Сон Императора

Глава четырнадцатая: Отзвуки победы

Часть I: Петроград. Невский проспект. 10 августа 1917 года.

Известие о подписании предварительного мирного договора в Брест-Литовске достигло столицы 9 августа. И вновь, как и в мае, город взорвался — но на этот раз не ликованием победы, а глубочайшим, почти истерическим облегчением. ВОЙНЕ КОНЕЦ! — кричали газетные заголовки. Конец окопам, газовым атакам, бесконечным похоронкам. Конец голоду в тылу, оправданному военной необходимостью.

На Невском царила атмосфера карнавала, но карнавала странного, с примесью сюрреализма и горечи. Толпы людей — солдаты в поношенных шинелях, рабочие, студенты, дамы под зонтиками — смешались в едином потоке. Не было единых патриотических песен. Люди пели что попало: и «Боже, Царя храни», и разудалые частушки, и студенческие гимны. Летели в воздух не фуражки, а какие-то тряпки, бумажки. Кто-то плакал, обнимая незнакомцев. Кто-то просто стоял и тупо смотрел в пространство, как будто не веря, что кошмар длиной в три года действительно окончен.

Инженер-полковник Дмитрий Соколов, выйдя из здания Артиллерийского управления, где как раз обсуждали конверсию военных заводов, был сметён этой волной. Его толкали, хлопали по плечу совершенно незнакомые люди с криками: «Мир! Брат! Кончилось!». Воздух был густ от запаха дешёвого табака, пота и какого-то всеобщего нервного возбуждения.

— Слышали? Землю дадут! Всем, кто воевал! — кричал молоденький солдатик, качавшийся на плечах товарищей.

— А помещики-то как? Они отдадут? — слышался из толпы скептический, хриплый голос.

— Царь приказал! Царь-батюшка своё слово держит! Он немца сломал, теперь за нас, мужиков, взялся!

Соколов прислушивался. В этом стихийном ликовании были семена будущих бурь. Огромная, пробудившаяся сила — многомиллионная крестьянская армия — возвращалась домой с одним вопросом на устах: «Где земля?». И с оружием в руках. И рядом с радостными криками о «царе-батюшке» уже слышался другой, глухой ропот: А если не дадут… тогда мы сами….

На углу Садовой он увидел группу хорошо одетых господ и дам. Они не ликовали. Они стояли кучкой, с мрачными, недовольными лицами, наблюдая за толпой. Один, с окладистой седой бородой и в дорогом сюртуке, что-то горячо доказывал, жестикулируя:

— Это безумие! Мир с немцами, этими душителями свободы! И теперь ещё землю мужикам отдадут! Куда катится Россия? В какую азиатчину?

Это был голос старой, либеральной и консервативной одновременно, элиты. Для них мир, не доведённый до полного разгрома Германии, был предательством союзников и идеалов. А земельная реформа — прямым посягательством на священное право собственности. Они чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и этот карнавал плебса был для них похоронным маршем по их миру.

Соколов отвернулся и пошёл дальше. Ему нужно было на Путиловский. Там тоже кипели страсти, но иного рода. Мир означал конец выгодным военным заказам. Скоро начнутся сокращения. И обещанная земля для рабочих, не воевавших на фронте, была пустым звуком. «Вот оно, начало, — думал он, пробираясь сквозь толпу. — Все ждали мира как манны небесной. А он, как граната, выдернул чеку. Теперь жди взрыва».

Часть II: Особняк на Английской набережной. Собрание Совета объединённого дворянства. 12 августа.

Если на улице царила стихия, то здесь всё было чинно, благородно и смертельно опасно. Высокие залы с позолотой, портреты предков в рыцарских доспехах и придворных мундирах, тихий шелест фраков и бальных платьев. Собрались цвет титулованного дворянства, крупнейшие землевладельцы центральных губерний. Воздух был пропитан запахом старины, дорогих сигар и леденящего страха.

Председательствовал князь Алексей Щербатов, немолодой, но исполненный достоинства сановник, чьи предки служили ещё Алексею Михайловичу.

— Господа, мы собрались в час величайшей для Отечества опасности, — начал он, и его бархатный басок звучал трагически. — Враг у ворот? Нет. Враг разбит. Но победитель, увы, обернулся против тех, кто всегда был его опорой — против нас. Проект указа о принудительном отчуждении частновладельческих земель с последующей передачей её… бывшим солдатам. — Он произнёс это слово с нескрываемым презрением. — Это не реформа. Это грабёж. Узаконенный грабёж под соусом царской милости.

