Сон Императора

Глава семнадцатая: Взращённая земля

Часть I: Деревня Ново-Петровское, Саратовская губерния. 15 октября 1917 года.

Осень в Поволжье была золотой и тревожной. Поля, ещё недавно бывшие частью обширных помещичьих латифундий, теперь были расчерчены на полосы. Новые межи, отмеченные кольями и канавками, резали землю причудливым лоскутным одеялом. Урожай — первый урожай, который новые хозяева собирали для себя — был снят. Скирды соломы и амбары, наполненные зерном, стояли как памятники новому порядку.

Подполковник Свечин, теперь уже не только офицер, но и хозяин тридцати десятин, обходил свои владения. Земля досталась ему непростой — бывшие барские покосы на берегу речки. Он не был крестьянином, но три года окопной жизни и смертельной ответственности научили его практичности. Он нанял двух местных мужиков-батраков, ветеранов-инвалидов, которые не могли обработать свою землю, и одного бывшего фельдфебеля в управляющие. Вместе они подняли целину, засеяли рожью и овсом.

Результат был… скромным. Не хватало инвентаря — хороший плуг был на вес золота. Не хватало лошадей — их мобилизовали на войну, а новые стоили бешеных денег. Не хватало знаний. Но был главный результат: зерно лежало в его амбаре. Его. Не помещика, не государства. Его. Эта мысль всё ещё казалась ему странной и головокружительной.

Он зашёл в избу своего соседа — бывшего пулемётчика Пети, теперь Петра Ивановича, владельца десяти десятин. Изба была старая, но крытая новой дранкой. В горнице пахло свежим хлебом и детьми — у Петра родился сын, первый на новой земле. Сам Пётр, загорелый, с окрепшими руками, улыбался широко, но в глазах его читалась усталость.

— Ну что, подполковник, как урожай? — спросил он, угощая гостя квасом.

— С грехом пополам, Пётр. Твои десятинки как?

— Да вот… — Пётр вздохнул. — Земля-то хорошая, барская, жирная. Да сил моих мало. Одной лошаденкой, да с женкой… еле управились. Но, слава Богу, с голоду не помрём. И на семена осталось. Весной — расширюсь. Может, брата младшего из города заберу, он на заводе гнётся.

Это был общий результат реформы на данном этапе: не процветание, а выживание с перспективой. Люди работали до седьмого пота, но работали на себя. Это рождало невиданную ранее энергию. В деревне затеяли строительство новой школы — деньги скидывали всем миром, и земская управа пообещала помочь. Местный священник, получивший участок для церковного причта, начал вести беседы о «богоугодности труда на своей земле». Порядок, основанный на частном интересе и чувстве справедливости (пусть и суровой), начинал работать.

Но были и проблемы. В соседней деревне двое новых хозяев, бывших однополчан, разругались из-за межи до драки. Одного зарезали вилами. Земский суд, состоявший из таких же новоиспечённых хозяев-фронтовиков, приговорил убийцу к каторге. Справедливость была скорой и беспощадной. Это был дикий, первобытный капитализм, рождавшийся в муках, но рождавшийся. И его плодом был не хлебный избыток, а хлипкая, но реальная стабильность. Люди, у которых есть что терять, реже идут громить поместья.

Часть II: Берлин. Вилла на Вильгельмштрассе. 18 октября. Секретные переговоры.

В уютном, отделанном дубом кабинете за закрытыми дверями встретились две делегации. Русскую возглавлял барон Нольде, немецкую — статс-секретарь ведомства иностранных дел фон Кюльман. Разговор вёлся на французском — языке дипломатии.

— Итак, господа, — начал фон Кюльман, поправляя монокль. — Мы оба находимся в… своеобразном положении. Наши бывшие союзники объявили нас париями. Логично, что парии находят друг друга.

— Мы не ищем союза, господин статс-секретарь, — холодно парировал Нольде. — Мы ищем взаимовыгодных экономических отношений. Война окончена. Пора торговать.

— Торговля — это тоже форма союза. Особенно когда речь идёт о таких товарах, как зерно, нефть, лён… и станки, локомотивы, химические удобрения. Германии нужно продовольствие для своего населения и сырьё для промышленности. России — технологии для модернизации и товары, которых она лишилась из-за блокады.

Переговоры шли трудно. Немцы хотели эксклюзивных прав, концессий на добычу полезных ископаемых, политических уступок в Польше. Русские стояли на своём: только торговые соглашения, только на принципах взаимности, без политических условий. Нольде играл ва-банк: он знал, что Германия отчаянно нуждается в русском хлебе. Голодные бунты в немецких городах были лучшим аргументом.

— Вы забываете, барон, — сказал фон Кюльман, — что у вас нет выбора. Англичане вас душат.

— А у вас есть выбор? — улыбнулся Нольде. — Вы можете купить зерно в Аргентине. Но через блокированное море? И за золото, которого у вас тоже не густо. Мы же можем обойтись какое-то время без ваших станков. Голодная зима — она ведь не только в Беркенруде будет, не так ли?

