства, верной опоры трона». И третья — от генерала Иванова, с краткой резолюцией: «Показательная акция. Уничтожить».

Николай вызвал к себе полковника Волкова, автора проекта земской стражи.

— Полковник, ваши стражники уже создаются?

— В Курской губернии первая дружина как раз формируется, Ваше Величество. Командир — капитан в отставке, герой майского наступления, уже получивший свою землю по указу. Люди набраны.

— Хорошо. Отправьте эту дружину в имение Мещерского. Не регулярные войска. Их. Пусть капитан предъявит князю указ и потребует разойтись. Если откажется… — Николай замолчал, смотря в окно. Перед ним вставали два пути.

«Железо»: отправить батальон солдат, артиллерию, стереть имение с лица земли, повесить князя как бунтовщика. Это был бы быстрый, устрашающий урок для всех.

«Бархат»: долгие переговоры, уговоры, уступки, создание прецедента уклонения от указа.

— Если откажется, — твёрдо продолжил он, — дружина имеет право применить силу для восстановления порядка и исполнения закона. Но князя Мещерского взять живым. Доставить в Петроград. К нам.

Это был компромисс. Сила применялась, но не карательная армия, а новая, местная структура, защищающая новый закон. И не расстрел на месте, а суд. Жестокий, но легитимный.

— Слушаюсь, Ваше Величество. А если дружина не справится?

— Тогда… тогда придётся посылать войска. Но я верю, что ваша идея сработает, полковник. Нужно, чтобы люди увидели: новый порядок защищают не чужие солдаты, а их же соседи, получившие от этого порядка выгоду. Это сильнее любых карательных отрядов.

Часть VI: Под стенами «Отрадного». 12 сентября.

Земская дружина курского уезда, человек восемьдесят, под командованием капитана Арсеньева (да, того самого, артиллериста, теперь хромого, но полного решимости) подошла к имению на рассвете. Они были одеты кто в что: кто в гимнастёрках, кто в крестьянских зипунах, но с винтовками и с нарукавными повязками с гербом губернии. У них был один пулемёт.

Капитан Арсеньев, прихрамывая, вышел вперёд, к баррикаде.

— Князь Мещерский! Я, капитан Арсеньев, командир земской стражи, уполномочен требовать от вас во имя Государя Императора прекратить сопротивление законной власти и допустить земельный комитет для исполнения Высочайшего указа! Сложите оружие!

С баррикады выглянуло багровое от бешенства лицо князя.

— Убирайся, выскочка! Я с твоим сбродом разговаривать не буду! Я требую прислать ко мне генерала! Или уездного предводителя дворянства!

— Последнее предупреждение, ваше сиятельство, — холодно сказал Арсеньев. — Через десять минут мы идём на штурм. Ваши люди — такие же крестьяне, как и мои. Они проливали кровь за царя. Неужели вы заставите их проливать её за вашу упрямую гордыню?

Среди защитников имения началось брожение. Наёмные солдаты смотрели на организованную дружину, на их решительные лица, и их боевой дух таял. Крестьяне-дворовые и вовсе не хотели воевать. Через семь минут священник вышел с белым флагом. Через десять князь Мещерский, сломленный и униженный, вышел сам, бросая на землю свой парадный палаш.

Конфликт был разрешён без единого выстрела. Сила оказалась не в оружии, а в моральном превосходстве. Дружина Арсеньева охраняла не абстрактную власть, а свой, только что полученный шанс на новую жизнь. И эту силу почувствовал и зачинщик бунта, и его сторонники. Мещерского под конвоем отправили в Петроград. Его земли были описаны. А капитан Арсеньев и его люди стали героями уезда — и живым доказательством того, что новый порядок работает.

Известие об этом дошло до Царского Села вечером. Николай, читая доклад, впервые за долгое время позволил себе улыбнуться не горькой, а облегчённой улыбкой. Он нашёл путь. Не только железный, не только бархатный. А умный. Он создал новую опору — не на страхе, а на заинтересованности. Это было шатко, ново, опасно. Но это работало. Первая борозда на земле, отвоёванной у старого порядка, была проложена. Предстояло вспахать и засеять всю огромную, израненную, но живую страну.