Слава для Бога

Глава 19 Конец кикиморы

Слава открыла глаза. Едва освещенное входной дверью сырое подвальное помещение, пропитанное бьющим отвращением в нос резким, кисло-сладким запахом, что-то знакомое, но стертое из памяти, и точно связанное со смертельной опасностью, но что?.. Не вспомнить. Проклятая память отказывается служить, но она здесь точно уже была, нет никаких сомнений, чувств не обманешь. Надо быть осторожной.

Бабка не так проста, и только прикидывается добренькой. Это точно. Не зря старая сюда заманила девушку. Славуня не помнила, теряла она когда-либо ранее сознание, или нет, но внутренний голос услужливо говорил: «Нет», — значит ей в этом помогли, и сделала это именно старуха, другого никого тут кроме них не было.

Девушка встала, тихонечко поднялась по ступеням, и аккуратно выглянула наружу, благо дверь была открыта. Темный ельник едва пропускал тусклые лучи полуденного солнца, вытягивая длинными тенями разворачивающееся, жуткое действие, около бабкиного дома.

Ее Слава сразу опознала по стоптанным валенкам, других таких, наверное, во всем белом свете не существует. Не было больше той доброй, гостеприимной старушки, просящей помощи. Едва касаясь плесневелой хвои, парил над землей темный монстр, а то, что увидела девушка дальше, заставило ее сердце на мгновение сбиться с ритма, и заколотиться вновь, едва не выпрыгивая из груди:

У дверей избушки, лежал на прелой хвое Велимир, и блаженно улыбался во сне, а над ним, склонился огромный лысый мужик в грязной холщовой одежке, и стягивал ему веревкой руки. Рядом покачивался еще один, малюсенький, в забавном треухе на голове, с всклокоченной бородой, явно скованный в движениях неизвестной силой, а на его плече, сидел с выпученными глазами, и открытым в беззвучном крике ужаса ртом, огромный замерший светлячок.

— Побыстрее. — Прошипела бывшая бабушка. — Чего ты возишься. — Тебя девка ожидает. — Жуткий смех сотряс воздух. — Лысый вздрогнул и обернулся, вожделенно улыбнувшись. Слава едва не вскрикнула, на столько уродливо выглядело его лицо, с единственным глазом посередине, в котором сверкала похотливая жестокость.

— Не. — Захохотало чудовище. — Подождет деваха, мне отобедать надо. — Оно поднялось и пнуло спящего Велимира. — Сегодня мяса столько привалило, что я слюной захлебываюсь. Перекушу, тогда и твоей гостей не торопясь займусь, бабуля. Надо все неспешно делать, растягивать удовольствие.

— Тебе лишь бы жрать. — Хохотнула та. — Ну да и я, то же проголодалась, тем более Фильке обещала, поджарить его на медленном огоньке и подать к столу под соусом, из внутренностей светляка. Ну а этого молодца опосля разделаем, на косточках супчик сварим, а из филе котлет нарублю, он парень мясистый, на много хватит. Ты его не убивай пока, пусть поживет, полежит связанный, живехонький он подолее свежим будет, а трупом быстро протухнет на жаре. Не люблю тухлятину. В подвал его потом бросишь, а пока сбегай за дровишками березовыми, подалее от болотца, там их поболее, да по-сушее, а то от местных один дым, да копоть, и никакого жару.

— Ты только их сырыми не сожри. — Нахмурилось лихо. — Знаю я тебя, в прошлый раз, пока за дровами бегал, от того пацаненка, что в деревни скрали, одни косточки, да черепушка сталась, ни осьмушки мясца. Как пес глодал.

— Ну так тот молоденький совсем был, молочный. Мясо как масло. — Сглотнула кикимора. — Само в рот просилось, не сдержалась, а над этими повозится придется, поварить, иль пожарить. А домового без мухомора сушеного, вообще жрать не станешь. Все, хватит болтать, беги скорее.

