Сон Императора

Глава пятая: Порох и Чернила

Часть I: Петроград, Литейный проспект. 15 января 1917 года. Сумерки.

Особняк, в котором размещалось «Общество заводчиков и фабрикантов Северного региона», был воплощением солидного, буржуазного благополучия. Кариатиды поддерживали тяжелый карниз, дубовые двери сияли лаком, а из-под штор в высоких окнах сочился теплый, желтый свет газовых рожков и люстр. Внутри, в курительном кабинете, обшитом темным дубом, собрались люди, чье благополучие теперь висело на волоске. Это не были революционеры. Это были столпы экономики — владельцы заводов, банкиры, поставщики армии. Люди в безукоризненных сюртуках, с золотыми цепями часов на жилетах, с лицами, отмеченными не бедностью, а тяжестью ответственности и страхом потери капитала.

Председательствовал Павел Рябушинский, высокий, сухопарый, с умными, холодными глазами за пенсне. Он стучал костяшками пальцев по полированному столу, заглушая негромкий, но напряженный гул голосов.

— Тише, господа! Выводы комиссии по проверке государственных заказов готовы.

Он надел пенсне и развернул папку.

— Инспекторы от военного министерства, а теперь, как я понимаю, от этого нового «Особого комитета» Трепова, провели ревизию на двадцати предприятиях. Выявлены «завышенные» цены на сталь, кожу, уголь. Требуют возврата излишне уплаченных сумм. Угрожают аннулированием контрактов и передачей производства казенным заводам. И это, заметьте, не какие-то там революционеры, а представители законной власти. Власти, которая сама же устанавливала эти цены в шестнадцатом году!

В зале поднялся негодующий ропот.

— Это грабеж! — крикнул толстый, краснолицый владелец ткацких мануфактур Сидорович. — Мы работали на износ! Рисковали капиталом! А теперь нас объявляют ворами?

— Это не грабеж, — хриплым голосом произнес старый инженер-оружейник, Путилов (вымышленный дальний родственник знаменитого). — Это политика. Новый курс. Царь хочет показать, что он борется с «буржуазными хищниками», чтобы успокоить рабочих. Мы — разменная монета.

— Но мы же держим фронт! — возмутился банкир Вышнеградский. — Без наших заводов армия останется без снарядов! Они не посмеют!

— Посмеют, — мрачно возразил Рябушинский. — Уже посмели. Контракт с «Русско-Балтийским вагонным заводом» на поставку санитарных автомобилей расторгнут под предлогом «несоответствия сроков». Завод теряет сотни тысяч. И это только начало.

Он снял пенсне и протер глаза.

— Поймите, господа, логику. Царь сменил кожу. Он теперь не «хозяин земли русской», которому нужно договариваться с нами, промышленниками. Он — военный диктатор, который видит в нас источник проблем: и рабочих бунтующих, и цены растущие. Его цель — выжать из страны всё для победы. А после победы… он, возможно, вообще пересмотрит правила игры. В пользу казенщины, в пользу государственного контроля. Нас могут отодвинуть на обочину. Навсегда.

В наступившей тишине было слышно, как потрескивают поленья в камине.

— Что же делать? — спросил кто-то. — Подчиниться? Отдать награбленное?

— Подчиниться — значит признать свою вину и дать ему полный карт бланш на дальнейшие реквизиции, — сказал Рябушинский. — Нет. Нужно сопротивление. Легальное. Через Думу. Через прессу. Мы должны показать, что экономика — это сложный механизм, а не дойная корова. Что без нашей предприимчивости, без прибыли — не будет и снарядов. Мы должны апеллировать к разуму. К тем в правительстве, кто ещё не ослеплён этой… железной романтикой.

— А если разум не услышат? — тихо спросил молодой, щеголеватый фабрикант, поставщик обуви для армии. — Если они ответят силой? Арестами? У нас же тоже есть рычаги. Забастовка… приостановка производства…

— Это самоубийство, — резко оборвал его Путилов. — Рабочие нас ненавидят и так. Если мы остановим заводы, они взбунтуются против нас, а не против царя. А царь пришлет гвардию и расстреляет бунт, а заводы национализирует. Нет. Мы должны играть в их поле. Но играть умно. Затягивать выполнение требований. Создавать бумажную волокиту. Обращаться с жалобами в Сенат, в Госсовет. Показать, что мы — не мятежники, а законопослушные граждане, которые защищают законные интересы. Искать союзников… в армии. Среди тех генералов, кто понимает, что без нас им не выиграть войну.

