Скорость. Назад в СССР

Глава 8

— Так, понятно. Стоп… — он развел руками, будто раздвигая невидимые волны и глядя вниз присел на одно колено, — а это что? Отойдите гражданин, не затопчите мне улику.

Сержант смотрел на забрызганный кровью перочинный ножик, валяющийся на земле.

Он снова бросил быстрый взгляд на меня и нахмурив брови спросил:

— Это ваше, гражданин?

Если раньше плохие новости распространялись

со скоростью звука, то теперь они распространяются

со скоростью передачи электрического сигнала.

Эрнст Кренкель радист «Челюскина»

Твою же дивизию! Каналья! Как хорошо, что я не прикоснулся к этому дурацкому перочинному ножику.

Только этого мне не хватало для полного счастья.

Я стоял в отделении милиции в коридоре, куда меня доставили сразу после задержания. Вот повезло, как утопленнику, вытянул «счастливый» билет.

Мало того, что я должен был явиться милицию после выписки из больницы по поводу угона и взятия меня на поруки, так теперь меня самого привезли ещё и из-за драки.

Повезло, так повезло. Но я ни о чем не жалею, таких ублюдков, как Щукин надо бить, как только они борзеют.

На меня составили протокол и велели ждать. Когда на улице опрашивали соседей мнения разделились. Часть людей, узнала Щуку и рассказывала, что нож принадлежал ему и он с самого начала держал его в руках.

Другая часть утверждала, что я сам с ножом набросился на тех троих, но они его у меня отобрали.

Никогда не понимал, зачем говорить то чего не было и сам не видел, искажать события, додумывать, строить догадки. Ведь от этого, как в моем случае, может зависеть судьба или жизнь другого человека.

Но к моему счастью или несчастью, я пока не разобрался, в отделение приехал отец. Соседи позвонили маме сообщили о драке, а она уже отцу.

Почему к несчастью? Ведь я должен быть счастлив от того, п что пока не загремел в тюрьму.

Но я знал, что лишив его «копейки» я принес ему большое разочарование в жизни, а я не хотел делать его несчастным.

Меня очень удивило то, что он подключился к решению моих проблем. Обычно его не интересовало ничего кроме машины с гаражом.

Сейчас он находился в кабинете начальника милиции и о чем-то с ним говорил.

Дело по угону оказалось в подвешенном состоянии, потерпевшая сторона заявила о полном возмещении ущерба, руководство автобазы хотело даже забрать заявление, но похоже, что последняя моя драка все перечеркнула.

Милиционер оформлявший протокол сказал, что я общественно опасен. Я так и не понял, говорил ли он это всерьез или это у них из-за постоянного психологического стресса на работе такой циничный юмор.

По коридору расхаживали сотрудники милиции, не обращая на меня внимания пока дверь к кабинет начальника милиции не отворилась и меня не позвали.

— Ну, что же ты, герой? — за столом сидел очень крупный человек в милицейской форме, — не успел с угоном разобраться, уже людей начал калечить.

Он был очень полным и имел целых три подбородка. На плечах его кителя красовались погоны с полковника. Он говорил басом, и казалось, что его взгляд прожигает меня насквозь.

Кровь прилила к голове, я чувствовал, что густо покраснел от стыда.

Но не это меня жутко смущало. Нет, конечно, я за секунду понял, кто сидит передо мной.

Масштабная во всех смыслах фигура. Уверен, что полковник пообломал клыки не одному матерому волчаре, и наверняка кое-кому из них даже вырвал с мясом.

Меня выбивало из колеи присутствие в кабинете отца, он сидел пол-оборота ко мне положив руки на спинку стула. Наши глаза встретились.

Его взгляд был холоден и, казалось бы, ничего не выражал. Но я знал, что за этим холодом скрыт упрек и разочарование.

Я опустил голову. Мне было чертовски не по себе. Начальник милиции, наблюдая за этой сценой продолжил:

— Чего голову опускаешь? Посмотри, посмотри отцу в глаза. В глаза смотри отцу, я сказал!

Какая-то неведомая сила прижимала мой подбородок к груди.

— А когда ты безобразничал не думал, что придется отвечать? Что теперь раскаиваешься?

