Сказки о воображаемых чудесах

Чары мантикоры Джеффри Форд

Первые сообщения о существе — пока что его только видели издалека — были полной нелепостью. Хаос отдельных частей тела; невозможность описать улыбку. Цвет, говорили они, был пламенем, раскаленными углями, цветком, и каждый из очевидцев пытался изобразить песню существа, но ни один не смог. Мой учитель, волшебник Уоткин, приказал мне записывать и зарисовывать каждое их слово. Заниматься этим делом призвал нас Король, добавив: «Послушайте, что они там мелют. Пусть они поверят, что я приказал вам разобраться в этом. На самом деле, старый мой дружище, это лишь дурные пары в воздухе». Мой учитель покивал с улыбкой, но, стоило Королю покинуть комнату, Уоткин обернулся ко мне и прошептал: «Мантикора».

— Это, без сомнения, последняя из оставшихся, — сказал он. Мы стояли на балконе и наблюдали в предвечернем свете, как королевские охотники возвращаются из леса во дворец; по ярко-зеленой траве за ними тянулся ярко-алый след: кровь жертв, замученных мантикорой. — И она очень старая. Посмотри: лошадей сжирает целиком, а от людей порой остаются одна или две конечности. — Он наложил чары защиты, пропустив перо колибри через игольное ушко.

— Вы хотите, чтобы она выжила? — спросил я.

— Я хочу, чтобы она умерла естественной смертью, — был его ответ. — Нельзя, чтобы мантикору убили королевские охотники.

Под луной и звездами, на самом краю осени, мы сидели с прочими придворными на крепостной стене замка и слушали трели загадочного создания, похожие на пение флейты: оно выпевало гаммы — вверх-вниз, вверх-вниз. Голос доносился из дальнего конца темного леса. От этих звуков хрустальные кубки дрожали. Дамы с высокими прическами, припорошенными пудрой, при свете свечей затеяли игру в червы. Мужчины, привалившись к стене, с трубками в зубах обсуждали, как бы они прикончили зверя, если бы им доверили выполнение этой задачи.

— Волшебник, — сказал Король. — Я полагал, ты предпримешь меры.

— Так и есть, — отозвался Уоткин. — Но это непростое дело. Магия против магии, а я ведь совсем одряхлел.

Через несколько мгновений рядом с Королем появился придворный механик. Он нес оружие, стрелявшее стрелами из слоновой кости.

— Наконечник обмакнули в кислоту, которая разъест плоть этого существа, — сказал механик. — Цельтесь выше шеи. И не забывайте как следует смазывать шестерни.

Его высочество улыбнулся и кивнул.

Неделей позже, как раз перед ужином, Король, как обычно, справлялся о государственных делах. Ему сообщили, что существо сожрало двух коней и охотника, отняло правую ногу у подмастерья механика и так согнуло и искорежило новое оружие, что отравленная стрела, которой надлежало сразить чудище, полетела совсем в другую сторону и вонзилась механику в ухо. Мочка стекла с его головы, как расплавленный воск с горящей свечи.

— Мы боимся, что оно может отложить яйца, — сказал механик. — Предлагаю спалить лес.

— Мы не будем жечь лес, — отрезал Король. Он повернулся и посмотрел на волшебника. Тот притворился спящим.

Я помог старику встать со стула и препроводил его вниз по каменным ступеням в коридор, который вел к нашим покоям. Не успел я распрощаться с ним, как Уоткин схватил меня за ворот и прошептал:

— Чары теряют силу, деснами чую!

Я кивнул, и он прошел мимо, уже не нуждаясь ни в чьей помощи. Я последовал за ним, но по пути оглянулся через плечо. Я был уверен: Король знает, что магия его придворного чародея обернулась против него самого.

Я прилег в своем уголке у западной стены мастерской. Отсюда мне была видна вывернутая наизнанку безволосая шкурка горбатой обезьянки, что свисала с потолка в другой комнате. Волшебник выписал ее из Палгерии пять лет тому назад — во всяком случае, так было указано в его записях. Когда посылка прибыла, я понял по реакции Уоткина, что он забыл, что собирался с ней делать. Двумя днями позже он подошел ко мне и сказал: «Пользуйся этой обезьяной по своему усмотрению». Я не знал, как с ней поступить, и подвесил ее к потолку в мастерской.

