Сон Императора

Глава четвертая: Железный рыцарь в кругу семьи

Глава четвертая: Железный рыцарь в кругу семьи.

Часть I: Александровский дворец. Кабинет наследника. 10 января 1917 года.

Комната Алексея Николаевича была странным гибридом будуара принца, госпитальной палаты и мальчишеского убежища. У одной стены стояла роскошная резная кровать под балдахином из голубого шелка, у другой — простой деревянный стол, заваленный книгами по истории, моделями кораблей, солдатиками и недавно появившейся конструкцией из проволоки и жести — прообразом танка, вырезанным из иллюстрации к английскому журналу. На полках рядом с роскошно переплетенными томами Пушкина и Гоголя теснились дешевые лубочные книжки о похождениях удалых разбойников. На стенах — иконы и карта Европы, утыканная разноцветными флажками. Воздух был теплым, чуть спертым, с привычным, въевшимся запахом камфоры, йода и сладковатого лекарства — опия, который давали мальчику во время сильных приступов боли.

Алексей лежал в постели, бледный, с синевой под огромными, слишком взрослыми для его тринадцати лет глазами. Очередное, не сильное, но изматывающее кровоизлияние в сустав колена приковало его к постели на неделю. Колено, туго перебинтованное, покоилось на подушке. В руках он держал новенький, никелированный полевой бинокль — подарок от отца с прошлого Рождества. Он смотрел в окно, на заснеженный парк, где под низким свинцовым небом сновали, как муравьи, солдаты охраны.

Дверь приоткрылась без стука — только четверо в этом дворце имели такое право. Вошел Николай. Он был в той же простой гимнастерке, но на этот раз казалось, что она висит на нем мешком. Его лицо было серым от бессонницы, под глазами залегли глубокие, почти черные тени. Но, переступая порог этой комнаты, он сделал видимое усилие, чтобы расправить плечи и смягчить жесткую складку у губ.

— Папа! — лицо Алексея озарилось искренней, мгновенной радостью. Он отложил бинокль. — Ты приехал!

— Приехал, солдат, — Николай подошел, сел на край кровати, аккуратно, чтобы не потревожить больную ногу. Он положил руку на лоб сына — прохладный, слава Богу. — Как твоя нога?

— Глупая, — скривился Алексей. — Опять подвела. Доктор Боткин говорит, ещё неделю лежать. Скучно, папа. Ольга и Татьяна читают мне вслух, но они читают как монахини на клиросе — монотонно. Мария пыталась играть со мной в шашки, но она всегда поддается так очевидно, что это даже обиднее поражения. А Анастасия… — он закатил глаза, — она хочет устроить цирк у меня в комнате, с Жозефиной (так звали любимого спаниеля Анастасии) в роли дрессированной собачки.

Николай улыбнулся. Искренне. Впервые за несколько дней. Это был редкий звук — его тихого, сдержанного смеха.

— Анастасия всегда была нашим маленьким ураганом. А ты что читаешь?

Алексей указал на книгу на столе. Это был томик Карамзина, открытый на главе о правлении Ивана Грозного.

— Читаю про царя Ивана Васильевича, — сказал мальчик, и в его голосе прозвучала странная, недетская серьезность. — Он тоже был жестким. И много воевал. Но он… он, кажется, был очень несчастным. И всех боялся. И все боялись его.

Николай почувствовал, как что-то холодное и тяжелое сжалось у него внутри. Его новая маска, его недавние приказы о расстрелах и арестах, его холодный тон на совещаниях — всё это вдруг предстало перед ним в виде этого хрупкого, умного мальчика, читающего про жестокого царя.

— Иногда, Алешенька, — медленно начал он, выбирая слова, — правителю приходится быть жестким. Не потому что он хочет, а потому что… иначе нельзя. Иначе всё развалится. Как твой корабль, если ослабить хоть одну ванту.

Алексей внимательно посмотрел на отца. Его глаза, унаследованные от матери, были проницательными.

— Тебе тоже приходится быть жестким сейчас, папа? Потому что война? Потому что те дурные сны?