Я кивнул. Теперь мне, действительно, мое желание что-то доказать слесарям в гараже и угон казались какой-то несусветной глупостью.

— Значит так. Благодари отца и носи его на руках за то, что он не поленился, привез все твои грамоты и характеристики, копию приказа о зачислении в институт. Поверь, моему богатому опыту, такой отец есть далеко не у всех. Это, — он с легким хлопком накрыл ладонью с толстыми пальцами протокол, лежащий перед ним на столе, — пока полежит тут. Но, учти…

Он придвинулся к столешнице и, чуть повернув голову, уставился мне в глаза, замахал указательным пальцем:

— Еще, хоть одно мелкое происшествие: цветок в клумбе завянет, муха на окне сдохнет, если хоть кто-нибудь на тебя пожалуется — тут же пойдешь на скамью подсудимых! Да, и водительские права мигом потеряешь, я могу это устроить. Ты меня понял?

— Понял, товарищ полковник.

— Щукин кем тебе приходится?

— Он мой бывший одноклассник. Никем больше не приходится.

— Ты с ним заодно?

— Нет, у меня с ним как-то с самого начала не сложились дружеские отношения.

— Я давно на этого мерзавца зуб имею. Скользкий, как угорь. Но ничего сколько веревочке не виться, жаба в голубя не превратиться. Твое счастье, что в вашем доме сотрудник проживает. Он в окно все видел и слышал лично. Всё. Или в коридоре.

Мы шли домой молча. Каждый в своих мыслях. Выйдя от начальника милиции, не проронили ни слова. Когда мы уже подходили к подъезду, отец остановился неожиданно спросил:

— За что ты этого своего приятеля бил?

— Он мне не приятель, плохое про маму сказал.

Отец поднял брови, потоптался на месте, потом пошел к двери. Взявшись за ручку, он снова на мгновение остановился и не оборачиваясь ко мне тихо пробубнил:

— Правильно. За маму я бы и сам кому хочешь навешал.

Меня словно поразило громом. Такого в моей жизни еще никогда не было. Отец всегда был со мной очень суров и я никогда не слышал его одобрения или похвалы. Я не знал, как реагировать на эти неожиданные слова.

В тот момент я даже ощутил что-то наподобие духовной связи с ним. Но правда совсем ненадолго.

Дома у нас произошел разговор. Этого следовало ожидать. Я был готов объяснить свои действия, но не был готов к его жесткой реакции.

— Вот теперь объясни мне, что это было? Какого ляда тебя потянуло на эту гребанную автобазу? Какого беса, ты угнал чужую машину и поехал на ней форсить по всей Москве? Гонщиком себя возомнил?

Он говорил спокойно, чеканя каждую фразу. Я его таким никогда не видел. Каждое слово звучало, будто гвоздь, вгоняемый в гроб.

Сестра с мамой, молча слушавшие всё это, вышли после первых десяти минут.

Отмолчаться не получилось.Что-то в наших взаимоотношениях кардинально поменялось. Это не было обычной нотацией с фразами типа:«ты о нас с матерью подумал»?

Отец хладнокровно требовал объяснений на каждый свой вопрос. Если я не мог или не хотел отвечать, то он задавал свой вопрос снова и снова.

Это было тяжелы общением. Я пытался показать ему, что люблю автомобили также как он, болею ими, знаю о них очень многое и хочу посвятить им свою жизнь.

Но только уже не как автолюбитель, а как профессионал. почувствовал, что сморозил глупость.

Уже потом я понял, что это звучало, как высокомерие. Мол, «я, профессионал, знаю лучше и больше, чем людишки автолюбители»

Но это никак не отразилось на лице отца.

— Вообщем, так, — резюмировал он, — с автомобилями в нашей семье покончено раз и навсегда.

— Пап, как же покончено? Ты что? Меня же взяли в гоночную команду. Меня взяли на поруки, ты же сам знаешь. Только что с начальником милиции сам обсуждал.

— Я сказал, никаких машин, гонок! Никаких гоночных команд и автобаз! С меня хватит одной единственной гонки, которую ты всем нам устроил. Не хватало еще выскребать твои останки из разбитого автомобиля. Слышать ничего не желаю. Слава Богу ты еще никого не угробил.