В конце концов, был намечен компромисс: трёхлетнее торговое соглашение. Россия поставляет зерно, нефть, лён. Германия — промышленное оборудование, рельсы, лекарства. Расчёты — золотом и через нейтральные банки. Политические вопросы — отложены. Это был не союз, а сделка двух истощённых гигантов. Но в Петрограде, когда слухи о переговорах просочились (а они не могли не просочиться), общество взорвалось.

Часть III: Петроград. Редакция «Нового времени». 20 октября.

Газета «Новое время», всегда бывшая рупором консервативно-патриотических кругов, вышла с яростной передовицей: С немцами — за одним столом?. Статья клеймила «предательство национальных интересов», «братание с душителями славянства», «торговлю кровью павших героев за германские машины». Редактор, Суворин, получил щедрый анонимный перевод — явно от обиженных англофилов из аристократии.

На улицах, в университетах, в гостиных, кипели страсти. Для одних, особенно для тех, кто потерял на войне близких, сама мысль о торговле с немцами была кощунством. Для других, практичных буржуа и крестьян, думавших о хлебе насущном, это был вопрос выживания: Лучше немецкий плуг, чем английская блокада.

Инженер Соколов, читая газету в своей каморке, чувствовал глубокий раскол. Он ненавидел немцев — они убили его брата под Танненбергом. Но он, как специалист, понимал: без новых станков и технологий российская промышленность, и без того отсталая, окончательно загнётся. Его разум говорил одно, сердце — другое. Этот внутренний раскол был отражением раскола всей страны. Победа в войне не принесла единства. Она лишь сменила один фронт на другой — внутренний, идеологический.

В Царском Селе Николай, читая сводки полиции о настроениях, понимал, что игра идёт по-крупному. Риск был огромен. Но альтернатива — экономический коллапс, голод в городах, крах земельной реформы из-за нехватки инвентаря — была ещё страшнее. Он дал указание Нольде подписать соглашение, но с оговоркой: всё в строжайшей тайне, официально — только «частные коммерческие контракты через нейтральные страны». Он пытался усидеть на двух стульях, оттягивая открытый разрыв с общественным мнением.

Часть IV: Курская губерния. Кабинет капитана Арсеньева. 22 октября.

Чистка в земской страже началась. Из губернского центра приехали два жандармских офицера в штатском и чиновник из Главного управления. Они потребовали предъявить личные дела всех стражников. Капитан Арсеньев, бледный от бессонницы, сидел за своим столом, а перед ним лежали три дела: на его лучшего разведчика, бывшего ефрейтора Сидорова, на писаря Быкова (того самого, что писал жалобы на плохое питание ещё в окопах) и на молодого парня, Гаврилу, который был братом местного эсера, давно сидевшего в тюрьме.

— Эти трое подлежат немедленному увольнению и передаче в распоряжение губернского жандармского управления для дальнейшего разбирательства, — сухо сказал чиновник, тыча пальцем в бумаги. — Неблагонадёжные элементы.

— На каком основании? — глухо спросил Арсеньев. — Сидоров три раза в разведку ходил, банду Грача выследил. Быков — единственный грамотный в отряде, все отчёты ведёт. Гаврила — парень хоть куда, брат его сидит, а он сам ни в чём не замечен.

— Основания — в директивных указаниях центра, — не моргнув глазом, ответил жандармский офицер. — Связи, прошлое… Выполняйте приказ, капитан.

Арсеньев встал. Он чувствовал, как его новая, ещё не окрепшая власть сталкивается с безликой, всесокрушающей машиной государственной подозрительности.

— Если я отдам этих людей, я потеряю доверие всего отряда. Они узнают, что я предал своих.

— Ваша задача — выполнять приказы, а не завоевывать популярность, — отрезал чиновник. — Или вы сомневаетесь в решениях руководства?

Это был ультиматум. Либо он ломает свою только что созданную систему ради слепого повиновения, либо его самого сотрут как неблагонадёжного. Он вспомнил уроки отца о «железе» и «бархате». Здесь «железо» требовало от него стать винтиком, предать своих людей. «Бархат»… «Бархат» требовал мудрости, которой у него, возможно, не было.

— Дайте мне сутки, — хрипло сказал он. — Чтобы сдать дела, проинформировать людей.

— Два часа, — безжалостно сказал жандарм. — Мы будем ждать здесь.

Арсеньев вышел. Он не пошёл в казарму. Он пошёл к небольшой деревенской церкви, стоявшей на окраине. Он не был особо набожен, но ему нужно было тихое место, чтобы подумать. Он стоял в почти пустом храме, перед темным ликом Спаса, и его раздирало. Предать троих — значит спасти систему в целом? Но разве система, построенная на предательстве, чего-то стоит? Или, отказываясь, он губит всё дело — и себя, и, возможно, саму идею земской стражи?

