Сказки о воображаемых чудесах

Реликвии Джон Краули

— Конечно, было еще Поветрие Неверности в Чешире. Эпидемия длилась недолго, но все же игнорировать это явление мы не можем.

Мы с сэром Джеффри засиделись в «Клубе путешественников» допоздна, обсуждая всякие сверхъестественные вторжения чуждого и непривычного человеческой природе в жизнь нашего родного острова. Мы часто предавались этому занятию во времена наивысшего расцвета и наибольшей шаткости нашей великой Империи. Итак, мы говорили о тех незаметных и неожиданных эффектах, которые на нашу расу домоседов оказали все эти века приключений и захватнических походов. Во всяком случае, мне так казалось. Я был тогда еще молод.

— Зря вы говорите «конечно» таким обыденным тоном, — сказал я, пытаясь перехватить взгляд Барнетта, чье перемещение по тускло-дымному пространству курительной комнаты я не только созерцал, но и чувствовал. — Я понятия не имею, что такое «Поветрие Неверности».

Из глубин своего вечернего наряда сэр Джеффри извлек портсигар, который очертаниями смутно напоминал ряд выложенных в ряд сигар — так же, как саркофаг похож на заключенное внутри него тело. Сэр Джеффри предложил мне закурить, и мы не спеша зажгли свои сигары; мой собеседник покачал бокалом бренди, вызвав этим жестом маленький водоворот. Я понял, что это были некие вступительные ритуалы — то есть на рассказ я могу рассчитывать.

— Случилось это в конце восьмидесятых, — начал сэр Джеффри. — Не помню, как впервые услышал об этом; не удивлюсь, если из какой-нибудь фривольной статьи в «Панч». Поначалу я не обращал на слухи внимания; мне казалось, это что-то из разряда «популярных заблуждений и сумасшествия толпы»[6]. Незадолго до того я вернулся с Цейлона, и меня ужасно, чудовищно угнетала погода. Когда я ступил на берег, только начиналась осень, и следующие четыре месяца я почти не выходил из дома. Дождь! Туман! Как я мог о них забыть? И самое странное было то, что, похоже, все остальные особенно не страдали. Мой слуга по утрам поднимал портьеры и чрезвычайно бодрым голосом объявлял: «Еще один ненастный денек, сэр!» Я просто отворачивался к стене.

Он, казалось, почувствовал, что его отвлекли воспоминания личного характера, и затянулся сигарой так, словно из нее бил источник памяти.

— Ситуация изменилась после обычного убийства — обычного, как казалось тогда. Жена уинсфордского крестьянина (они состояли в браке несколько десятков лет) пришла однажды вечером в питейное заведение «Стог пшеницы», где ее супруг засиделся за пинтой пива. Достала из-под юбок старое охотничье ружье. А потом сказала фразу, которую очевидцы передавали впоследствии очень по-разному, и пальнула из обоих стволов. Один дал осечку, но единственного выстрела оказалось достаточно. Мы выяснили, что муж, увидев, к чему все идет, не выказал ни удивления, ни страха, просто поднял на нее взгляд и… ну, ждал своей гибели.

Когда проводили расследование, свидетели сообщили, что убийца, готовясь выстрелить, сказала следующее: «Я делаю это во имя всех остальных». Или, может: «Я делаю это, Сэм (так звали крестьянина), чтобы спасти остальных». Или просто: «Мне нужно сделать это, Сэм, и спасти тебя от другой». Женщина, казалось, совсем спятила. Следователям она поведала очень запутанную и пугающую историю, которую они, к сожалению, не записали, потому что ничего не поняли. Но суть была в том, что она больше не могла вынести вопиющей безнравственности своего мужа, поэтому и пристрелила его. Когда судья спросил свидетелей, знали ли они о распущенности жертвы — ну, вы понимаете, в маленьких селениях таких вещей не утаишь, — мужчины, все как один, заявили, что не знали. Однако уже после судебного следствия из женской части общины раздались несколько смутных и абстрактных намеков о том, что они могли бы кое-что рассказать, если бы да кабы, ну и всё в таком духе. Посчитали, что преступница не может предстать перед судом по состоянию здоровья, и вскоре после этого она повесилась в Бедламе.

Не знаю, хорошо ли вы знакомы с удручающей жизнью представителей этой части общества. В те годы сельское хозяйство было делом в лучшем случае утомительным; крестьянин был приговорен к уединенному существованию, отупляющей скуке и низкому заработку. Батраки все пили горькую. Цены искусственно занижались. Женщины быстро старели из-за бесконечных родов и тяжкого труда: работать им приходилось не меньше, чем мужчинам, а то и больше. То есть я хочу сказать, что эта часть общества в прошлом (а может, и сейчас) менее всего склонна к супружеским изменам, интригам и романам. И все же, как ярко показал тот случай с убийством, в северном Чешире распространилось мощное поветрие мужских измен.

— Я что-то не совсем понимаю, — отозвался я, — каковы могут быть доказательства подобных вещей.