С первого дня моей службы Уоткин настоял, чтобы я ежедневно делился с ним своими снами. «Посредством снов твои недоброжелатели проникают сквозь оборонительные сооружения твоего бытия», — сказал он мне во время грозы. Был полдень, середина августа, и мы стояли абсолютно сухие под раскидистыми ветвями болиголова, а ливень, словно занавес, задернул мир вокруг. Той ночью во сне я шел за женщиной по полю багряных цветов и постепенно, по покатому склону, дошел до обрыва. Внизу вздымался, точно дыша, чудовищных размеров курган из черного камня, и, когда он предстал перед моим взором во всю свою ширь, в провалах трещин и изломов я разглядел ало-рыжее пламя, сияющее из глубин. Женщина из сна обернулась через плечо и спросила: «Ты помнишь день, в который пришел служить волшебнику?»

Затем свет проник в мои глаза, и я с удивлением обнаружил, что пробудился. Склонившийся Уоткин светил мне в лицо фонарем. Он сказал: «Оно погибло. Поднимайся скорее». Он отвернулся от кровати, снова погружая меня в тень. Одеваясь, я сильно дрожал. Я видел, как старик из ноздри придворной дамы зубами вытягивает дух шипящего демона. Уму непостижимо! Его мантия была украшена роскошным узором из пионов на снегу, но я больше не доверял солнцу.

Я вошел в мастерскую, когда Уоткин убирал все с огромного стола. На нем он обычно смешивал свои порошки и препарировал рептилий: в их крошечном мозгу была особая доля. Если ее растолочь, высушить и добавить в зелья, они начинали действовать гораздо быстрее.

— Сбегай за пером и бумагой, — сказал он. — Мы все запишем.

Я сделал, как мне было велено, и принялся помогать ему.

В какой-то момент он попытался поднять большой хрустальный шар с голубым порошком, и его тонкие запястья задрожали от усилия. Я подхватил шар, когда он уже выскальзывал из его ладоней.

Внезапно в воздухе разлился аромат роз и корицы. Волшебник принюхался и предупредил, что оно вот-вот прибудет. Шестеро охотников несли тело, распростертое на трех походных носилках и укрытое потрепанным гобеленом. На нем была выткана сцена из Войны Ив, и до настоящего момента он висел в коридоре, ведущем от Сокровищницы к Фонтану Сострадания. Мы с Уоткином отступили на шаг, пока темнобородые охотники, кряхтя и скрипя зубами, водружали носилки на стол. Когда они покидали наши покои, учитель одарил каждого маленьким свертком порошка, перевязанным лентой. Подозреваю, то был афродизиак. Перед тем как получить свою награду и удалиться, последний из охотников взялся за угол гобелена и, высоко подняв его, обошел вокруг стола, открывая взору мантикору.

Я лишь бросил взгляд и тут же отвернулся, движимый инстинктом. Опустив глаза, я слушал, как мурлычет, взвизгивает и щебечет старик. Густое облако аромата, исходившее от существа, тяжким грузом давило мне на плечи, и я услышал, как загудели мухи. Волшебник влепил мне пощечину и принудил поднять взгляд. Невозможно было противиться его руке, сжимавшей мне затылок.

Малиновый. Оттенки малинового. Различив цвет, я увидел зубы; прошло время, прежде чем я смог разглядеть что-либо еще. Одновременно улыбка и гримаса боли. Я заметил львиные лапы, мех, грудь, эти длинные дивные волосы. Сияющие пластины хвоста переходили в гладкое острое жало; на его кончике выступила пузырем капля яда.

— Запиши это, — велел Уоткин. Я нащупал перо. — Мантикора женского пола, — продиктовал он. Я записал это вверху страницы.