Лысый недоверчиво покосился на кикимору, но спорить не стал, убежал, оглядываясь по дороге, а бывшая бабка подошла к домовому:

— Ну что, любитель капусты, доигрался, и чего тебе приспичило в мои дела лезть? Воровал бы себе потихонечку, да за порядком в подвале приглядывал. Зачем девку-то освободил? Напакостил мне? Теперь ответ держать будешь. Чего молчишь? — Она приподняла голову домового кривым пальцем за подбородок, проткнув тот когтем, слизнула выступившую кровь длинным сиреневым, раздвоенным языком. — Ах да, я же чары наложила. Ну да ничего, потерпи, сейчас внучек вернется, я тебя на сковородку кину, и освобожу от заклятья. Наорешься еще. На всю свою оставшуюся недолгую жизнь накричишься. — Она хрипло рассмеялась. — Постой пока тут, обожди, а я посуду подготовлю, ради такого случая даже помою. — Она скрипнув дверью, ушла в избу.

Славуня тихонечко вышла, оглянулась и на цыпочках, осторожно подкралась к Велимиру, присела над ним. Парень открыл сонные глаза, зевнул и улыбнулся:

— Такой сон мне сестренка жуткий приснился. До дрожи. — Он еще раз зевнул, и тут же осознал, что все, что случилось с ними, это совсем не сон.

— Сейчас. — Слава схватилась развязывать узлы, стягивающие руки. — Развяжу и убежим. Тугие очень, веревки, крепкие. Сил не хватает. Я зубами, она нагнулась, но парень ее остановил.

— Не надо, не поможет это, ни ног не рук уже не чувствую, дюже крепко передавили жилы мне, не поднимусь. Пока в чувства приду, вновь спеленают. И мне не поможешь и себя загубишь. Лучше беги в столицу, тут недалече осталось, и сразу к князю в ноги кидайся. Расскажи, что нечисть на болте завелась, пусть дружину поднимает и волхва с собой обязательно, а я уж, дай боги, дождусь вас. Авось милостив, помолюсь ему, откликнется боженька.

Не хотелось Славе бросать связанным названого брата, но тот был прав. Заупрямится, и все одно веревки распутывать начать, значит погубить всех, а прислушаться к его совету, то появится шанс выжить. Она смахнула предательскую слезу со щеки:

— Я скоренько. Ты потерпи. Постарайся миленький.

***

Начало лета, а жара стоит словно за середку перевалило. Арканаим обезлюдел, и у кого не было неотложных дел отдыхал дома, пережидая полуденный зной. Часовой, на надвратной башне, приткнув в уголок лук, маялся бездельем, перешучиваясь со стоящим на страже у поднятых ворот копейщиком.

Мир и покой царили в княжестве, можно и расслабится, и не столь рьяно нести службу. Вдалеке, неторопливо пылила по высушенной дороге повозка, крестьяне стягивались к завтрашнему дню. Наступал день большой ярмарки.

Прибыли уже скоморохи, и пара гусляров поселились в харчевне, даже один заморский певец заявился, в надежде завладеть сердцами горожан, и разбогатеть на этом. Тяжко в последнее время у них в княжествах заморских, прошлый год неурожайным был, вот и тянуться к Рару, кто в батраки, а кто своими умениями на хлеб зарабатывать.

— Глянь-ка. — Усмехнулся часовой, обращаясь к своему напарнику снизу. — Деваха от леса бежит, да так шустро, словно волки за ней гонятся. Вот дурная. Померещилась ей видать что-то, а зверь-то в эту пору сытый, на людей не кидается. Что медведь, что серый разбойник, они сторожатся, в сторону от духа нашего уходят. Видимо за земляничкой пошла, да чего-то ей померещилась. Поднимайся сюда, пошутим над непутевой, когда добежит, да посмеемся. — Он перегнулся через жердину. — Давай, чего боишься. Тихо в округе все. Воевода с сотником по домам сидят, никто браниться не будет.