Собрание продолжалось за полночь. Рождался план тихого, бюрократического саботажа — сопротивление не силе силой, а силы вязкостью системы. Они были готовы драться за свои капиталы зубами и когтями, используя законы, которые сами же помогали создавать. Это была другая война. Война клерков, счетоводов и юристов. Но не менее опасная для нового курса.

Часть II: Конспиративная квартира на Песках. Ночь.

Если особняк на Литейном тонул в тепле и свете, то эта квартира в доходном доме на окраине Петербургской стороны была погружена в холодный полумрак. Окна были завешены плотными одеялами, на столе горела одна керосиновая лампа, чадящая и коптящая. В воздухе пахло дешевым табаком, влажным камнем и безысходностью.

Здесь собралось человек шесть. Это были не буржуа. Это были те, кого новая власть уже тронула железной рукой или грозилась тронуть. Двое — рабочие с Путиловского, чьих товарищей арестовали. Один — студент-технолог, связанный с эсерами. Еще двое — солдаты из расформированного запасного полка, ожидающие отправки на фронт, но уже успевшие вкусить «новой дисциплины». И шестой — человек в очках, с бесцветным лицом мелкого чиновника, но с горящими фанатичным огнем глазами. Его звали Иван, и он представлял боевую организацию партии социалистов-революционеров (эсеров).

— Товарищи, — начал Иван, его голос был тихим, но пронзительным, как шило. — Терпению конец. Царь-кровопийца показал свое настоящее лицо. Он не «батюшка», не «добрый Ники». Он — палач. Он душит голодом Петроград, чтобы кормить свою гвардию. Он арестовывает лучших из нас. Он гонит солдат, как скот, на убой. И он делает это под лозунгом «порядка» и «победы». Какой порядок? Порядок виселиц! Какая победа? Победа помещиков и фабрикантов над народом!

Рабочий, коренастый, с руками, покрытыми старыми ожогами, мрачно кивнул.

— Верно. На заводе — как на кладбище. Работаем, но молчим. А молчание это — страшное. Скоро рванет.

— Не должно рвануть само! — страстно возразил Иван. — Мы должны направить гнев народа! Мы должны показать, что этот «железный царь» — бумажный тигр! Что его можно тронуть! Что его власть не от Бога, а от штыков. И штыки можно повернуть против него!

Солдат, молодой, с испитым лицом, неуверенно спросил:

— Как? Он же гвардию ввел. Они стрелять будут.

— Гвардия — тоже люди. Из крестьян. У них братья и отцы гибнут на фронте. Их нужно агитировать! Но сначала — нужен акт. Акция, которая встряхнет всех. Которая покажет: сопротивление возможно.

Он помолчал, обводя присутствующих взглядом.

— Цель — новый министр внутренних дел. Его ещё не назначили, но он будет. И он будет палачом, хуже Протопопова. Или… — Иван сделал паузу для драматизма, — или сам Трепов. Диктатор по продовольствию. Он уже вешает и расстреливает. Убрать его — значит посеять панику в правительстве. Показать, что и самые охраняемые не защищены.

Студент, бледный, с нервным тиком, заговорил:

— Это террор. Индивидуальный террор. Партия всегда…

— Партия всегда использовала террор как оружие против тирании! — перебил Иван. — Вспомните Плеве, великого князя Сергея! Сейчас время не для дискуссий, а для действия. У нас есть информация. Трепов каждую среду ездит из Смольного института (где разместился его комитет) в Зимний на доклад. Маршрут известен. Охрана — несколько конных жандармов. Мы можем устроить закладку бомбы на Моховой или покушение из толпы.

— А если пострадают посторонние? — тихо спросил второй рабочий.

— В революционной борьбе нет посторонних! — горячо произнес Иван. — Каждая жертва режима — на его совести. Наша задача — свалить режим. Любой ценой. Кто готов?

В комнате повисло тяжелое молчание. Идея убийства висела в воздухе, тяжелая и кровавая. Солдаты переглянулись. Они привыкли к смерти на фронте, но это было иное. Рабочий с ожогами мрачно кивнул.

— За Петрова и Климова. Я готов помочь. Но сам стрелять не буду. У меня семья.

— Достаточно. Нужны наблюдатели, связисты. — Иван посмотрел на солдат. — А вы? Ваш полк расформировывают. Вас отправят в штрафную роту на верную смерть. Или вы можете ударить по тем, кто вас туда посылает.

Молодой солдат сжал кулаки. В его глазах вспыхнула отчаянная решимость обреченного.

— Я… я согласен. Дайте винтовку.