Волшебник сделал шаг, и шаг этот, казалось, тянулся целую минуту. Затем он шагнул еще и еще и принялся медленно обходить стол, изучая существо со всех сторон. В правой руке у него была трость; набалдашником ей служило резное изображение его же головы. Наконечник не касался земли.

— Нарисуй ее! — приказал он.

Я принялся за дело, в котором был едва сведущ. И все же я изобразил ее — человеческая голова и торс, могучее тело льва, хвост скорпиона. Оказалось, что это был мой лучший рисунок, но и он был ужасен.

— Я впервые увидел подобное ей существо еще мальчиком, — заговорил Уоткин. — Мы с классом пошли на прогулку к озеру. Мы только вышли из сада на бескрайний луг с желтыми цветами, как моя учительница, женщина по имени Леву, у нее еще была родинка в углу рта, одной рукой приобняла меня за плечо, а другой указала вдаль и прошептала: «Посмотри! Это мантикоры, муж и жена». И я увидел их: размытые багряные пятна, что лакомились низко висевшими фруктами на самом краю луга. Вечером, когда мы возвращались домой, то почувствовали их особую вибрацию, и эта пара напала на нас. У каждого было по три ряда зубов, которые двигались с безупречной синхронностью. Я смотрел, как они пожирают учительницу, и пока она исповедовалась мне, погружаясь в безумие, я читал за нее молитвы, а чудовища декламировали стихи на каком-то неведомом языке и слизывали с губ кровь.

Я записал все, что рассказал мне Уоткин, хотя не был уверен, что это относилось к делу. Он ни разу не взглянул мне в глаза. Все шагал, шагал медленно вокруг существа, легонько прикасаясь к нему тростью, украдкой заглядывая в темные впадины ее тела.

— Ты видишь лицо? — спросил он меня, и я ответил, что да, вижу. — Если бы не эта дьявольская улыбка, она была бы прекрасна, — произнес он.

Я попытался представить себе ее без улыбки, но моему внутреннему взору предстала только улыбка без нее. Достаточно сказать, что кожа ее была малиновой, как и мех, а глаза подобны желтым бриллиантам. Ее длинные волосы обладали собственным разумом — ало-сиреневые плети, послушные воле хозяйки. И эта улыбка…

— Она жила совсем рядом со мной, и волосы ее были так же длинны, но казались чистым золотом, — продолжил Уоткин, указывая на мантикору. — Я был чуть моложе, чем ты сейчас, а она чуть старше. Лишь однажды мы ушли в пустыню вместе и спустились в дюны. Там, под землей, среди руин, мы увидели морду горбатой обезьяны, вырезанную из камня. Мы вместе легли перед ней, поцеловались и заснули. Родители и соседи разыскивали нас. Глубокой ночью, когда она спала, ветер подул сквозь сжатые губы каменного лица, предупреждая меня о предательстве и о времени. Когда она проснулась, то сказала, что во сне ходила к океану и рыбачила с мантикорой. В следующий раз мы поцеловались на нашей свадьбе… Нарисуй это! — вдруг закричал он.

Я старался как мог, но не знал, должен ли изображать мантикору или волшебника с ней на пляже.

— И вот еще что, касательно улыбки… — сказал он. — Она постоянно, непрерывно шлифует естественный вращательный механизм хорошо смазанных челюстей и зубов в три ряда. Даже после смерти, в могиле, мантикора пережевывает кромешную тьму.

— Мне нарисовать это?

Он принялся вышагивать. Через несколько секунд ответил «нет». Затем, положив трость на краешек стола, он взял лапу существа в обе руки:

— Посмотри на этот коготь. Как думаешь, сколько голов он отделил от тела?

— Десять.

— Десять тысяч, — проговорил Уоткин, отпуская лапу и заново берясь за трость. — А сколько теперь голов оторвет?

Я не ответил.

— Лев — это мех, мышца, жила, коготь и скорость. Вот пять ингредиентов неизмеримого. Однажды правитель королевства Дриша поймал и приручил выводок мантикор. Он водил их на битвы на железной цепи в тысячу звеньев длиной. Они прогрызали первые ряды нападавших игридотов с тем же искусным упорством, которое их высочество оставляет лишь для самых отборных лакомств.

