Слава для Бога

Глава 18 Без памяти

Человек без прошлого, он как свеча, еще до конца не догоревшая, но уже погасшая. Капельки воска на ее боках, они как напоминание о чем-то безвозвратно потерянном, о забытом, провалившемся в омут смысле прожитой жизни, которая вроде, как и была когда-то, но которой больше нет, а впереди новое осознание самого себя, и нового пути. Это страшно начинать все с нуля, постоянно оборачиваясь, и безуспешно пытаясь разглядеть растворившуюся в пустоте жизнь.

Слава медленно выздоравливала. Маленький, бедный, но уютный домик стал отныне ее новым местом жизни.Анисья, мать Велимира, была женщиной доброй и заботливой. Ее красивое, но изможденное трудной жизнью лицо казалось строгим, что в общем-то и соответствовало ее довольно жесткому и требовательному характеру, но в то же время глаза всегда светились душевным, внутренним теплом, которое как не прячь под натянутой на внешность маской, но оно все-равно пробьется во взгляде.

Девушка как могла помогала по хозяйству. Голова не помнила прошлого, но руки... Они послушно вспоминали, все, что знали когда-то, за что брались, и что делали. Как истопить баню, как убрать, до идеальной чистоты дом, даже как испечь пироги или хлеб, все помнили девичьи ладони, стоило только начать. Вот такие вот выкрутасы человеческого сознания. Может это и звучит как выдумка автора, мол не бывает такого, что бы руки отдельно от головы существовали, но это та истина, которая есть, правда не дай вам бог испытать подобное.

Анисья многое запрещала Славуне, заботясь о еще очень слабом здоровье своей выздоравливающей гостии, а когда та не видела, то задумчиво улыбалась, и думала: «Вот бы мне такую невестку. Это ничего, что горбата, главное душа чиста, как хрусталь, нет ни темных помыслов, ни скрытой подлости, ни в отведенном в сторону взгляде зависти, ни что не затеняет блеска голубых глаз, и хозяйка она, пожалуй, получше меня будет. Эх Велимир, Велимир... Не в ту сторону ты смотришь, сынок. Все тебе попригожее надоть, а счастье-то, вон оно рядышком ходит, только глаза подними».

Лекарка Елка изредка заходила, приносила травы, заставляла открывать рот, и внимательно рассматривала горло, довольно пыхтя, и улыбаясь при этом. Прикладывалась ухом груди, постукивала крючковатыми с вывернутыми артритом пальцами, довольно кивала собственным мыслям, и уходила, пробормотав на прощание:

— Богами ты девка отмечена, только с их помощью и выжила, я уж думала: «Все, тулупчик назад возвращать придется, за невыполненную работу, а вот поди ж ты. Выкарабкалась. Знать долго проживешь. Жаль горбатенькая, тебе бы парня хорошего. Силы в тебе женской много вижу, деток много здоровых нарожать можешь, да только кто же на убогую глаз положит?». — Вздыхала, подходила к дверям и оборачивалась. — А память она что, она как тот голубок, улетела, да вернется в скорости, когда уж и ждать перестанешь. — Махала рукой, и выходила вон из дома.

Имя Славуне дали новое, единственное, которое на ум пришло в подобных обстоятельствах. Назвали девушку, не помнящую ни прошлого, ни как зовут, и найденной в лесу — Найденой. Велимир, как-то незаметно, за время проживания ее в его доме, стал заботливым братом. Большой, сильный, всегда готовый подержать и помочь. Он не гнушался, и натаскать воды, и даже замесить при случае крутое тесто на хлеб, не брезговал, отличался он этим от всех деревенских мужиков, считавших, что это бабье дело хлеб печь, и вот, что удивительно, ни от кого парень не скрывал своей не мужской, по тем временам работы, и в ответ ни кто его не осуждал за непотребное занятие, и даже не ехидствовал за спиной. Уважали сына Анисьи в деревне, уважали, и побаивались крепкого парня, в сходке «стенка на стенку», выходившим всегда неизменным победителем.