Заговор родился. Он был мал, слаб, почти обречен на провал. Но он был искрой, которую боевик-эсер пытался забросить в бочку с порохом народного гнева. И он не подозревал, что у новой власти уже есть свои уши и глаза, которые, возможно, уже прислушиваются к шорохам в этой конспиративной квартире.

Часть III: Кабинет Николая в Зимнем. 16 января. День.

Кабинет императора превратился в штаб. На столе, рядом с традиционными чернильными приборами и семейными фотографиями, теперь лежали карты с дислокацией гвардейских полков, сводки от Климовича о настроениях, доклады Трепова о продовольствии. И папка с грифом «Совершенно секретно. Лично Его Величеству». В ней были первые расшифрованные телеграммы, перехваченные контрразведкой. В том числе — тревожные донесения о растущем недовольстве среди промышленников и о слухах о готовящемся покушении на высокопоставленного чиновника.

Николай просматривал их с тем же ледяным вниманием, с каким изучал сводки с фронта. Его лицо было непроницаемо. Внутри же бушевала буря. Часть его, прежняя, ужасалась: «Заговор? Покушение? В разгар войны?». Другая часть, новая, железная, холодно анализировала: «Слабое место. Угроза. Нужны превентивные меры».

Вошел генерал Алексеев, выглядевший еще более усталым, но с новым, твердым блеском в глазах.

— Ваше Величество, Преображенский полк прибыл и размещен в казармах на Обводном канале. Семеновцы и измайловцы будут к концу недели. Командование гарнизоном принял генерал Гурко. Он докладывает: город спокоен, но напряжение растет. Очереди за хлебом стали меньше, но… — Алексеев запнулся.

— Но что, генерал?

— Но ходят слухи, что хлеб этот — последний. Что скоро начнется настоящий голод. И что это… дело рук правительства. Сознательная политика.

— Политика? — Николай усмехнулся беззвучно. — Политика в том, чтобы накормить город. А слухи… слухи сеют те, кому выгодна паника. Те, кого мы тронули. — Он ткнул пальцем в папку с донесениями. — Вот, читайте. «Общество заводчиков» готовит кампанию в прессе. Они хотят представить меня душителем промышленности. Им нужен хаос, чтобы вернуть старые, жирные контракты.

Алексеев пробежал глазами по листку, и его лицо омрачилось.

— Это… опасно. Армия зависит от их заводов.

— Армия зависит от государства, — резко поправил Николай. — А государство сейчас — это я. И я найду способ заставить их работать. Если не за деньги, то за страх. Но это полбеды. Вот это — хуже. — Он перевернул страницу. — Контрразведка нащупала нить. Эсеры. Готовят покушение. Вероятно, на Трепова. Или на нового министра внутренних дел, как только его назначу.

Алексеев побледнел. Террор был кошмаром империи.

— Меры приняты?

— Климович ведет наружное наблюдение. Но я не хочу просто арестовать горстку боевиков. Я хочу выкорчевать всю сеть. И сделать это громко. Чтобы все поняли: террор будет наказываться не каторгой, а немедленной смертью. И не только для исполнителей. Для укрывателей, для пособников — тоже.

В его голосе прозвучала та самая железная нота, которая пугала министров. Алексеев кивнул, но в его глазах читалось беспокойство.

— Ваше Величество, это… очень жестко. Может вызвать обратную реакцию. Мучеников…

— Мучеников делают из тех, кого тайно судят и вешают. Я не буду создавать мучеников. Я создам пример. Публичный, быстрый и беспощадный. Военно-полевой суд за два дня. Приговор — к стенке. На следующий же день. И опубликовать во всех газетах. Без эмоций. Констатация факта: «Государственные преступники, покушавшиеся на жизнь сановника во время войны, расстреляны». Чтобы слово «эсер» ассоциировалось не с героизмом, а с пулей в затылок.

Николай встал, прошелся к окну. За стеклом моросил холодный январьский дождь, превращая Петроград в серо-черную акварель.

— Я ненавижу это, Михаил Васильевич. Всю эту грязь, кровь, необходимость думать, как палач. Но они не оставляют выбора. Они видят мою решимость и думают, что это блеф. Что я дрогну. Я должен показать, что не дрогну. Даже если… даже если мне придется каждый вечер отмывать эту кровь со своей души в молитве. Это мой крест.

Он обернулся.

— А теперь о другом. О союзниках. Мне нужна ваша помощь в составлении телеграммы королю Георгу и президенту Пуанкаре. Не дипломатическую ноту. Письмо от воина воину. Жесткое, прямое, с требованием конкретных обязательств по летнему наступлению. Они должны понять, что Россия не просит, а требует. Что если они хотят, чтобы мы держали фронт и оттягивали на себя силы, они должны заплатить за это не словами, а делом.

