Сон Императора

Глава тринадцатая: Мир, какой он есть

Часть I: Ставка, Могилев. 10 июля 1917 года.

Война ещё не была официально окончена, но её пружина, сжатая до предела, наконец-то начала распрямляться. На Западном фронте, после колоссальных потерь в «Наступлении Нивеля», установилось хрупкое затишье. Германская империя, одновременно воюющая на два фронта и задыхающаяся от британской морской блокады, впервые заговорила о возможности мирной конференции через нейтральные страны. В Ставке это знали из шифрованных депеш МИДа и донесений разведки.

Кабинет Верховного Главнокомандующего был завален уже не оперативными картами, а документами иного рода: проектами мирных договоров, экономическими сводками, докладами о настроениях в войсках. Николай, стоя у окна, смотрел на летний дождь, барабанивший по стеклу. Рядом, за столом, сидел генерал Алексеев, кашлявший в платок. Его здоровье было окончательно подорвано, но он держался.

— Итак, Михаил Васильевич, первый раунд. Наши условия через швейцарцев переданы. Что вы думаете о реакции Берлина и Вены?

— Думаю, что они вздохнули с облегчением, Ваше Величество, — хрипло ответил Алексеев. — Наши условия жёстки, но не унизительны. Признание аннексии Восточной Галиции и Карпатской Руси. Контрибуция, но в размере, который они смогут выплатить. Отказ от претензий на Проливы в обмен на наши гарантии невмешательства в германскую сферу влияния на Балканах. Это сделка. Они сохраняют лицо на Западе, мы — на Востоке. Французы будут негодовать, но… они тоже выдохлись.

— Англичане?

— Англичане будут против любого мира, который укрепит Германию. Но у них нет сил вести войну без нас. Они попытаются давить. Но ключ теперь у вас, Государь. И у кайзера.

Николай кивнул. Он чувствовал странную пустоту. Месяцами его существование было подчинено одной цели — выиграть войну, чтобы выжить. Теперь цель была близка. И возникал вопрос: а что дальше? Что делать с этой победой, купленной такой ценой?

— Армия, — сказал он, оборачиваясь. — Как она воспримет мир? Солдаты ведь ждут не контрибуций, а земли и возвращения домой.

— Они воспримут его с радостью, если… если увидят, что обещания исполняются, — честно сказал Алексеев. — Но демобилизация миллионов — это колоссальная задача. Их нужно будет чем-то занять, накормить, устроить. Если мы оставим их с пустыми руками у разбитого корыта… — Он не договорил, но смысл был ясен: тогда железная дисциплина, державшаяся на страхе и надежде, рухнет в одночасье, и страну захлестнёт волна озлобленных, вооружённых мужчин.

— Земельный указ нужно публиковать немедленно, как только мир будет подписан, — решительно сказал Николай. — Не только для награждённых, а для всех, кто служил. Пусть небольшие наделы, но они должны быть. И начать нужно с самых верных частей. С гвардии. С сибиряков. Чтобы другие видели: слово царя — твёрдо.

— Это потребует изъятия земель у помещиков, — осторожно заметил Алексеев. — Дворянство…

— Дворянство получило свои привилегии за службу, — холодно прервал его Николай. В его голосе вновь зазвучали стальные нотки. — Служба окончена. Теперь служить должна земля. Тех, кто будет сопротивляться, — убеждать. Убеждать через Иванова, если потребуется. Победа даёт право пересмотреть правила. Я не хочу нового пугачёвщины. Лучше провести реформу сверху, жёстко, но справедливо.

Он подошёл к столу и взял один из документов — список наиболее отличившихся частей и конкретных лиц, представленных к награждению землёй по его же личному указу от 1 июля.

— Я хочу лично вручить первые документы. Здесь, в Ставке. Вызовите этих людей. Пусть приедут в Могилев.

Часть II: Могилев, плац перед губернаторским домом. 15 июля.

День выдался ясным и жарким. На плацу, утоптанном тысячами сапог, выстроилось несколько шеренг солдат и офицеров. Это были не парадные расчёты, а живые люди, прибывшие прямо с передовой или из госпиталей. На них были походные, часто поношенные гимнастёрки, многие — с бинтами, некоторые — на костылях. Они стояли скученно, но выправка у них была особая — не парадная вымуштрованность, а спокойная уверенность ветеранов, знающих себе цену.