Весна подходила к концу, медленно вываливаясь в долгожданное лето. Цвели во всю яблони, жужжа роями сладкоежек пчел, обещая богатый урожай. Солнце прогрело землю, и поля давно были засеяны рожью да пшеницей, а в огородах, уверенно поднимались над грядками побеги будущих овощей, и ягод. Жизнь шла своим ходом, глотая дни за днями, неторопливо, по-деревенски, без потрясений и невзгод.

Вечера, как всегда, коротали втроем. Анисья пряла пряжу, и что-нибудь напевала при этом, или рассказывала забавную сказку. Слава слушала и вязала, ловко перебирая и постукивая спицами, а Велимир резал ложки на продажу, из заготовленных по зиме баклуш.

— Вот, что детки. — Анисья приподняла как-то взгляд от веретена. — Собирайтесь-ка завтра поутру, да ступайте в город. Деньжат у нас немного скопилось, надо-бы Славуне новую одежку, да обувку присмотреть, второй месяц девка в одном и том же ходит, словно нищенка какая, да тебе сынок, сапоги новые нужны, приоденьтесь там. Заодно, кое чего попродадите на рынке, скопилось у нас тут и пряжи немного, да ложек Велимирушка нарезал. Расторгуетесь, принарядитесь, да погуляете заодно по стольному граду немного, развеетесь, может скоморохов увидите, они там частенько народ веселят. Делов по дому сейчас немного, сама управлюсь, вот и сбегайте, пока время есть, отдохните.

Сказано — сделано. Едва солнышко улыбнулось из-за горизонта первыми лучиками рассвета, вышли по утренней зорьке, по первой росе, молодые в путь-дорогу.

Путь петлял, объезжая овраги и переправляясь через встречающиеся речки, и ручьи бревенчатыми мостами. Радовали глаз путников поля, подернутые первыми всходами, услаждали слух поющие птицами леса, первый жаворонок в голубом небе, суетящиеся ласточки. Как же это прекрасно, вот так идти вперед, босиком, по мягкой от теплой пыли дороге, болтать ни о чем с верным, добрым спутником. За спиной заплечные мешки. Они хоть и объемны, но весу в них не много, что может быть тяжелого в пряже да деревянных ложках?

— Мы как два колобка с этими мешками, по дорожке катимся. — Смеялся Велимир надувая щеки изображая из себя довольный жизнью шарик.

— От всех убежали. — Вторила ему Славуня. — Только бы лису впереди не встретить. Очень не хочется достаться куме на обед.

— Да вон она, впереди. На обочине сидит. — Парень вытянул руку, указав на еле различимый, показавшийся впереди силуэт, чего-то ожидающего, или отдыхающего человека. Кто таков, издали не разобрать — Нас поджидает. Готовься. Можешь слегка себя солью посыпать, а я себя поперчу. — Весело Велимиру, и девушки с ним легко и весело.

При приближении путников, на встречу, поднялась маленькая, сгорбленная, смотрящая в землю бабушка.

— Дня вам доброго, путники. Я тут сижу, жду кого-нибудь. Помощи просить хочу. Дверь у меня в избе переклинило, не открыть старой. Тут рядышком в ельнике, совсем недалече. — Она подняла глаза, и словно споткнулась о лицо Славуни. Глаз у бабки дернулся узнаванием, и испугом, но она тут-же взяла себя в руки, сообразив, что ее не помнят, и продолжила обычным ласковым голосом. — Помогите, бога ради. Я вам за это медку духмяного налью...

— Да ты никак Найдену узнала, старая? — Не осталось незамеченным странное поведение бабки от Велимира.

— Нет, что ты, касатик, что-ты, что-ты. Обозналась я. — Старуха отвела в сторону взгляд. — На внучку мою, покойную, похожа немного спутница твоя, вот и ошиблась. Ну так что? Поможете бабушке? — Повернула она полные мольбы глаза в сторону парня.

— Ежели недалече, да не на долго, то, от чего же и ни сделать доброе дело. — Легко согласился тот. — Показывай дорогу.