Николай вздрогнул. Он думал, что детям ничего не известно. Но Алексей был самым чутким из всех. Он улавливал настроения, как барометр.

— Да, сынок. Из-за войны. И чтобы эти сны не сбылись. Чтобы защитить вас всех. Маму, сестер, тебя.

Мальчик помолчал, разглядывая отца. Потом тихо спросил:

— А тебе самому… страшно быть жестким? Страшнее, чем когда ты был добрым?

Этот детский вопрос пронзил Николая насквозь, как штык. Он отвел взгляд, к окну, где медленно падал снег.

— Да, Алешенька. Очень страшно. Потому что, когда ты добрый, ты боишься за других. А когда ты жесткий… ты начинаешь бояться за себя. За то, кем ты становишься.

— А ты… ты становишься другим? — голос мальчика дрогнул. В нем послышалась тревога, которая была страшнее любой боли в суставе.

Николай быстро повернулся к нему, схватил его тонкую, горячую руку.

— Нет! Нет, сынок. Для тебя, для мамы, для сестер — я всегда буду прежним. Всегда. Это я… на работу надеваю другую одежду, другую маску. Как актер в театре. Но внутри… внутри я всё тот же. Твой папа. Понял?

Он смотрел в глаза сыну, умоляя, чтобы тот поверил. Алексей смотрел на него долго, внимательно. Потом медленно кивнул.

— Понял. Ты как… как рыцарь в тяжелых доспехах. Снаружи железо, а внутри — обычный человек. И доспехи эти очень тяжелые, да?

— Очень тяжелые, — прошептал Николай, чувствуя комок в горле.

— Тогда… тогда я буду молиться, чтобы Господь дал тебе сил их носить. И чтобы они тебя не раздавили.

Николай не выдержал. Он наклонился и прижался губами к волосам сына, закрыв глаза. В этой комнате, полной игрушек и запаха лекарств, под пристальным, понимающим взглядом больного ребенка, его железная маска раскалывалась, обнажая измученную, трепещущую плоть. Он был готов идти по головам, казнить, приказывать, ломать судьбы. Но не это. Не этот страх в глазах собственного сына. Не этот вопрос: «Папа, ты становишься другим?»

Часть II: Детская половина. Вечер того же дня.

После обеда, который прошел в узком кругу — только императорская чета и дети, — Николай решил провести время со старшими дочерьми. Они собрались в гостиной старших княжон — уютной комнате с вышитыми подушками, фотографиями, акварелями, написанными их же руками, и неизменным пианино, на котором Ольга и Татьяна часто играли в четыре руки.

Ольга, в двадцать один год уже серьезная, вдумчивая, с мягкими, материнскими чертами лица, шила что-то для госпиталя — простую солдатскую рубаху. Татьяна, на два года младше, с царственной, холодноватой красотой, перебирала бумаги — она активно помогала матери в делах благотворительных комитетов. Мария, девятнадцати лет, рослая, сильная и простая душой, пыталась починить сломавшуюся шкатулку. Анастасия, семнадцатилетний «сорванец» семьи, корчила рожицы своей собаке, лежавшей у её ног на ковре.

Когда вошел отец, все, кроме Анастасии, немедленно поднялись, сделав легкий, почтительный книксен. Анастасия вскочила последней, смущенно спрятав собаку за спину.

— Папа́! — хором прозвучало приветствие.

Николай снова попытался надеть маску спокойного, любящего отца. Но напряжение не отпускало его. Он сел в кресло, попросил их продолжать заниматься своими делами. Неловкое молчание повисло в воздухе. Обычно они болтали с ним о пустяках, делились новостями из госпиталя, шутили. Сегодня все сидели, словно на иголках, украдкой поглядывая на него.

— Что с вами? — наконец не выдержал Николай. — Вы смотрите на меня, как на призрак.

Ольга, как старшая, взяла слово. Она отложила шитье.