— Записать это?

— До последней слюнявой гласной, — сказал волшебник, кивая и медленно передвигаясь. Его трость наконец ударила об пол. — Считают, что в однокамерном сердце мантикоры плавает другой орган, еще меньше. В центре этого меньшего органа есть крошечный золотой шарик — из самого чистого золота, которое только можно вообразить. Такого чистого, что оно съедобно. И, как мне говорили, если его съесть, то тебе миллион ночей будут сниться полеты в небе.

У меня был дядя, который выследил зверя, умертвил его, вынул золотой шарик и съел его. После этого разум к нему возвращался лишь пять раз в день. Руки его всегда были воздеты к небу, язык болтался, глазные яблоки дергались. Однажды ночью, когда никто не видел, он ушел из дому и забрел в лес. До нас доходили сообщения об оборванном святом муже, но затем один посетитель принес дядины кольцо и часы и сказал, что нашли его голову. Как только мы поместили ее для безопасности под стеклянный колпак, я сотворил над ней свое первое чудо и заставил рассказать о последней встрече с мантикорой.

Уоткин помолчал, а затем сказал:

— После того как мы закончим, возьми прядь этих волос, мальчик. Когда придет время состариться, завяжи ее узлом и храни в жилетном кармане. Это отведет от тебя опасность… в некоторой степени.

— Они быстро бегают? — спросил я.

— Быстро? — переспросил он и остановился. Легкий бриз пробежал через окна и портики мастерской. Он повернулся и посмотрел в окно. Грозовые тучи, буйные заросли живой изгороди, влажный аромат роз и корицы. Мухи уже роились повсюду. — Очень быстро. Рисуй. Обрати внимание, — продолжил он, — ран на теле нет. Не охотники убили ее. Ее прикончила старость, а они нашли тело.

Он стоял, совсем притихший, заложив руки за спину. Интересно, подумал я, неужели ему больше нечего сказать. Затем волшебник прокашлялся и заговорил снова:

— Есть точка, в которой сходятся гримаса и улыбка; они приобретают одинаковую форму и силу, и почти — почти! — одинаковый смысл. Только в этой точке, лишь там, ты можешь приблизиться к пониманию этого скорпионьего хвоста. Изящный, черный, ядовитый, острый, как игла, он разит подобно молнии, пронзает плоть и кость, распространяя вещество, которое обрывает любые воспоминания. Ужаленный хочет завопить, убежать, нацелить арбалет в ее пурпурное сердце… но, увы, забывает об этом.

— Я рисую, — проговорил я.

— Прекрасно, — отозвался он и провел свободной рукой по одной из гладких пластин скорпионьего хвоста. — Не забудь запечатлеть забвение. — Он посмеялся себе под нос. — Одно время яд мантикоры использовался как лекарство для некоторых случаев меланхолии. Очень часто в сердце печали таится воспоминание о прошлом. Зеленый яд, если его отмерить с умом и ввести длинной иглой в уголок глаза, в одну секунду парализует память и устраняет причину тоски. Я слышал, был однажды паренек, который не рассчитал дозу и забыл, что он может забывать. Он помнил все, ничего не мог выкинуть из памяти. Его голова наполнялась и наполнялась с каждой секундой каждого дня и в конце концов просто взорвалась.

Яд, однако, не убивает. Он приводит жертву в оцепенение, она не в силах ничего вспомнить, и тут в дело вступают зубы. Есть немногие, кого зверь ужалил и не сожрал; все они описывают одну и ту же галлюцинацию: во мгновение ока они перемещались в старый летний дом. Четыре этажа комнат для гостей, закат, комары. Пока действует яд — около двух дней, — жертва живет в этом приюте… разумеется, только в своем воображении. С наступлением темноты начинает дуть прохладный ветерок, мотыльки бьются в оконную сетку, едва различим шум волн, и жертва приходит к выводу, что в доме больше никого нет. Наверное, умереть под действием яда значит навеки остаться одному в этом прекрасном доме у моря.