— Чего боюсь-то сразу. — Показалась голова в остроконечном шлеме. — Ничего и не боюсь. Грузный воин в сверкающей кольчуге со шитом за спиной, поднялся на верх. — Показывай деваху, от коль бежит?

— Да вон она. — Махнул в сторону леса лучник. — О, глянь, еще и бабка следом за ней появилась. Может что и правда случилось? А старуха-то, глянь, догоняет, вот и верь после этого в старческую немощь, вон как ходилками-то перебирает, а самой-то лет за сто перевалило. Шустра бабуля. — Он рассмеялся и внезапно осекся, и закашлялся. Кулак напарника врезал ему по спине:

— Бегом к воеводе, дурачина. То дочка, Перва пропавшая домой возвращается. Узнал я ее, до сих пор в памяти стоит, как она с купцом иноземным торговалась, смеху тогда было... Ох бойка девка. Ох умна... Беги, а я ей на встречу двинусь, может, что и вправду случилось, и помощь нужна. Поспешаем друже.

— А как же пост? Бросим? Накажут! — Растерялся лучник.

— Какой пост, к лешему. Беги давай шустрее. Перв извелся уже, вести о дочке ждет. Он тебе на радостях, и проступок простит, и наградит еще к тому богато. — Напарник уже шустро спускался по лестнице. — Поспешай, не тяни времечко.

Воин подхватил прислоненное к бревенчатой стене копье, и устремился на встречу приближающейся девушке, быстро сокращая расстояние.

Видно было, что она сильно устала, раскраснелась, и тяжело вдыхала воздух, широко раскрытым ртом, с трудом переставляя ватные ноги, едва не падая. Следом бежала, и кричала, требуя остановиться бабка. Вот та не запыхалась ни сколечко, и выглядела так, словно только что встала после долгого отдыха с лавки, а не летела быстрее ветра, семеня стоптанными валенками.

«Не нравится мне эта бабка, — подумал часовой. — Какая-то она не правильная». — Он поднял руку, пытаясь привлечь внимание девушки, крикнуть, что бы та бежала к нему на встречу, под защиту, но внезапно замер, и упал в траву словно замороженный. Все слышал, все понимал, но только и мог, что двигать глазами, тело отказывалось слушаться.

Мимо него пробежала, тяжело дыша дочка воеводы, а следом просеменила старуха.

— Остановись девка, не доводи до греха, прибью ведь, до смерти уделаю. — Послышался ее шипящий голос. — Вернись в избу, к внучку моему, живой останешься. Вот чего удумала, в бега податься? Видимо не крепко я тебя приложила, надо было побольше сонного заклинания влить. Стой дурная. Лихо вернется в избу, а тебя нет. Осерчает, а когда он злится, то дюже лютый становится, разум отключается, разорит ведь из-за тебя, дурехи, в гневе окрестные деревеньки. Всю жизнь себя винить будешь, за невинно загубленные души. Стой, говорю непутевая. Вернемся назад, я твоего парня отпущу, обещаю, не надобен он мне.

Но девушка не слушала, и бежала вперед и вперед, стремясь к городским воротам, к спасению, а оттуда уже выскакивал радостный воевода. Крик счастья в перемешку со слезами вырывался из его груди. Он спотыкался о кротовые кучки, едва не падая, но не обращал на это никакого внимания и несся вперед, не разбирая дороги.

— Доченька. — Летел впереди него голос. — Кровинушка моя! Вернулась. — Но внезапно, споткнувшись об очередную кочку, он упал, да так и остался лежать обездвиженным.

— Все. — Прошипел голос старухи за спиной девушки. — С меня хватит. Найдешь себе другую забаву сынок, а эту я убью. Видимо не судьба тебе с ней позабавится. Слишком много видела, и слишком много знает глупая. Нельзя ей назад, в город, к людям. Беда будет.