— Папа́, мы читали газеты. И слышали разговоры… от фрейлин, от офицеров охраны. Говорят, ты… ты стал очень строгим. Что в Петрограде аресты, что ты уволил министров, что ввели какие-то чрезвычайные законы…

— Мы не вмешиваемся в дела правления, это не по-нашему, — быстро добавила Татьяна, но её голос звучал не как голос дочери, а как голос официального лица. — Но мы волнуемся за тебя. Ты выглядишь… ужасно уставшим.

Анастасия, не выдержав, выпалила:

— А еще говорят, будто ты теперь как дедушка Александр Третий — железный! И что тебя все боятся! Правда?

Николай вздохнул. Даже здесь, в сердце его семьи, эхо его новой политики уже прозвучало.

— Страна в опасности, девочки. Война не кончается. В тылу — беспорядки. Если я не буду строгим, если не наведу порядок, то… то может случиться страшное. Всё, что я делаю, — для России. И для вас. Чтобы вы были в безопасности.

— Но аресты… — тихо начала Мария, всегда самая чувствительная к чужой боли. — Это же… это же страшно. Брать людей ночью…

— Тех, кто хочет разрушить страну изнутри, пока наши солдаты гибнут на фронте, — жестко парировал Николай, и в его голосе невольно прозвучали те же ноты, что и в Малахитовом зале. — Это не игра, Машенька. Это война. И на этой войне есть враги и внутри.

Он увидел, как все четыре пары глаз смотрят на него с испугом и недоумением. Он говорил с ними языком приказов, а не отца. Он попытался смягчить тон.

— Простите меня. Я… я действительно устал. И ношу сейчас очень тяжелую ношу. Но вы не должны бояться меня. Никогда. Вы — моё самое светлое. Моё отдохновение.

Ольга поднялась, подошла к нему и, нарушив этикет, опустилась на ковер у его ног, положив голову ему на колени, точно так же, как он сам делал это с Александрой.

— Мы не боимся тебя, папа́. Мы боимся за тебя. Ты всё время один несешь эту ношу. Может, позволишь нам помочь? Хоть как-то? Мы можем больше работать в госпиталях, собирать пожертвования…

Николай погладил её светлые волосы. Его глаза наполнились слезами. Эти девочки, такие чистые, такие верные, росли в золотой клетке, но их сердца были на стороне добра. Как объяснить им, что добро сейчас требует зла? Что спасение может выглядеть как жестокость?

— Ваша помощь — это ваша любовь и ваши молитвы, — тихо сказал он. — И ваша вера в меня. Даже когда… даже когда вы будете слышать обо мне плохое. Помните, что я делаю это не из жестокости, а из… отчаяния. Из любви к вам.

Они просидели так молча несколько минут. Потом Анастасия, всегда ломающая напряженность, вдруг сказала:

— Папа́, а ты всё ещё умеешь делать кораблики из бумаги? Как раньше?

Николай снова улыбнулся, на этот раз с облегчением.

— Наверное, ещё не разучился. Принеси бумагу, сорванец.

И следующий час император Всероссийский, только что подписавший указ о военно-полевых судах для спекулянтов, сидел на ковре в окружении дочерей и клеил из бумаги флотилию корабликов, которые потом они пускали в тазу с водой. Он смеялся их шуткам, восхищался их успехами в госпитальном деле, слушал их болтовню. Это был островок прежней жизни. Но даже здесь, в моменты смеха, он ловил на себе их взгляды — изучающие, полные тревоги. Они видели трещины в его маске. И боялись за того человека, что прятался за ней.

Часть III: Спальня императорской четы. Глубокой ночью.

Александра Фёдоровна уже легла. Она лежала на спине, руки сложены на груди, и смотрела в резной плафон люстры, слабо освещенной ночником. Она молилась про себя. Не теми красивыми, заученными молитвами из молитвослова, а отрывистыми, искренними словами, идущими из самой глубины души: «Господи, дай ему сил. Не дай ему сломаться. Сохрани его для нас. И прости мне, если моя поддержка толкает его на путь, который губит его душу…»

Дверь скрипнула. Николай вошел на цыпочках. Он думал, она спит. Он подошел к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды, стоял, опершись о мраморную столешницу, сгорбившись, как будто неся невидимый груз.

— Ники? — тихо позвала она.