Среди них был подполковник Свечин, выбритый и подтянутый, но с неизменной усталостью в глазах. Рядом, опираясь на костыль, стоял унтер Захаров, свой Георгиевский крест он приколол прямо на гимнастёрку. Чуть поодаль — молодой Петя, теперь уже ефрейтор, с загипсованной рукой на перевязи. Были и другие — артиллеристы, сапёры, пехотинцы, казаки. Всех их объединяло одно: они были теми, кто вынес на себе основную тяжесть майского наступления и последующих боёв.

Тишину нарушили звуки оркестра. Из дверей дома вышел Николай II. Он был в простом полевом кителе, без шитья, только с Георгиевским крестом на груди. Рядом с ним — Алексеев и несколько штабных офицеров. Царь подошёл к строю, обвёл взглядом собравшихся. В его взгляде не было отстранённого величия — было сосредоточенное внимание и что-то похожее на уважение.

— Герои! — начал он, и его голос, тихий, но отчётливый, разносился в летней тишине. — Я собрал вас здесь не для парада. Парады будут потом. Я собрал вас, чтобы лично выполнить своё слово. Слово, которое я дал вам в самые тяжёлые дни. Слово о земле.

Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание этих усталых, закалённых мужчин.

— Вы пролили кровь не за чины, не за славу. Вы проливали её за Россию. И за своё будущее в ней. Сегодня я, как Верховный Главнокомандующий и как ваш Государь, вручаю вам не награды — вы их уже заслужили на поле боя. Я вручаю вам будущее.

К нему подошёл адъютант с лакированным ящиком. В нём лежали папки с документами, каждому — именная, с гербовой печатью. Николай взял первую.

— Подполковник Свечин.

Свечин чётким шагом вышел из строя, подошёл, отдал честь. Николай вручил ему папку.

— За личное мужество, стойкость и умелое командование. Тридцать десятин в Саратовской губернии, в вечное пользование тебе и твоим наследникам. Спасибо за службу.

Свечин взял папку. Его рука не дрогнула, но в глазах вспыхнуло что-то живое, невоенное.

— Служу России, Ваше Величество. И буду служить на этой земле.

— Служи, — кивнул Николай. — Стране нужны такие, как ты. И там.

Далее был Захаров. Когда Николай вручал ему бумагу на двадцать пять десятин в Тамбовской губернии, старый унтер, кряжистый и непробиваемый, вдруг сглотнул и прохрипел:

— Государь… а как же те, кто не вернулся? Деды, ребята…

— Их семьи получат свою долю, — твёрдо сказал Николай, и в его голосе не было ничего, кроме уверенности. — Мой указ касается и их. Твоему Деду… его сын уже получит бумаги. Я помню о каждом.

Петя, получив свои десять десятин, расплакался, не стыдясь слёз, и пробормотал что-то невнятное о матери и сестрах. Николай положил руку ему на плечо.

— Вырастешь, окрепнешь. Будешь на своей земле хозяином. И расскажешь детям, как добывал её.

Церемония длилась около часа. Каждому — персональное слово, взгляд в глаза, твёрдое рукопожатие. Это не было формальностью. Это был акт: царь и его солдаты. Не по принуждению, а по договору: кровь — в обмен на землю и признание. И этот акт, как понимал Николай, был важнее любой победной реляции. Он создавал новую опору трона — не на мистической связи с народом, а на материальном, грубом, но прочном фундаменте взаимных обязательств.

Когда всё закончилось и строю была отдана команда «вольно», солдаты не ринулись сразу врассыпную. Они стояли, рассматривая свои документы, перешёптываясь. Свечин подошёл к Захарову.

— Ну что, унтер, будешь помещиком?

— Помещиком… — Захаров усмехнулся, потирая костыль. — Землю-то пахать надо. На костыле не очень. Но сын подрастёт… или найму кого. Главное — своё. А ты, подполковник?

— А я, пожалуй, останусь в армии, — задумчиво сказал Свечин, глядя на удаляющуюся фигуру царя. — Кто-то же должен эту страну охранять, пока вы, новые землевладельцы, её кормить будете. Тем более… — он понизил голос, — мир-то ещё не подписан. А тут, погляжу, работа для солдата найдётся и в мирное время.

Часть III: Петроград, Министерство внутренних дел. 20 июля.