В единый миг бабка превратилась в болотную тварь. Только что бежала маленькая старушка, и вот уже несется над лугом болотная ведьма. Рука ее поднялась, рот ощерился вот-вот готовым сорваться заклинанием.

Но тут воздух сгустился. Черная туча, вывалившаяся из неоткуда, в единый миг заслонила солнце, погрузив мир в кромешную тьму. Молния, громыхнув раскатом оглушающего грома, сорвалась из нее зигзагами, разорвав пространство, и полыхнула, окутав огнем так и не успевшую применить колдовство кикимору, вновь, в тот-же миг, превратившуюся в горбатую бабулю.

— Перунушка! Да за что, так-то? — Заверещала та, запрыгав по полю, и уворачиваясь от сыплющихся на нее нескончаемых молний, оставляющих после себя в земле дымящиеся воронки. — Да откуда же мне знать-то было старой, что она невеста внука твово. Да ежели бы я только догадывалась, да ежели бы только хоть одним ухом, хоть одним глазочком, да не уж то я бы посмела?! Пощади, батюшка. Клянусь более с болота не вылезу. Жабой стану, ужом утоплюсь, но не покину трясины. Отпусти старушку назад в топи. И внучка своего с собой заберу, только помилуй, не наказывай до смертушки. Не губи старую!!!

Она бежала в раскатах и блеске молний, в сторону ельника, пытаясь там укрыться, но ей на встречу, уже несся огромный черный ворон. На полыхающих огнем крыльях, он нес ледяной ливень, потоками срывающийся с небес. Со всего маху, как дубовый таран, он ткнул вытянутыми лапами, с выпущенными стальными когтями в голову старухи, и та, кувыркнувшись несколько раз, встала на колени, подняв к небу обреченные глаза.

— Не знала я. — Прошептали бледные губы старухи. — Как же так-то?

Из тучи медленно вытянулась длинная молния, налилась могучей силой праведного гнева, превратившись в переливающийся искрами, потрескивающий электрическими разрядами, огромный меч. Взмах невидимых рук, и божественное оружие, опустилось на шею округлившей ужасом глаза кикиморы, и та, взорвавшись смердящим, белесым туманом, опала на землю зеленой слизью, и коричневыми, шевелящимися пиявками.

Не стало ведьмы, а вместе с ней и тучи, и грома, и молнии, и ворона с дождем, и наложенного нелюдью морока. Засияло, словно и ничего не было солнце, мгновенно согрев замерших на стенах города в ужасе горожан. Поднялись стражник и воевода, недоуменно оглядываясь, а Слава упала, обессиленно рыдая в траву.

— Доченька! — Подбежал к ней Перв, поднял и обнял. — Где же ты была, кровинушка моя!

***

— Жестко ты ее. — Довольный Орон сидел на подлокотнике трона и чего-то пытался найти в идеально чистых перьях. — Не ожидал я, что ты на столько страшен можешь быть. — Он скосился на хмурого Перуна, и отвел немедленно глаза. Тот не очень-то был рад случившемуся, и не скрывал этого.

— Не должен был я лишать ее земной жизни. Морене только забот добавил. — Он вздохнул. — Ломает теперь бедная голову, что над неупокоенным духом делать. Застряла кикимора на границе кромки, болтается там, туманом поганым, воняет мерзостью, и ни туда, и не сюда, не войти ни выйти не может. За что в последнее время не возьмусь, все криво выходит. Вот и сейчас, дал волю гневу, а это неправильно. Бог должен холодный рассудок иметь, судить по чести да справедливости, а я сорвался. Стар видимо стал, на покой пора. Нового бога люду Яви надо. Более рассудительного.