В зале поднялся негодующий гул.

— Это безумие! — крикнул граф Бобринский, краснолицый владелец полтавских чернозёмов. — Я получу какие-то бумажки от казны вместо моих земель? Да они через год обесценятся! А земля… земля — это навсегда! Это основа государства!

— Государство, — холодно возразил молодой, но уже лысеющий князь Львов (из другой ветви, не будущий премьер), — основано на законе и справедливости. Царь, даровав обещание, вынужден его исполнять. Иначе армия, которая ещё не разошлась, взбунтуется. Вопрос в том, как сделать это с наименьшими для нас потерями.

— С потерями? — взорвался Щербатов. — Наши потери недопустимы! Мы должны апеллировать к Государю! Напомнить ему о долге перед теми, кто веками служил престолу! Он окружён проходимцами вроде этого генерала-палача Иванова и либеральными юристами! Надо дойти до него!

— А если он не услышит? — тихо спросила пожилая графиня, фамилию которой боялись произносить вслух. — Он ведь изменился. Он… железный. Он не тот мягкий Ники.

Наступила тягостная пауза. Все чувствовали эту перемену. Царь, которого они привыкли видеть слабым, зависимым от мнений, теперь был фигурой иного масштаба. Он выиграл войну, которую они проигрывали. Он сломал хребет внутренней смуте, которой они боялись. Его авторитет, основанный на крови и победе, был сейчас колоссален. Идти против него в лоб было самоубийством.

— Тогда, — сказал князь Львов, — нужно действовать через Государственный Совет. Там у нас большинство. Затягивать утверждение указа, вносить поправки, требовать щедрой, реальной, а не бумажной компенсации, растянуть процесс на годы. Дать время. Время — наш союзник. Эйфория мира пройдёт, солдаты разойдутся по домам, и страсти улягутся. А мы за это время… найдём другие рычаги влияния.

Это была программа консервативного саботажа. Не бунт, не заговор, а тихая, бюрократическая война на истощение. Они были готовы сдать часть, чтобы спасти целое. Но в глубине глаз многих присутствующих читалась и другая, более тёмная мысль: а что, если этот «железный царь» решит, что они — лишнее звено в его новой России? Что если Иванов получит приказ навести порядок и в их усадьбах? Страх, который они прежде испытывали за свои имения от призрака революции, теперь исходил от самого трона.

Часть III: Смоленская губерния, станция Гжатск. 15 августа.

Демобилизация была стихийным бедствием, принятым за благо. Эшелоны, месяцами везшие на запад пополнение, теперь текли в обратном направлении, переполненные до невозможности. Станция Гжатск была одним из узлов, где этот человеческий поток выплёскивался на землю, чтобы растечься по деревням и весям.

Картина была одновременно и радостной, и удручающей. Составы, больше похожие на скотские вагоны, раскрывали свои двери, и из них высыпались, спрыгивали, выползали люди. Солдаты в грязных, пропылённых шинелях, с тощими вещмешками за спиной, а часто и с оружием — винтовки списывали небрежно, многие уносили их с собой «на память» или для защиты. Лица — уставшие, загорелые, часто испитые. Кого-то встречали родные с криками и слезами. Кто-то, не найдя встречи, угрюмо плелся прочь, на свой страх и риск.

Среди этой толчеи выделялась группа человек в двадцать. Это были не местные. Они стояли тесным кругом вокруг своего бывшего унтера, а теперь, по сути, атамана — бородатого, хмурого мужика с георгиевской ленточкой на гимнастёрке. Унтер, по кличке «Грач», тыкал пальцем в потрёпанную газету.

— Читано? «Земельный указ готовится». Готовится, б…! А мы тут стоим, как пни! Домой? А домой на что? На шею родителям садиться? Землю обещали — давайте землю! А не бумажки, которые готовятся!

— Верно, Грач! — поддержали его. — Нас обманули!

— Кто обманул? Царь слово дал! — возразил молодой парень.

— Царь-то дал, а бояре выполнять не хотят! — мрачно сказал Грач. — Слыхал я в эшелоне от умного человека. В Питере баре митингуют, землю отдавать не хотят. Значит, братцы, ждать нечего. Надо по-свойски.