Кабинет генерала Иванова напоминал полевой штаб. Никаких излишеств. На столе — только необходимые бумаги, на стене — большая карта Российской империи с отметками о «беспокойных» губерниях. Сам министр, несмотря на летнюю жару, был безупречно одет в сюртук, его лицо было выбрито и непроницаемо. Перед ним сидел начальник Особого отдела, только что вернувшийся из поездки по центральным губерниям.

— Итак, резюмируйте, — сказал Иванов, не предлагая сесть.

— Обстановка… напряжённая, ваше превосходительство, — начал чиновник, нервно поправляя очки. — После объявления о скором мире и слухах о земельной реформе настроения двоякие. Крестьяне в центральных и чернозёмных губерниях ждут царского указа о переделе земли. Ждут активно. Уже были случаи самовольных порубок помещичьих лесов, потрав лугов. Помещики, в свою очередь, в панике. Пишут прошения, собираются в уездных городах, требуют защиты собственности. Среди интеллигенции в городах — брожение. Говорят, что раз война кончается, пора требовать конституции, амнистии политзаключённым, свободных выборов. Рабочие на заводах… те просто ждут повышения пайков и оплаты. Но ждут нетерпеливо.

Иванов молча слушал, постукивая костяшками пальцев по столу.

— Слабость, — наконец произнёс он. — Они почуяли слабость. Царь дал надежду, и они восприняли это как сигнал к дележу. Ошибаются.

— Но, ваше превосходительство, указ о земле…

— Указ о земле будет, — перебил Иванов. — Но он будет царской милостью, а не результатом шантажа. Порядок проведения определит правительство. А не толпа. — Он встал и подошёл к карте. — Усилить агентуру в деревне. Выявить зачинщиков самоуправства. Несколько показательных арестов по всей стране. Суровые приговоры за самовольный захват. Помещикам — разъяснить, что их права будут защищены законом, но от них ждут лояльности и понимания необходимости перемен. По городам: следить за сходками. Газеты — держать в ежовых рукавицах. Никаких призывов к Учредительному собранию или амнистии. Война ещё не кончилась. Режим чрезвычайного положения — продлить.

Он повернулся к чиновнику.

— Ваша задача — не допустить, чтобы ожидание мира и реформ превратилось в хаос. Любая искра — тушить немедленно и жёстко. Но… — здесь Иванов сделал едва уловимую паузу, — без лишнего шума. Без массовых расстрелов. Царь хочет вступить в мирную эпоху как миротворец и реформатор. Мы обеспечим ему для этого… спокойную обстановку. Понятно?

Чиновник понял. Террор точечный, а не тотальный. Устрашение, а не истребление. Иванов адаптировался к новым условиям. Он оставался железным жандармом, но теперь его железо должно было быть скрыто под бархатной перчаткой «законности» и «восстановления порядка».

Часть IV: Царское Село. Вечерние покои Александры. 25 июля.

Александра Фёдоровна была недовольна. Это читалось в каждой складке её тёмного платья, в напряжённой линии губ. Она сидела в кресле, Николай стоял у камина, хотя летний вечер был тёплым.

— Земля помещикам принадлежит по праву, данному моими предками! — говорила она, и её голос вибрировал от сдержанной страсти. — Ты не можешь просто так отнять её и раздать мужикам! Это святотатство! Это подрыв основ!

— Основы уже подорваны войной, Аликс, — устало ответил Николай. Он не спорил, а констатировал. — Армия — это миллионы крестьян с винтовками. Они вернутся домой и спросят: «А где земля, за которую мы проливали кровь?» Если я не дам им ответа, они возьмут её сами. И тогда будет не реформа, а резня. Я предпочитаю контролируемый, законный передел. С компенсацией помещикам — выкупом из казны, государственными облигациями.

— Компенсация! Они разорят казну! А эти… эти мужики всё равно не оценят! Они воспримут это как слабость! Как я и говорила: любая уступка — это начало конца. Нужно было держать их в страхе! Держать и после победы!

Николай повернулся к ней. Его лицо в свете лампы было жёстким.

— Я держал, Аликс. Я держал до последнего. И мы победили. Теперь страх должен смениться уважением. Страх не строит, он только ломает. Я хочу построить страну, которая пережила эту бойню, а не добить её очередным витком террора. Ты говоришь о слабости. А я говорю о силе. Силе, которой хватает не только на то, чтобы сломить сопротивление, но и на то, чтобы проявить милость и справедливость. Разве наш Господь не милостив?

Это был удар ниже пояса — апелляция к её собственной, глубокой религиозности. Александра замерла, её глаза расширились.