Он вздрогнул.

— Ты не спишь. Прости, разбудил.

— Я не спала. Ждала тебя.

Он повернулся. В слабом свете его лицо казалось вырезанным из серого камня.

— Я был у Алексея. И с девочками.

— И?

— И они боятся. Не меня, а за меня. Алексей… он читал про Ивана Грозного. Он спросил, не становлюсь ли я другим. — Голос Николая сорвался. — Аликс, я видел в его глазах… он боится потерять отца. Не физически, а… того отца, которого знал. Он боится, что железный царь съест его папу.

Александра села на кровати. Её лицо в полумраке было строгим, как у древней пророчицы.

— Он должен понять, Ники. Он наследник. Он должен видеть, что такое долг. Что царь — не просто отец семьи. Он — отец нации. И иногда отец должен быть строг, чтобы защитить своих детей от хаоса.

— Но какой ценой?! — он прошептал с отчаянием. — Я сегодня подписал бумагу о расстреле двух интендантов, уличённых в воровстве. Двух человек, Аликс. У них, наверное, тоже были семьи. Дети. И я… я подписал, не дрогнув. Как будто ставил резолюцию на каком-то скучном отчете. Где тот я, который не мог подписать смертный приговор террористу, убившему дядю Сергея? Где тот я, который плакал над ранеными в лазарете?

— Тот ты был слаб, — безжалостно сказала Александра. Её слова резали, как нож, но в них была своя жестокая правда. — И слабость привела нас к краю пропасти, к тем снам, что преследуют тебя. Сила — вот что требуется сейчас. Даже если она калечит твою душу. Лучше искалеченная душа в живом теле, чем чистая — в мёртвом. Для тебя. Для меня. Для детей.

Николай подошел к окну, распахнул его настежь. Ледяной воздух ворвался в спальню. Он стоял, вдыхая его полной грудью, пытаясь остудить внутренний пожар.

— Я чувствую, как что-то во мне затвердевает, Аликс. Как лёд. И я боюсь, что однажды я оттаю, и окажется, что внутри ничего не осталось. Ни отца, ни мужа, ни просто человека. Останется только… функция. Царь-автомат.

— Тогда я буду тем, кто будет напоминать тебе о человеке, — сказала она, подходя к нему сзади и обнимая его за талию, прижимаясь щекой к его спине. — Каждую ночь. Каждую минуту, когда ты будешь здесь. Я буду твоим якорем в человечности. А ты… ты будешь нашим щитом в жестокости мира. Такова наша доля, Ники. Мы не можем изменить её. Мы можем только нести её вместе.

Он обернулся, взял её лицо в ладони. В её глазах он видел ту же боль, ту же решимость, ту же бездонную любовь, что и в своих кошмарах. Она была его союзником в этом безумии. Его единственной опорой.

— А если я не выдержу? Если маска прирастёт к лицу?

— Тогда я сниму её с тебя. Силой. Любовью. Молитвой. Но сначала… сначала ты должен носить её. Чтобы мы жили.

Они простояли так у раскрытого окна, в ледяном потоке воздуха, два силуэта на фоне темноты царскосельского парка. Двое людей, добровольно взваливших на себя крест взаимного искажения: она поддерживала в нём то, что могло его уничтожить как человека, а он разрушался, чтобы сохранить её мир. Это была страшная, готическая сделка, заключенная у алтаря семьи и трона.

На следующее утро Николай снова уезжал в Петроград. Перед отъездом он зашел в кабинет Алексея. Мальчик спал. На столе, рядом с книгой о Грозном, лежал лист бумаги. На нем детской, но старательной рукой был нарисован рыцарь в громоздких, неуклюжих доспехах. Рыцарь стоял на страже у двери, за которой угадывались силуэты женщины и детей. И подпись: «Мой папа. Самый сильный рыцарь».

Николай взял рисунок, аккуратно сложил его и положил во внутренний карман гимнастерки, прямо у сердца. Это была его талисман. Напоминание о том, ради кого он надевает эти доспехи. И предупреждение — никогда не забывать, кто скрывается внутри них.