Они были не бандитами, а просто отчаявшимися, озлобленными людьми, сбившимися в стаю для взаимной защиты и добычи пропитания. Их «по-свойски» означало — идти в ближайшее село, найти самого богатого мужика или мелкого помещика и «попросить» хлеба, а то и чего покрепче. А сопротивление… ну, они же фронтовики, они умеют.

Такие группы, большие и малые, становились бичом центральных губерний. Это была стихийная, анархическая сила, рождённая войной и разрушением всех привычных устоев. Они не слушались ни царя, ни помещика. Они слушались только своего голода, своей усталости и своего вожака. И генерал Иванов со всей его агентурой был бессилен отследить каждую такую ватагу, рассыпавшуюся по бескрайним русским дорогам.

Часть IV: Зимний дворец. Зелёная гостиная. Приём депутации Государственного Совета. 18 августа.

Это было первое открытое столкновение нового, победительного курса царя со старой, консервативной элитой в её самом респектабельном обличье. Николай принял депутацию в небольшой, но роскошной гостиной, обитой штофом цвета морской волны. Он сидел в кресле, депутация из пяти человек, во главе с тем самым князем Щербатовым, стояла перед ним. Николай был в сюртуке, без орденов, лицо его было спокойным и непроницаемым.

— Ваше Императорское Величество, — начал Щербатов с почтительным, но твёрдым поклоном. — Мы, верные ваши слуги, члены Государственного Совета, дерзаем обратиться к вам в час, от которого зависит будущее устоев империи. Речь идёт о проекте земельного указа.

— Говорите, князь, — разрешил Николай, слегка кивнув.

— Ваше Величество! Законность и неприкосновенность частной собственности — краеугольный камень любого цивилизованного государства. Предлагаемый указ… он подрывает этот камень. Он сеет смуту в умах, поощряет низменные инстинкты черни. Мы понимаем ваше желание наградить героев. Но нельзя награждать одних, разоряя других — тех, кто столетиями верой и правдой служил престолу и кормил страну. Мы умоляем вас: остановите этот губительный проект. Найдите иной путь. Военная пенсия, денежные выплаты, освоение казённых земель в Сибири — но не грабёж законных владельцев!

Он говорил страстно, искренне. За ним стояла многовековая традиция, уверенность в своей правоте. Остальные члены депутации согласно кивали.

Николай слушал, не перебивая. Когда Щербатов закончил, в комнате повисла тишина.

— Законность, — тихо произнёс Николай. — Вы говорите о законности, князь. А что такое закон? Это воля государя, оформленная для блага подданных. Три года назад моей волей были призваны под знамёна миллионы. Они шли на смерть, исполняя закон. Они проливали кровь. И я дал им слово. Слово царя. Теперь вы предлагаете мне это слово нарушить? Ради сохранения ваших законных, как вы говорите, владений?

Его голос не повышался, но в нём зазвучала та самая сталь, которая заставила содрогнуться министров в Малахитовом зале.

— Но, Ваше Величество, есть и другие законы…

— Есть высший закон — долг государя перед народом, — перебил его Николай. — Народ заплатил за победу. И он получит свою плату. Указ будет подписан. Земли будут отчуждены с справедливой компенсацией. Государственный Совет может вносить поправки в механизм выкупа и распределения. Но сам принцип — незыблем. Армия, которая принесла нам мир, должна получить землю. Это не просьба. Это — моя воля.

Щербатов побледнел. Он понял, что все его красноречие разбилось о железную решимость человека, который видел кошмары и прошёл через ад, чтобы не допустить их в реальность.

— Ваше Величество… этим вы посеете ветер. Вы разожжёте классовую ненависть.

— Классовую ненависть сеет несправедливость, князь, — сказал Николай, вставая. — Я пытаюсь её потушить. Уверен, вы, как мудрые государственные мужи, поможете мне в этом, найдя разумные компромиссы в деталях. На этом аудиенция закончена.

Депутация удалилась, потрясённая и униженная. Они проиграли. Железный царь не пошёл на уступки. Но в своём поражении они почувствовали и нечто иное: царь не собирался их уничтожать. Он предлагал им роль — не хозяев земли, но участников процесса. Унизительную, но дающую шанс сохранить хоть что-то. Им предстояло решить: принять эти новые правила или начать тайную войну.

Часть V: Царское Село. Кабинет Алексея. 20 августа.

Алексей заметно повзрослел за это лето. Болезнь отступила, дав ему редкие недели относительного здоровья. Он много читал, особенно исторические труды, и задавал вопросы, которые становились всё более неудобными. Николай застал его за чтением тома Ключевского о реформах Петра Великого.