— Ты… ты сравниваешь себя с Господом?

— Нет. Но я пытаюсь следовать хотя бы малой толике Его примеру, — тихо сказал Николай. — Я был жесток, когда это было необходимо для выживания. Теперь необходимость изменилась. Теперь нужно исцелять. И я начну с тех, кто больше всего пострадал и больше всего заслужил — с солдат.

Он подошёл к ней, взял её холодные руки.

— Аликс, я нуждаюсь в тебе. Но не как в советчице, которая всегда говорит «жги и руби». Я нуждаюсь в тебе как в жене, которая поддержит меня в этом новом, может быть, самом трудном деле — деле мира и созидания. Помоги мне. Не как Иезавель, а как… как верный друг.

Она смотрела на него, и в её глазах шла борьба. Её вера в незыблемость и силу столкнулась с новой реальностью — реальностью победившего, но уставшего от крови мужа, который искал новый путь. И впервые за многие месяцы в её душе дала трещину та фанатичная уверенность. Она увидела в нём не инструмент Провидения, а человека. Уставшего, сомневающегося, но всё ещё борющегося.

— Я… я всегда с тобой, Ники, — наконец прошептала она. — Но я боюсь. Боюсь, что эта милость погубит нас.

— А я боюсь, что её отсутствие погубит Россию, — ответил он. — И нас вместе с ней. Давай попробуем иначе. Хотя бы попробуем.

Часть V: Брест-Литовск. 1 августа 1917 года. Предварительные переговоры.

Город, находящийся в глубоком тылу германского фронта, был негостеприимным местом для мирных переговоров. Русскую делегацию возглавлял не министр иностранных дел (тот был слишком либерален и ненадёжен в глазах царя), а твердый, осторожный сановник, бывший посол в Берлине, хорошо знавший немцев. Рядом с ним сидели военные эксперты из Ставки.

За столом напротив — представители кайзера и австрийского императора. Немцы держались с холодным, надменным достоинством, но в их глазах читалась усталость. Война на истощение била и по ним.

— Итак, господа, — начал немецкий председатель. — Мы признаём de facto линию фронта на Востоке по состоянию на 1 августа за основу для границы. Вопрос о контрибуции и торговых договорах…

— Вопрос о земле, — твёрдо перебил его русский глава делегации. — Мы настаиваем на официальном, юридическом признании перехода Восточной Галиции и Карпатской Руси под скипетр Его Императорского Величества. Без каких-либо оговорок о будущих плебисцитах.

Немцы переглянулись. Для Австро-Венгрии, разваливающейся на глазах, это было тяжёлой, но приемлемой потерей. Для Германии — несущественной уступкой.

— Это может быть рассмотрено. В обмен мы ожидаем гарантий о невмешательстве в польский вопрос и о беспрепятственном экспорте зерна и сырья из…

— Господа, — русский делегат позволил себе тонкую, ледяную улыбку. — Мы ведём переговоры о мире между Россией и Центральными державами. Это вопрос внутренней политики Российской империи.

Переговоры шли трудно, с торговлей, угрозами срыва, но они шли. Обе стороны смертельно устали от войны. Обе нуждались в передышке. В Петрограде и Берлине понимали: это не мир победителя с побеждённым. Это мир истощённых гигантов, которые договорились не добивать друг друга, чтобы не рухнуть самим.

В Царском Селе, получая шифрованные телеграммы из Бреста, Николай понимал: это только начало. Мир с внешним врагом будет заключён. Но мир внутри страны, мир с самим собой — это будет куда более сложная и долгая война. У него на столе лежал проект земельного указа, уже завизированный юристами, но ещё не подписанный. Рядом — доклад Иванова о готовящихся крестьянских волнениях. И письмо от Алексея, нарисовавшего новый рисунок: рыцарь снимал шлем, и из-под него выглядывало усталое, но доброе человеческое лицо.

Он взял перо. Впереди были тяжёлые решения. Реформа армии. Реформа землеустройства. Реформа управления. Борьба с нищетой и разрухой. Противостояние с аристократией, не желавшей уступать. Давление союзников, недовольных сепаратным миром. Но он был жив. Его семья была в безопасности. Империя устояла. А значит, был шанс. Шанс исправить хотя бы часть того, что было сломано. Шанс доказать, что железный царь может быть не только палачом, но и строителем. Он поставил подпись на указе. Первая ласточка. Первый шаг в мирную, неизвестную, пугающую эпоху.