Не раздумывая, я сказал:

— Все в этом создании приводит к вечности — улыбка, чистейшее золото, жало.

— Запиши это. Что еще ты можешь сказать о нем?

— Я помню день, когда пришел служить вам. Когда я ехал по длинной аллее среди тополей, моя повозка остановилась: на дороге лежало мертвое тело. Проезжая мимо, я выглянул в окно и увидел на земле кровавое месиво. Вы тоже были в толпе…

— Тебе не понять моей незримой связи с этими созданиями — это своего рода симбиоз. Я чувствую его в нижнем отделе спины. Магия становится булавочной головкой, исчезающей в будущем.

— Вы можете вернуть чудище к жизни?

— Нет, так магия не работает. У меня на уме другое.

Он подошел к верстаку, оставил там трость и взялся за топорик. Вернувшись к телу существа, он медленно приблизился к хвосту.

— Тем днем на дороге ты видел мою жену. Ее убила мантикора — эта самая мантикора.

— Простите. Мне казалось, вы тем сильнее должны желать смерти зверя.

— Не пытайся понять.

Он поднял топорик высоко над головой и одним стремительным ударом отрубил жало от хвоста.

— Под действием яда я пойду в тот летний дом и спасу ее от вечности.

— Я пойду с вами.

— Ты не можешь пойти. А вдруг ты заплутаешь в вечности со мной и моей женой? Подумай об этом. Нет, мне нужно, чтобы, пока я буду во власти яда, ты сделал для меня кое-что другое. Ты должен отнести голову мантикоры в лес и закопать ее там. Их головы превращаются в корни деревьев, а плодами становятся детеныши. Ты перенесешь последнее семя.

Пока я одевался в дорогу, он отрубил существу голову.

Я научился ездить верхом еще до того, как поступил в услужение к волшебнику, но ночной лес пугал меня. Перед моими глазами стояло жало, вонзенное в ладонь Уоткина. Он быстро впадал в забытье, давился, глаза его закатились. Я скакал с головой мантикоры в холщовом мешке, привязанном к седлу, и трясся от мысли, что, возможно, Уоткин ошибся, и существо без головы и хвоста, распростертое на столе в мастерской, было не последним. В качестве защиты он на всякий случай дал мне заклятие — пригоршню желтого порошка и несколько слов, которые я сразу же позабыл.

Несколько минут я скакал сквозь тьму, и вскоре терпеть уже не было мочи. Я соскочил с коня, вырыл ямку рядом с тропой и поставил в нее факел. По земле разлился круг света. Я принес лопату и голову. Примерно через полчаса работы я начал различать неясное бормотание, исходящее откуда-то поблизости. Сначала я подумал, что кто-то шпионит за мной, сидя в темной чаще, а потом принял звуки за скрежет зубов в три ряда, и меня сковал ужас. Двумя минутами позже я понял, что голос доносится из мешка. Я посмотрел внутрь, и на меня устремилась улыбка. Глаза мантикоры расширились, разверзлась пропасть рта, сверкнув тремя рядами слоновой кости, и она заговорила на незнакомом языке.

Я вынул голову из мешка, поставил в центре светового круга, откинул ей волосы и прислушался к звукам прекраснопевучего языка. Позже, очнувшись от экстаза, вызванного потоком слов, я вспомнил про заклинание, которой дал мне Уоткин. Высыпал порошок в раскрытую ладонь, старательно прицелился и сдул его прямо мантикоре в лицо. Она закашлялась. Я позабыл слова, а потому говорил все, что, как мне казалось, звучало похоже на них. Затем она заговорила со мной, и я понял ее.

— Вечность, — сказала она и монотонно повторяла это слово с одной и той же интонацией снова, и снова, и снова…

Я схватился за лопату и опять стал копать. К тому времени, как яма сделалась достаточно глубокой, мои нервы уже начали сдавать, и я не мог с нужной быстротой засыпать ее землей. Когда я как следует закопал голову (ее бесконечное бормотание все еще доносилось, заглушенное слоем почвы), то притоптал рыхлую почву, выравнивая холмик. Затем нашел зеленый камень, до странного похожий на кулак, и отметил им место.