— Ну уж и стар. — Ворон хмыкнул. — Силушки в тебе еще ого-го. — Равного во всем мирозданье не найти. — Он вытащил чем-то непонравившееся ему перышко из крыла, плюнул его, проследил, как оно растает, став белым облачком, подхваченным внезапно налетевшим ветром, и унесется в небо, обернулся и вновь посмотрел на главу пантеона. — Чего с Лихом-то одноглазым удумал сделать? Как накажешь?

— Причем тут силушка, я про рассудок говорю, глупая твоя голова. — Горько улыбнулся Перун. — А что до убивца этого болотного, то по лесам ему от ныне, неприкаянным бродить, и боятся любого окрика людского. Справедливо так-то будет. Жизнь ему, его поганую сохранил, но такая жизнь, со страхом в душе нескончаемым, пострашнее смертушки. — Он вдруг резко развернулся, и привстал. — Заходи, не мнись в портале. Рассказывай.

Из воздуха шагнул Лель. Огляделся, склонил голову в приветствии и подошел к трону.

— Садись. — Перун махнул посохом и напротив появилась парящая в воздухе красная атласная подушка. — Не томи. Как она там. Вспомнила чего?..

— Нет. — Присаживаясь выдохнул бог любви. — Ничего не помнит. Перв тех людей, что ее приютили, к себе, домой перевез, думал поможет это, но нет... Парня, что Велемиром кличут, в кузню, учеником-подмастерьем устроил, из того толк выйдет, рукастый и с головой, мать по хозяйству, в воеводском тереме осталась, Славуне помогает, видать приглянулась она Перву, мне ли это, как богу любви не видеть, да только сторожится старый чувств своих, боится старую любовь предать. Но да не долго сопротивляться будет. — Лель усмехнулся собственным мыслям.

— Что ты мне про них байки травишь. -Нахмурился Перун. — Ты мне про невестку мою будущую глаголь. С ней что?

— Так я же говорю. — Стал серьезным бог любви. — Все по-старому, не возвращается память. Сидит около Богумира сутками, не отходит. Лицо ему гладит, волосы расчесывает и причитает: «По что же так-то. Люблю ведь тебя до смертушки, а вспомнить былое не могу. Кого помощи просить не ведаю. Сжальтесь боги, или память верните, или убейте. Сил терпеть нет.».

— Вот же как ее огневица приголубила. — Задумался Перун. — Надо бы девицу в лес, с волхвом толковым направить, к той яме барсучьей. Пусть дары на краю разложит, огневицу рунами да молитвой выманит, а я с ней болезной договорюсь, что бы отдала, то, что забрала. Мне не откажет. Должна мне проказница. — Он поднял глаза на сидящего напротив Леля. — Спасибо хочу сказать тебе.

— Это за что такая благодать? — Усмехнулся тот.

— Не юродствуй, это серьезно. За парня того, что Славку из леса вынес, да за Фильку со Светозаром. Вовремя ты тогда подоспел, еще немного, и побил бы их лихо в гневе.

— Делов-то. — Смутился Лель. — Чуток ему мелодию, успокаивающую на свирели, поиграл, он и уснул, даже палец сосать пристроился, аки младенец, чавкал так, что жабы заслушались, а за это время, и чары кикиморовы спали, да и веревки я перерезал.

— Хочу домового тоже отблагодарить, и светляка. Где они? — Перун встал и расправил плечи.

— Не поверишь!.. — Засмеялся Лель. — Там же, у воеводы пристроились, в подвале, капусту жрут, и квасом запивают. Там со старым домовым Филька спелся, теперь вместе за домом присматривают, и на удивление даже не дерутся.

— Поди ж ты. — Рассмеялся бог грома. — Видимо так на них любовь деток моих действует. Вот силища то где, несовместимое вместе жить заставляет. Хоть одна радостная новость, за последнее время. Ладно, засиделись, заболтались, пора и честь знать. У меня совет высших на восходе, подготовится надо, а вы по своим местам расходитесь, головами мне за внука, и его невесту отвечаете.