Часть IV: Царское Село. Кабинет. Поздний вечер. Переписка.

Николай остался на ночь в своем кабинете в Александровском дворце. На столе перед ним лежали черновики, написанные его быстрым, размашистым почерком. Рядом — словарь английских и французских военных терминов. Он писал сам. Без помощи министра иностранных дел, без витиеватых фраз придворных стилистов.

Черновик телеграммы королю Георгу V:

«Дорогой Джорджи,

Пишу тебе не как монарх монарху, а как главнокомандующий — главнокомандующему союзной армии. Положение серьёзное до крайности. Моя страна на пределе сил. Солдат в окопах нужно поддержать не только снарядами (которые, благодаря нашим совместным усилиям, теперь поступают лучше), но и надеждой. Надеждой на скорый и решительный конец этой бойни. Эту надежду может дать только общая, скоординированная, сокрушительная победа.

Русская армия готова нанести удар летом 1917 года. Но этот удар должен быть частью общего плана. Мне нужны твои гарантии, что британские силы предпримут решительное наступление на Западном фронте не позднее июня, сковав резервы немцев. Мне нужны конкретные цифры: количество дивизий, сроки, участок прорыва. Отбрось дипломатические условности. Пришли мне военный план, подписанный твоими генералами.

Понимаю трудности у Ипра и на Сомме. Но повторю: Россия не может нести основную тяжесть войны одна. Если союзники видят в нас лишь щит, то щит этот может дать трещину. И тогда волна хлынет на всех нас. Я делаю всё, что в человеческих силах, чтобы укрепить этот щит. Но мне нужна твоя железная воля, направленная в ту же сторону.

Давай договоримся, как договаривались наши адмиралы и генералы в более счастливые времена. Четко. Ясно. Без обиняков.

Твой кузен, который очень надеется на тебя,

Ники».

Черновик телеграммы президенту Раймону Пуанкаре:

«Господин президент,

Обращаюсь к Вам в час величайшего испытания для наших народов. Франция показала миру пример несгибаемого мужества под Верденом. Россия, верная союзу, отдала лучшую кровь своих сынов в Наревской операции и в боях у Барановичей, чтобы облегчить Ваше положение. Теперь настал момент для ответного, решающего жеста.

Я требую от правительства Франции и от генерала Нивеля твердых, письменных обязательств: широкомасштабное наступление французской армии должно начаться одновременно с русским, не позднее конца июня 1917 года. Координация через штабы должна быть ежедневной. Необходимо исключить ситуацию, когда русские дивизии будут истекать кровью впустую, не получая поддержки с Запада.

Я ввожу в своей стране чрезвычайные меры, чтобы мобилизовать все ресурсы для победы. Я ожидаю такой же мобилизации политической воли от наших союзников. Если Франция хочет не только выстоять, но и победить, она должна видеть в России не вспомогательную силу, а равноправного и решительного партнера по битве.

Прошу Вас передать генералу Нивелю: его план должен быть не амбициозной мечтой, а подробной, реализуемой операцией, и я жду её изложения для согласования.

С уважением и верой в наш общий триумф,

Николай».

Он откинулся на спинку кресла. Рука болела от непривычного напряжения. Он никогда не писал таких писем. Всегда были послы, министры, дипломатические формулы. Но сейчас он ломал и этот стереотип. Он был уверен: король и президент, получив такие прямые, почти дерзкие послания лично от него, будут ошеломлены. Но они не смогут их проигнорировать. В них был грубый, солдатский вызов: «Ты со мной или нет?»

Он позвонил. Вошёл дежурный флигель-адъютант.

— Эти телеграммы — зашифровать и передать по срочному каналу в Лондон и Париж. Лично в руки адресатам. Минуя МИД. Это приказ.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

— И еще. Попросите ко мне господина Трепова. Сейчас.

Пока ждал Трепова, Николай смотрел на карту Европы. Красные флажки русских армий, синие — союзников. Огромный фронт от Балтики до Черного моря. Он должен был заставить эту громоздкую машину дернуться летом одним, сокрушительным рывком. А для этого нужно было заставить работать каждую шестеренку, подавить любое сопротивление, переломить хребет бюрократии и запугать террористов. Он чувствовал себя канатоходцем над бездной. И под ним, в этой бездне, были не только враги, но и тени его прежнего «я», и страх в глазах сына, и молчаливое осуждение дочерей. Но назад пути не было. Только вперед. Сквозь пороховой дым покушений и чернила дипломатических сражений.