— Пап, ну тогда я людей подставлю. Там Игорь Николаевич Трубецкой за меня поручился. Он великий гонщик в прошлом и граф, то есть князь.

— Мне плевать на твоего князя и гонщиков. Пойдешь и сам уладишь вопрос. Попросишь прощения, откупишся тортом или как там еще, меня не волнует. Я запрещаю тебе заниматься гонками.

— Пап, ну ты же сам мечтал о машине всю свою жизнь. Ну вспомни себя. У меня такая же мечта…

— Ты что, оглох или русский язык совсем не понимаешь? Я тебе сказал — нет! Слава Богу ты еще не успел никого угробить.

Он резко встал со своего кресла вышел и через минуту вернулся с двумя пустыми пыльными мешками из под картошки. Протянув их мне, он приказал твердым голосом.

— Собирай всю свою горебанную маккулатуру.

— Какую макулатуру?

— Все, что у тебя там связано с автомобилями.

— Ты имеешь ввиду журналы?

— Я имею ввиду всё! Начиная с фотографий, плакатов и книжек, заканчивая газетами и журнальчиками.

— Но…

— Никаких «но». На помойку!

— Пап, я понимаю, что доставил вам с мамой кучу бед. Мы потеряли машину, но я отработаю, я все верну. Мы купим новую, поверь.

— Или ты сейчас все несешь на помойку, или я сам это сделаю, а ты уберешься из моего дома!

Я правда, не ожидал такой жесткости. Это была его месть. За утраченный «жигуленок». Черт. Как мне было тяжело осознавать, что мне мстит собственный отец. Это было невыносимо, но отправился исполнять его волю.

Если бы он дал мне время, то я мог бы обменять или продать свою коллекцию журналов и вполне приличную библиотеку автолюбителя. Но времени совсем не было.

Я с тяжелым сердцем заполнил оба мешка. Когда я их вытащил в коридор в надежде отговорить его выбрасывать все это богатство, он не дал мне ничего сказать

— Подожди, — он ушел в свою с мамой комнату и принес свои автомобильные справочники, — вот, это туда же. Неси на помойку и не вздумай, что нибудь прятать.

— Я один два мешка не донесу.

— Ничего, сделаешь две ходки.

Я потащил тяжеленный мешок на улицу. И оставил его у помещения откуда мусоровоз каждое утро забирал отходы. Отец молча наблюдал за этим,сложив руки на груди и стоя у окна.

Я был уверен, что такое добро не пролежит до утра.

Пока я ходил и спускал сворой мешок со своими любимыми журналами первый уже успел испариться.

Все произошедшее было настоящим ударом судьбы, который я решил встретить с достоинством.

Я был раздавлен, мне казалось, что отказ от мечты стать гонщиком был настоящей катастрофой.

Но всё, что нас не убивает, то нас не убивает. Я жив, мои близкие тоже. Я на свободе. А это главное. Я пытался себя этим утешить. Но легче на душе не становилось

Мои отношения с родителями были мне дороже журналов. Отец сделал все, чтобы моя жизнь не покатилась под откос.

Когда я вернулся и выглянул в окно, то увидел, как несколько мужиков дербанят мою коллекцию и чуть ли не деруться между собой.

Мама с сестрой уже вернулись и пили на кухне чай.

— Поговорили уже с папой?— да, поговорили.

— И что же он тебе сказал? — спросила мама.

— Сказал, что пора завязывать со всем этим: с машинами, с гонками.

Она видела, что мне это признание даётся тяжело.

— Ты дал ему слово?

— Я выбросил все книги и журналы по его просьбе. Мам, я не понимаю,как папа так может поступать?

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну он пытается избежать повторения этой ситуации с Москвичом в будущем, его можно понять.

— Я не про себя, а про него. Как так можно отказаться от дела всей жизни, от того, что очень любишь? Я понимаю, что все произошло из-за меня. Но нельзя же так прям по живому резать и себя наказывать.

— Не укоряй себя, что ни делается, все к лучшему.

— Но ведь можно же было начать всё с начала?