Он не нашёл ответа у алтаря. Он нашёл его, выходя из церкви и видя, как по улице идут Сидоров и Гаврила, смеясь о чём-то своём. Они доверяли ему. Они видели в нём не начальника-барина, а своего командира, «капитана», который вытащил их из окопной грязи и дал шанс. Предать это доверие… это было хуже смерти.

Он вернулся в штаб. Жандармы ждали.

— Я не могу отдать этих людей, — тихо, но чётко сказал он. — Они нужны здесь. За них я ручаюсь.

— Вы понимаете последствия, капитан? — спросил чиновник, и в его глазах вспыхнуло холодное любопытство.

— Понимаю. Составляйте рапорт.

На следующий день пришёл приказ: капитана Арсеньева отстранить от должности «для проведения служебной проверки». Командование дружиной временно возлагалось на присланного из губернии штабс-капитана, человека с бесцветным лицом и пустыми глазами. Сидоров, Быков и Гаврила были арестованы той же ночью. Арсеньев, ожидая своей участи в том же здании, под домашним арестом, слышал, как в казарме наступала гробовая тишина. Дух братства, тот самый цемент, что скреплял новую силу, был сломан. Теперь это была просто вооружённая бюрократия. Его эксперимент по созданию «новой опоры» потерпел локальное, но горькое поражение.

Часть V: Петроград. Тайная квартира на Васильевском острове. 25 октября.

Собрание было немногочисленным, но представительным. Князь Львов (тот самый, гибкий), бывший министр иностранных дел Сазонов (ярый англофил), несколько крупных промышленников, чьи заводы страдали от блокады и непонятной экономической политики, и, что было ново, — два молодых, но влиятельных гвардейских офицера, связанных с великокняжескими кругами. Они говорили шёпотом, шторы были плотно задёрнуты.

— Итак, резюмируем, — начал Львов. — Земельная реформа идёт, создавая новую, преданную царю прослойку. Но она же озлобляет дворянство. Переговоры с немцами — если они станут известны — взорвут общество. Экономика в тисках. А сам Государь… он устал. Он правит через Иванова и таких, как этот барон Нольде. Он оторвался от здоровых сил нации.

— Он превратился в деспота, — мрачно сказал Сазонов. — Пусть и эффективного. Но деспота. Он сломал Думу, посадил лучших людей, теперь давит и дворян. Страна не может вечно жить в казарменном режиме. Война кончилась!

— Кончилась, — подхватил один из промышленников. — Но мира нет. Есть страх, подозрительность, экономический хаос. Нам нужно… изменение курса. Мягкое, легитимное.

— Легитимное? — переспросил один из офицеров, гвардии поручик. — Вы о чём?

Все взгляды обратились к Львову. Тот медленно выдохнул.

— Наследнику, Алексею Николаевичу, скоро пятнадцать. Он умный, впечатлительный мальчик. Воспитывается в строгости, но… он не затронут той кровью, что пала на руки его отца. Он — символ будущего. Чистый. Если бы… если бы Государь, устав от бремени власти, решил передать престол сыну, назначив регентский совет из разумных, опытных людей… — Он сделал многозначительную паузу. — Это была бы законная смена курса. Без революции. Без крови. Возвращение к законности, к союзу с державами Согласия, к компромиссу внутри страны.

Идея витала в воздухе. Она была соблазнительной и страшной. Свергнуть железного царя силой было почти невозможно — у него была армия, преданная гвардия, земская стража. Но уговорить его отойти в сторону «ради блага сына и России»… Это было в духе старой, придворной игры. Они знали о его кошмарах, о его усталости. Может, он сам ищет выхода?

— А Императрица? Иванов? — спросил офицер.

— Императрица… её влияние может быть нейтрализовано, если будет действовать законно, через наследника. Иванов — солдат. Он подчинится законному государю. Алексею, — сказал Львов. — Нам нужно наладить… осторожные контакты. В Царском Селе есть люди, недовольные засильем Александры Фёдоровны. И нужно подготовить общественное мнение. Чтобы когда час «X» настал, это выглядело не как заговор, а как естественное, ожидаемое всеми решение мудрого, но уставшего монарха.

Заговор рождался не как мятеж, а как придворная интрига высшего порядка. Их оружием была не бомба, а идея преемственности, законности и… надежда на то, что в душе уставшего железного царя ещё осталось что-то от того «Ники», который мог поддаться уговорам и, ради сына, отступить в тень. Они играли на самом тонком и болезненном — на его отцовских чувствах и на его страхе перед тем, во что он сам превратился.

Слухи о «болезненной усталости Государя» и «необходимости облегчить его ношу» поползли по салонам Петрограда на следующий же день. Их источник было не отследить. Они были как яд замедленного действия, капля за каплей отравляющий атмосферу вокруг трона. Новая угроза для Николая была не в силе, а в слабости — в его собственной усталости и в любви к сыну, которую могли обратить против него.