***

— Как сквозь землю провалилась. — Лель сидел прямо на полу у подножья трона и крутил в ладонях свирель. — Все видели, что была, но никто не видел куда ушла. Словно растворилась в воздухе. Чудеса, да и только. Чего только в этой Яви не происходит, то ли дело у нас, тишь да благодать.

— Даже духи городские ничего не знают. — Вздохнул в ответ Перун. — Банник, что у князя пар гоняет, говорит, что почуял он в тот день, вроде как вкус лесной, необычный для города, но на столько легкий, что не придал тому значения, мало ли охотников на рынок приходит, а с ними и запашок появиться мог. — Он еще раз вздохнул. — Как бы знать, кто столицу посещал из чащобной нечисти, смотришь, и след бы Славуни отыскался, а по нему бы и вышли на пропажу.

— Так чего у хозяйки лесов не узнаете? Она-то наверняка всех своих знает, для нее тайны во владениях нет. — Лель рассматривал свой музыкальный инструмент, не поднимая глаз.

— Ты имеешь в виду Тару? — Откинулся на спинку трона Перун. — Спрашивали уже, да только и она тоже не ведает ни чего. — Он задумался. — Ну вот так не бывает, что бы человек в воздухе растаял, ветром развеялся, как дух бесплотный. Напасть какая-то на нашу семью.

— А что с Богумиром-то надумали? — Бог любви поднял наконец глаза. — Есть какие-то мысли, как внука с небытия вытащить?

— Ничего пока. — Перун вновь тяжело вздохнул. — Нет у нас никакого решения, только и остается, что помереть окончательно внуку не дать, да не раствориться. На чудо только и надеемся. Только это одно и остается, ждать да верить.

Бог любви отвернулся и поднес к губам свирель. Музыка, осязаемая на столько сильно, что можно было потрогать ее руками, вдохнуть полной грудью, разлилась по бесконечности Прави. Нежная, и грустная, она журчала звенящим ручейком, вздыхала волнами томного океана, переплеталась нежностью весеннего ветра, и трелью соловья вливаясь в душу.

У Перуна на глазах выступили слезы. Как бы не суров был бог грома, каким бы не выглядел жестоким, непоколебимым, и суровым мужем, но даже его сердце растопила божественная музыка любви. Столько накопилось тревоги в пережившей века душе. Столько комом в горле застряло невысказанной боли, что потекли чувства по божественным щекам, и бороде, и закапали на сложенные на коленях грубые ладони.

Не надо стесняться слез. Они не слабость, они лишь доказательства того, что ты все еще жив, и никакие важные заботы, и дела, и никакие обстоятельства, не убили еще окончательно душу, осталось еще что-то в тебе от прежнего, ранимого ребенка, которого ласкают теплые и нежные руки матушки.

Не надо стесняться слез, боги, они тоже живые, и они тоже имеют право, как и люди плакать.

Внезапно все поменялось, и Перун стал обычным Перуном, строгим и справедливым богом, главой пантеона. Воздух внезапно взорвался белесой кляксой и оттуда, в Правь, влетел взлохмаченный, взвинченный до состояния взведенной пружины Орон. Каркнул, словно поперхнувшись собственным криком, и заорал, срываясь в хрип:

— Есть Славки след. Учуял я ее. У большого болота, с тиной перемешанный запах, и рядом еще мужской, человеческий, и духов каких-то, но не разобрать, словно покровом морока укрыто все.

— Так чего же ты сюда-то? — Подпрыгнул мгновенно Перун, засверкав молниями в глазах, и сжав заискрившийся посох. — Надо было туда незамедлительно лететь, вдруг снова потеряется. Где твои мозги были? Курица ты общипанная, а не оракул. Показывай, где это... Бегом туда...

— Чего курица-то сразу. — Обиделся ворон. — Я не воин, молниями как некоторые швыряться не умею. От куда мне знать, что там за нечисть такая завелась, что покрывалом морока Явь накрывать может. Вдруг с ней драться придется...

— Хватит болтать. Обиделся, видите ли, он. — Махнул на него рукой Перун. — Дорогу показывай.