— Ты еще слишком молод, вырастешь, поймешь. Время пройдет, отец твой успокоится и смягчится. Может и начнет сначала.

Лично я сильно сомневался,в том, что он успокоится и начнет сначала. Но этого никто не знает.

Вообщем так вышло, что единственный, кто в семье меня поддержал и понял — это сестра Натаха.

Когда мы с ней остались одни на кухне она набросилась на меня с расспросами.

— Ну что там было? Ты на самом деле угнал у академиков гоночный «Москвич»? Я вообще не поверила, пока «папан» уехал на Жигулях,а вернулся пешкодралом.

Моя сестренка была мировой девчонкой, мы делились многим, что не могли рассказать друзьям а тем более родителям

Мы с Таткой большие друзья. Все детство держались вместе, сначала она меня опекала в школе от неприятностей, а потом, когда я вырос и нарастил на кости мяса, мы поменялись местами. Теперь наоборот — я опекал сестренку и не давал ее в обиду.

Она училась в Ленинграде на биофаке ЛГУ и приезжала на летние каникулы домой.

— Ага, чистая правда.

— Сумасшедший! Зачем ты это сделал? — она улыбнулась, обняла меня и чмокнула в щечку.

— Да вот, всё как в поговорке — дурная голова ногам покоя не дает. Видишь, что за ерунда вышла из-за того, что пытался каким-то левым пацанам доказать, что я крутой.

Я подробно рассказал о том, что произошло. Как мне отказали в месте механика, как я встретил Трубецкого не зная, кто это такой. Как я решил отомстить и прятался в ремонтном боксе ну и как завел и уехал, заблудился. Как за мной погнался гаишник, и как чуть не врезался в стоящие на аварийке машины на съезде на МКАДе.

— Я тебе вот, что скажу. Чтобы мама с папой не говорили, ты ни за что не расставайся с мечтой. Верь в нее, не сдавайся. Все получится.

— Ты мне предлагаешь нарушить слово, которое я дал отцу? Он же меня вытащил за шкирку из тюряги.

— Понимаешь, сейчас, когда все на взводе — это как открытая рана. А через полгода все уляжется, забудется. Они по-другому на всё смотреть будут. Слава Богу ты жив, а все остальное можно исправить.

Еще я ей рассказал про Щуку и все, что произошло. Не стал акцентировать внимание Татки на его интересе к Насте, просто сказал:

— Если этот Щука будет подкатывать на хромой козе к Насте пусть она его смело отшивает и звонит тут же мне.

— Кто, этот шибзя? Я тебя умоляю, она сама с этим малолеткой справится. Но спасибо, что предупредил. А по машинам не грусти, я точно знаю, что мой брат будет одним из лучших гонщиков СССР.

Как назло после всего, разговора с Таткой и всего, что произошло мне снился сон про гоночные соревнования. Я немного старше и выгляжу иначе, но я знаю, что это я. Все по-другому, словно дело происходит в будущем.

Вечер или ночь. Я крепко держусь за руль, ревет двигатель, нога выжимает педаль газа, которая уперлась в пол.

Потом вижу себя как будто со стороны.

Я несусь в нереально красивой машине с какими-то надписями с невероятной скоростью к финишной прямой, обгоняя других, как стоячих.

Дорога хорошо освещена. Я не видел раньше такого света.

Глянцевая краска машины зеркально отражает ослепительные вспышки.

Это один за другим мимо проносятся столбы, с подвешенными на них яркими фонарями.

Трибуны со зрителями, мелькнувшие слева моментально остаются где-то позади. А впереди человек размахивающий клетчатым черно-белым флагом, таким же как шахматная доска. Я проезжаю мимо него и начинаю тормозить. Я победил, я первый, душа полна восторга.

Когда машина останавливается, я вылезаю из салона, но не через дверь, а через окно. Потом снимаю шлем, встаю на пьедестал и смотрю в небо. Чувствую себя чемпионом. Это ни с чем не сравнимое ощущение.

Справа и слева от меня стоят двое моих друзей, нас поздравляют, нам приятно. Потом мне вручают огромную бутылку шампанского. Сначала я не понимаю, что с ней и я, как избалованный подросток, взбалтываю и начинаю поливать окружающих.