Уоткин так и не вернулся из приморского края. Действие яда закончилось, но тело осталось безжизненным. И тогда волшебником стал я сам. Казалось, всем безразлично, что я вовсе не разбираюсь в магии. «Придумывай что-нибудь, пока не начнет получаться, — посоветовал мне Король. — А затем делись знаниями». Я поблагодарил его за урок, но не упускал из памяти, что он наелся чистого золота и теперь (когда не парил во сне) редко находился в здравом уме. Года шли, и я изо всех сил старался постичь средства, зелья и явления, которые Уоткин потрудился записать. Наверное, во всем этом была какая-то магия, но распознать ее было не так-то просто.

Мне удалось воочию увидеть, что случилось с Уоткином. Для этого мне пригодилось волшебное зеркало, которое я нашел в его комнате и подчинил своей власти. Это вытянутое ввысь зеркало стояло у задней стенки его письменного стола. Просто приказав ему, я мог увидеть любое, абсолютно любое место в мире. Я выбрал тихий уголок у моря, и предо мной предстали чисто выметенные дорожки, цветущая глициния, серый растрескавшийся забор. Спускалась тьма. На огороженном ширмой крыльце в плетеном кресле-качалке сидела, прислушиваясь к скрипу половиц, златовласая женщина. Прохладный вечерний бриз холодил обожженную солнцем кожу. Дню, казалось, не будет конца. Когда наступила ночь, женщина заснула, укачав себя в кресле, точно ребенка. Я приказал зеркалу явить мне ее сон.

Ей снилось, что она на пляже. Прибой мягко катил по песку свои волны. И была там мантикора — ее багрянец ослеплял даже под лучами ясного синего дня. Она рыбачила на побережье, и к ее сети были привязаны грузила. Женщина с золотыми волосами бесстрашно приблизилась к ней. Мантикора любезно спросила — улыбка набегала на улыбку, — не желает ли женщина помочь ей вместе вытащить сеть. Та кивнула, и они стали ждать. И вот невод дернулся. Женщина с золотыми волосами и мантикора потянули изо всех сил. Наконец они вытащили Уоткина на берег. Он весь запутался в сетях, и в волосы ему вплелись морские водоросли. Женщина с золотыми волосами подбежала к нему и помогла выбраться. Они обнялись и поцеловались.

И теперь я держу ухо востро: жду вестей о странных животных из самого сердца леса. Если исчезает лошадь или всадник, нет мне покоя, пока я не узнаю, что случилось. Я стараюсь ежедневно говорить с охотниками. Сообщения о существе довольно смутны, но их все больше, и я теперь начинаю ощущать с ним какую-то незримую связь, словно его глухой негромкий голос заперт в камере моего сердца и безжалостно шепчет слово «вечность».

Джеффри Форд — автор таких романов, как «Физиогномика», «Меморанда», «Запределье», «Портрет миссис Шарбук», «Девочка в стекле» и «Год призраков». Его рассказы публиковались в трех сборниках: «Секретарь писателя», «Империя мороженого» и «Утопленная жизнь». Он является лауреатом Всемирной премии фэнтези, премии «Небьюла», премии Эдгара Аллана По и премии Grand Prix de I’lmaginaire. Живет с женой и двумя сыновьями в Нью-Джерси, преподает литературу и писательское мастерство в муниципальном колледже Брукдейла.

Форд сказал, что сделал мантикору ключевой фигурой своего рассказа отчасти из-за того, что начитался древних и современных бестиариев, а также благодаря картинам прерафаэлитов, где те изображали фантастических существ: гарпий, единорогов, русалок и Сфинкса. В добавление к этому, его собрат по перу и учитель, Уильям Джон Уоткинс, тоже в своем роде настоящий волшебник, только-только вышел тогда на пенсию. Уоткинс столь многому научил Форда в деле писательства и учительства, этих двух странных химер, что тоже получил особое место в рассказе.