***

Тропинка вела в угрюмый ельник, и все больше чавкала под ногами болотной влагой. Велимир недоуменно оглядывался, не понимая: «Чего это бабку занесло селится в столь странном месте, подальше от людей и недалеко от большого болота?»

— Сюда, касатики. Сюда. — Семенила мокрыми валенками впереди старуха. — Совсем чуток осталось. Дверку мне откроете, а я вас взварчиком попотчую, угощу на славу. Там обсохните да обогреетесь. У меня дом сухой да теплый. Вы не смотрите, что болото рядом, лекарка я, тут травы нужные собираю, да и от людей подальше. Недолюбливают наше племя людишки, вот и поселилась я к травкам поближе, да от завистников подалече. — Успокоила недоверие Велимира бабка.

Домишка оказался покрытой тростником лачугой, с большой, жарко пылающей печью посередине. Дверь оказалась настежь открытой.

— Ой! Чавой-то видать просохла, дверка-то, да сама и открылась. — Сконфузилась бабка. — Не подперла я ее, когда уходила. Но все одно, вы проходите, да присаживайтесь, касатики. Тута хорошо у меня, сухонько да уютненько. — Она как-то зябко передернула плечами, едва не поморщившись. — Сейчас за медком в подвал скоренько сбегаю, налью плошечку. Он у меня духмяный, сам в рот просится. — Она повернулась к Славуне, и мило, заискивающе улыбнулась. — Ты мне не поможешь ли, красавица? Темно там, лучинку зажженную подержишь, да посветишь бабушке, не то я сослепу еще мимо пролью, а медок-то добрый, жалко будет на землицу выплеснуть.

Они ушли, а Велимир сел на лавку, вытянул уставшие ноги и прикрыл глаза. Бабка ему не нравилась, суетливая, глаза бегают, казаться хочет добренькой, но ложь из нее так и сочится. Что-то с ней не так, но волноваться нечего. Что может плохого сделать старый человек молодому, крепкому парню. Да может ему только кажется бабкина лживость, а на самом деле все не так? Не идут в травницы да лекарки люди с злобными сердцами, не к лицу им это, они добро несут, да здоровье. За этими мыслями он не заметил, как уснул.

— Спишь? Дурень. А Славку тем временем уже веревками скрутили, сейчас и по твою душеньку заявятся. — Резкий писклявый голос прозвучал прямо под ухом, заставив Велимира вздрогнуть, мгновенно проснуться, и подскочить от неожиданности.

На лавке стоял, и возбужденно махал на него руками, малюсенький мужичек с всклокоченной бородой, и в зимнем потертом треухе, источающий резкий запах квашенной капусты, на плече у него сидел неестественно огромный светлячок, и пытался застрекотать, широко открывая беззубый рот, выкатив огромные глаза, но у него получалось только шипеть, вырывающимся из горла воздухом.

— Вы кто такие? — Парень сжал кулаки, готовый дать отпор разбудившей его нечисти.

— Это я тебе, к девушке тогда дорогу показывал. Домовой я Филька, а этого, что никак заорать не может, и лишь пасть разевает, Светозаром кличут. Но это все сейчас не важно, пустое это все. Там кикимора Славу усыпила и связала, а сюда Лихо несется, чтобы с тобой значится разобраться, да в болотце-то утопить, больно уж ему наша красавица приглянулась, а ты помеха. Я прошлый раз девчушку отседова вытащил, спас значит, а теперича вы, добровольно к кикиморе в дом заявились, вот ей старой удача-то привалила, а внучку счастье. Беги теперича парень, девке ужо не помочь. Старуха глаз с нее не спустит. Отдаст внучку на потеху.

— Так значит сестренку мою названную Славой кличут, а мы то ее Найденой назвали. Ну что же, спасибо за науку, теперь знать буду, а на счет Лиха, так я не тот человек, чтобы в беде друзей бросать да шкуру свою страхом спасать. Отобью девушку, или сгину. По-другому поступать не обучен. А ну-ка, с лавки брысь!

— Дурак!!! — Прорезался наконец голос светляка. — Он здоровенный как гора, сильный как дюжина медведей, а у тебя только нож засапожный. Беги дурак! Сгинешь.