Я вижу десятки красивых лиц и великолепных автомобилей.

Все смеются и хотят попасть под брызги. Кроме одного человека в толпе. Он совсем не улыбается и сурово смотрит на меня. Это мой отец.

От этого холодного взгляда я проснулся. Прекрасный сон испарился, я вновь очутился в нашей московской квартире.

Отцовская фраза «никаких гребаных гонок!» никак не хотела ужиться в моей душе с только что испытанным чувством победы.

Мне предстояло сходить на автобазу Академии Наук, найти Трубецкого и рассказать о своем отказе от места в команде.

Я проснулся рано и вышел из дома, не позавтракав — решил прийти на автобазу к открытию смены.

Так мне не пришлось бы искать способы как проникнуть на территорию, ведь у меня по-прежнему не было телефона Трубецкого.

Утренняя прохлада, яркое м

осковское солнце и голубое небо настроили меня на положительный лад.

Несмотря на все проблемы и сложности последних дней я отправился в гараж Академии Наук в бодром расположении духа.

Поливальная машина, проезжающая по широкой улице 50-ти летия Октября снимала слой пыли, накопившийся за предыдущий день.

В брызгах воды, исходящей из форсунок тонкой стеной, отражались цвета радуги.

Люди спешили на работу, открывались магазины и газетные киоски, а городской транспорт: автобусы, трамваи и троллейбусы развозили москвичей и гостей столицы по своим делам.

До автобазы можно было проехать на автобусе, до нее всего пара остановок, но я по своему обыкновению шел пешком.

У меня не было денег на транспорт, но это меня никогда не смущало. Иногда с пацанами мы цеплялись за лестницы сзади троллейбусов и так ездили зайцем, но я давно уже вышел из этого возраста и не мог себе такого позволить.

Минут через пятнадцать я дошел до ворот предприятия. И вовремя. Когда я подходил к проходной, то увидел, как на стоянке перед автобазой паркуются легковые машины.

Некоторые счастливчики приезжали на работу на личном транспорте. Таких единицы, и Николай Соменко был одним из них. Он вышел из ярко-красной «трешки» Жигулей, запер дверь на ключ и направился в сторону домика с охраной.

— Николай! Подождите! — закричал я, переходя на бег, — подождите меня, пожалуйста.

Но единственный гонщик команды Академии наук никак не отреагировал на мой вопль.

Соменко или усердно делал вид, что не замечает меня и погружен в свои мысли, или он действительно не расслышал.

Через несколько секунд он скрылся в здании проходной.

Въездные ворота автобазы пока были закрыты я попробовал рассмотреть куда он направился в просвет между створками, но его уже и след простыл.

У меня было такое чувство, что он по прежнему испытывает ко мне глубокую неприязнь. Ну и хрен с тобой Соменко. Мне от тебя не холодно, ни жарко, тем более, что я завязал с автоспортом.

Немного поразмыслив, я решительно направился к сторожу в помещение проходной автобазы.

— Здравствуйте, а Трубецкой Игорь Николаевич, уже приходил? — обратился я дедульку в форменной «вохровской» фуражке.

— Нет еще, не было его пока. А не тот ли ты пацан, который Москвич угнал? — он посмотрел на меня с прищуром.

Отпираться было бессмысленно. Он узнал меня, потому что дежурил в тот злополучный день.

— Тот самый,

— Да как же тебе не совестно было такое учудить⁈

В следующие пару минут, я выслушивал воспитательную лекцию, о том, что я ни на что не гожусь в этой жизни и своем низком моральном облике.

Я молча слушал и не пытался оправдываться или огрызаться, как это делали бы некоторые мои свертики. Натворил — отвечай.

К счастью эта пытка длилась недолго. У меня за спиной появился Игорь Николаевич.

— Александр Сергеевич, доброе утро. Как вы себя чувствуете? Вы все же решили присоединиться к нашей команде, Федор Степанович, — он с вежливой улыбкой обратился к сторожу, — пропустите, он со мной.

Я кивком поздоровался в ответ, хотел было возразить, но «вохровский» дед не дал мне этого сделать.