— Папа́, — сказал Алексей, отложив книгу, когда отец вошёл. — Пётр тоже ломал старое, чтобы построить новое. Его тоже ненавидели бояре. И народ страдал. Но он построил империю. Ты сейчас… ты как Пётр?

Николай сел рядом, устало потирая переносицу.

— Нет, сынок. Пётр ломал, чтобы догнать Европу. Я… я ломаю, чтобы не развалилось то, что есть. Чтобы страна, пережившая такую войну, не рассыпалась в прах, когда солдаты вернутся домой с пустыми руками.

— А они вернутся не с пустыми? Ты же дал слово.

— Слово я дал. И исполню. Но, Алешенька, одно дело — дать слово. Другое — заставить других это слово выполнить. Помещики не хотят отдавать землю. Чиновники тянут время. А солдаты ждут. И звереют. — Он посмотрел на сына. — Ты спрашивал, осталось ли во мне что-то от того папы, которым был раньше. Так вот. Тот папа не смог бы этого сделать. Он бы испугался, стал бы искать компромисс, уговаривать, уступать. И в итоге все бы остались недовольны, а земля так и не перешла бы к тем, кто её заслужил. Этот… этот железный папа может. Но ему за это приходится платить. Ненавистью одних. Страхом других. И вечными сомнениями — правильно ли он поступает.

Алексей слушал внимательно, его умный, взрослый взгляд не отрывался от лица отца.

— А тебе не кажется, папа́, что иногда… иногда лучше уговаривать? Чтобы не было ненависти?

— Иногда — да. Но сейчас время не для уговоров. Сейчас время, чтобы показать: слово царя — закон. Что сила, которая победила врага снаружи, победит и сопротивление внутри. И только после этого… после этого можно будет снова говорить об уговорах. О милости. Как я сделал с теми депутатами, которых не расстрелял, а сослал.

Он погладил сына по голове.

— Когда-нибудь, Алексей, тебе, возможно, придётся править. Запомни этот урок. Есть время для железа. И есть время для бархата. Главное — не перепутать. И не полюбить железо ради самого железа. Оно — только инструмент. Тяжёлый, неудобный, но иногда единственный.

— А как узнать, какое время сейчас? — спросил Алексей.

— По снам, сынок, — тихо, с горькой усмешкой ответил Николай. — По тем снам, что тебя преследуют. Мои сны говорили мне, что будет, если я проявлю слабость. Теперь… теперь я вижу другие сны. О том, что будет, если я проявлю слишком много жестокости. И пытаюсь найти путь между ними. Очень узкий путь.

В эту минуту в кабинет вошла Александра. Она услышала последние слова. Её лицо, обычно строгое, смягчилось. Она видела, как муж говорит с сыном не как государь с наследником, а как отец, пытающийся передать горький, выстраданный опыт.

— Ужин готов, — просто сказала она. — Иди, Алексис. А с тобой, Ники, мне нужно поговорить.

Когда Алексей ушёл, она подошла к окну.

— Ты говорил с Щербатовым. Он здесь, во дворце. Ждёт в синей гостиной. Просит ещё одной, частной аудиенции. Без свидетелей.

— Зачем? Чтобы ещё раз попытаться меня отговорить?

— Нет. Я думаю, чтобы сдаться. Но на своих условиях. Услышь его, Ники. Ты показал силу. Теперь покажи мудрость. Дай им хоть какую-то возможность сохранить лицо. Им и… нам. Чтобы завтра они не стали нашими врагами в открытую.

Николай взглянул на неё. Она, всегда призывавшая к бескомпромиссной жёсткости, теперь говорила о мудрости и уступках. Война кончилась. И она, как и он, искала новые ориентиры.

— Хорошо, — кивнул он. — Я выслушаю. Но указ будет подписан завтра. Это неизменно.

Он вышел из комнаты сына, где пахло книгами и лекарствами, и направился в парадные залы, где его ждал князь, олицетворение старого мира, который нужно было не сломать полностью, а перестроить. И где-то за стенами дворца, по бескрайним дорогам империи, бродили вооружённые люди в шинелях, ждущие исполнения царского слова. Впереди была ночь переговоров, а за ней — утро, когда на стол ляжет указ, меняющий судьбу миллионов. Первый шаг в новую, неизведанную эпоху мира, полную своих тревог, борьбы и надежд.