— Брысь сказал с лавки. — Велимир махнул рукой и скинул духов на пол. — Сами бегите. — Он поднатужился, и вырвал с кусками досок, прибитую лавку от пола. — Хорошая вещь, крепкая, дубовая.

— Ну уж нет. — Захохотал неожиданно домовой, такого я не пропущу. Сбегу, век себе не прощу, что такое удовольствие пропустил.

— Ты что? Сдурел или капусты кикиморовской обожрался. — Взревел и сорвался в визг, затрясшийся от страха Светозар. — бежим отседова поскорее. — Жить хочу!!!

— Заткнись козявка. Сиди, смотри, да наслаждайся, если этот пацан проиграет, мы в подпол прыгнем, и уйдем норой кротовой, вон, смотри он какую дырку, лавкой проколупал, туда таких как я трое в ряд пролезут.

Между тем, на улице зачавкали по сырому мху тяжелые шаги, засопело хриплое, сбившееся длительным бегом дыханье, и рванув двери, в помещение, пригнувшись, влетело одноглазое чучело.

Здоровенный, полтора человеческих роста, полностью лысый, бледный до синевы мужик, одетый в грязную и мокрую, серую холщовую рубаху, такие же порты, и с голыми ногами (обувку на такие не подобрать, размер у них такой, что три Велемировых поместятся).

Плоское лицо с одним, по середине, состоящим из единого зрачка, поблескивающего красной искрой, глазом, крохотным, вздернутым вверх носиком, с вывернутыми наружу волосатыми ноздрями, и малюсеньким, ртом, с вытянутыми, как для поцелуя, синими губами. Вытянув длинные руки-грабли, с обгрызенными грязными ногтями, такое чудище ворвалось в дом.

Вот по этим самым губам, и по этому чудному носику, под хохот Фильки и визг Светозара, влепил со смачным звуком, и во всю мощь своих неслабых, привыкших к кузнечному молоту мышц, выдранной дубовой лавкой, Велимир.

Лихо резко хрюкнул, ноги его оторвались, и он, взлетев над полом, устремился в полет назад, где спиной вынес закрывшиеся за ним до этого двери, и чавкнув болотной жижей, растянулся, раскинув в разные стороны руки.

— А вы говорите: «Гора... Дюжина медведей...». -Вышел следом за ним Велимир, отбрасывая в сторону лавку и отвязывая от пояса веревку. — Против лавки дубовой, и медведи, беспомощны, как те поросята, али лягушата. — Хмыкнул он, и присел над монстром, ловко скручивая тому руки и ноги. — Показывайте, теперь, где кикимора? Пойду и бабулю заодно с внучком приласкаю. — Обернулся он к вышедшим за ним духам.

— Ой!!! Мамочки!!! — Заверещал, панически расправив крылья и выпучив глаза Светозар. — Бежим отсель Филенька, бабка в истинный облик обернулась. Сожрет тут нас всех, за внучка сваво!!!

Абсолютно бесшумно, практически не касаясь ступеней, из погреба поднялась мерзкая тварь. Темно-зеленое существо, длинное и худое, с накинутым на покатые плечи длинным плащом, сотканным, из болотной, подопревшей, с признаками белесой плесени тины, с которого струились на стоптанные валенки совсем еще недавно безобидной бабули, ручейки коричневой жижи. Корявые, пальцы с длинными черными когтями, целились в Велимира, а из них тянулись полупрозрачные нити, желтого цвета, проникающие в грудь парня. Красные, маленькие глаза светились злобой, длинный нос, нависал крючком над тонкими губами, открытыми в вопле, напоминающем плачь младенца, а с острых как пилы зубов капала зеленая слюна.

Велимир только и успел, что обернутся в ту сторону, куда смотрел бившийся в истерике светляк, да так и замер. Обездвижившая парня волшебная сила кикиморы, окутала тело парня, спеленала желтым облаком дурмана, и он, закрыв глаза, погрузился в глубокий, сладкий сон, отразившийся блаженной улыбкой на губах.