— Эк, вы его уважили. Пропуск пусть выписывает, ваш Александр Сергеевич, — он указал на темную квадратную нишу в стене с закрытым окном бюро пропусков.

Трубецкой посмотрел на часы. Стрелки показывали без пятнадцати восемь.

— Вот как мы поступим, дождитесь открытия бюро пропусков, а потом выпишите пропуск к Трубецкому и приходите в шестой бокс, туда где мы с вами встречались в крайний раз. Я как раз пока чай поставлю, а там и побеседуем.

— Я хотел вам сказать, Игорь Николаевич… — ком подступил к горлу.

Но он улыбнулся похлопал меня по плечу.

— Позвольте мне оставить вас. За чаем все расскажете, Александр Сергеевич.

И направился на территорию автобазы.

Каналья, я мысленно поругал себя за нерешительность. Ну что же чай так, чай.

Я простоял до открытия. Работники автобазы потянулись рекой. В какой-то момент

Ровно в восемь, оконце из коричневого ДСП с фактурой под дерево отворилось. В глубине бюро пропусков за канцелярским столом сидела полная кучерявая женщина неопределенного возраста, которая выписала мне пропуск.

Дед, прочитавший лекции о моем образе, порочащем весь советский Комсомол и страну в целом, даже не взглянул на прямоугольный желтоватый листок с моей фамилией и временем посещения.

Когда я подходил к боксу, то увидел напротив какую-то непонятную груду металла.

Я даже не сразу узнал разбитый в адский хлам Москвич, теперь я понял почему Трубецкой сказал, что я родился в рубашке.

Крыша машины была срезана. Видимо, ее резали когда доставали меня из салона.

Переднее правое колесо вырвано вместе с мясом и рычагом. Колесо и крыша лежали тут же поодаль.

Вообще передняя подвеска была полностью уничтожена.

Измятые бока Москвича, выглядели так, словно сделаны из фольги, которую комкал великан.

Морда сплюснута в гармошку, как у породистого английского бульдога. Почти оторванный покореженный до неузнаваемости капот, висел на соплях. Радиатор в лепешку, алюминиевый блок расколот. От него отвалился треугольный кусок размером с ладонь.

Через зияющую дыру и остатки вытекшего масла можно было разглядеть внутренности движка. Сразу угадывался контур гильзы.

Мне тут же во всех деталях вспомнилась моя авария. Еще я попробовал представить, что почувствовал бы, если бы Москвич был бы моей спортивной машиной, и я оказался бы на месте Николая Соменко накануне важных соревнований.

Пожалуй, я был бы готов линчевать угонщика.

— Поверьте мне, Александр Сергеевич, ее не восстановить. Все, что можно было снять на запчасти мы уже почти сняли. Там даже от заднего моста мало что осталось, она под списание. На металлом, — услышал я голос Трубецкого из-за спины, — идемте пить чай.

Я обернулся и увидел его добрую улыбку.

— Игорь Николаевич, я пришел сказать, что не могу вступить в вашу команду, простите меня.

— Вот как? Могу предположить, что у вас семейные разногласия на этот счет.

— Мой отец категорически против.

— Что же эта ситуация мне знакома. Мой папа', — он сделал ударение на последний слог, — тоже считал мои увлечения лыжами, велосипедами и автомобилями абсолютно глупыми занятиями.

— Почему?

— В нашей семье эти занятия считались грубыми и недостойными благородного мужа. Представитель рода Трубецких обязан был реализовывать себя в интеллектуальных сферах.

— Но ведь скачки это спорт аристократов?

— Семья может владеть лошадьми, но быть жокеем постыдно.

И тут я оглянулся и увидел её! Нашу «копейку». Она стояла на яме в боксе, и уже была принаряжена гоночными полосами и номерами на дверях и капоте.

Наш Жигуленок, обутый в новую резину с широким профилем, призывно сверкал хромированной решеткой радиатора и ободками вокруг фар.

Автомобиль словно улыбался мне, как старому доброму приятелю.

Лучше бы я этого не видел. Дыхание сперло и в висках застучало. В этот момент я всеми клетками своего организма желал стать гонщиком.