— Мне случилось поехать в графство Чешир той осенью, как раз в разгар событий, — продолжал сэр Джеффри, водя по пепельнице кончиком сигары. — В конце концов я взял себя в руки и снова начал принимать приглашения. Один приятель, с которым мы познакомились в Александрии, на удивление преуспевающий торговый агент, пригласил меня пострелять.

— Неожиданный выбор места для охоты.

— Неожиданный человек. Нувориш, если уж по правде. Он принял меня по-королевски; домом ему служил один из этих красно-кирпичных особняков в псевдоготическом стиле, каких полно в Чешире, ну, вы знаете такие. Удивительно, каким одиночеством и меланхолией там веяло. Пострелять так и не удалось: все выходные лил дождь. Мы сидели дома, листали журналы, играли в каирский вист — так тогда называли бридж — или просто смотрели в окно. Одним вечером, не зная, что еще придумать, хозяин, которого звали Вотт, так…

— Хозяин, которого звали Вот так? — переспросил я.

— Да, Вотт. Он так загорелся мыслью устроить гипнотический сеанс. Давно увлекался месмеризмом, или, как он предпочитал называть это, гипнотизмом. Он предложил нам заглянуть в темные глубины нашего подсознания. Мы все отказались, но Вотт настаивал, и в конце концов уговорил одного здоровяка из местных. Тот происходил из старой помещичьей семьи, и был — это важно! — фермером до мозга костей, до кончиков грязных ногтей. Все его разговоры вращались вокруг репы.

— Даже когда он говорил из темных глубин подсознания?

— О, вот к этому я сейчас и веду. На собрании также присутствовала жена данного джентльмена, и невозможно было не заметить, сколь виновато он выглядел в ее присутствии: его глаза бегали, он вздрагивал, когда кто-то заговаривал с ним из-за спины, и временами на него нападала какая-то отстраненность, мечтательность.

— Может, переживал за свою репу?

Сэр Джеффри раздавил сигару с таким видом, словно упрекал меня в легкомыслии.

— В общем, суть была в том, что этот краснолицый, ничем не примечательный тип изменял своей жене. У него на лбу это было написано. Казалось, для жены это тоже не было тайной: лицо у нее было стянуто не хуже, чем ее ридикюль. Когда он согласился на эксперимент, она вся побледнела и попыталась увести его, но Вотт попросил его не расстраивать всю честную компанию, и в итоге под предлогом головной боли она ушла. Не знаю, о чем думал этот парень, соглашаясь на такое; может, бренди в голову ударило. Так или иначе, свет в зале приглушили, достали обычные приспособления: крутящийся диск, все как положено. Сквайр, к изумлению Вотта, упал как подкошенный. Поначалу мы подумали, что он просто во власти винных паров, но затем Вотт начал задавать вопросы, и тот отвечал хоть и медленно, но четко. Имя, возраст и так далее. Уверен, что Вотт хотел, чтобы его подопытный постоял на голове, надел жилетку задом наперед или что-то в этом духе, но не успел он начать, как мужчина заговорил. Он к кому-то обращался. К какой-то женщине. И он сразу так изменился, это было просто поразительно.

Сэр Джеффри, когда пребывал в нужном настроении, умел неплохо изображать других, и теперь он превратился в загипнотизированного сквайра. Глаза его заблестели, рот приоткрылся (усы, правда, все так же стояли торчком), одну руку он поднял, словно силясь отогнать докучливого духа.

— «Нет, — говорит он. — Оставь меня. Закрой эти глаза… о, эти глаза. Почему? Почему? Оденься, о боже!»

Казалось, он сильно мучается. Конечно, Вотт должен был сразу же разбудить его, но он, как, признаюсь, и все мы, был заворожен зрелищем.

«С кем ты разговариваешь?» — спросил Вотт.

«С ней, — говорит сквайр. — С иностранкой. Женщина с когтями. Кошка».

«Как ее зовут?»

«Баст».

«Как она попала сюда?»

Тут сквайр ненадолго замолчал. А затем он дал сразу три ответа:

«Из-под земли. По причине отсутствия спроса. На „Джоне Диринге“».

Этот последний ответ сильно удивил Вотта. Позже он рассказал мне, что «Джоном Дирингом» называлось грузовое судно. Оно регулярно курсировало между Александрией и Ливерпулем.

«Где ты видишь ее?» — спросил Вотт.

«В стогах пшеницы».

— Он, видимо, имел в виду паб, — вставил я слово.

— Не думаю, — мрачно отозвался сэр Джеффри. — Дальше он продолжал распространяться о пшеничных стогах, становился все оживленнее, хотя понимать его стало сложнее. И он начал издавать звуки… ну, как бы объяснить. Он тяжело задышал, и его движения…

— Кажется, я понял.

— Хм. Не думаю, на самом деле. Потому что я в своей жизни не видел ничего более удивительного. Этот человек занимался любовью с кем-то, кого он называл кошкой. Или стогом пшеницы.

— То имя, которое он назвал, — сказал я. — Оно египетское. Богиня, считается покровительницей кошек.

— Именно! И вот, в самый разгар этого ритуала Вотт все же собрался с мыслями и дал сквайру приказ проснуться. Тот выглядел ошарашенным; с него градом катился пот, и, когда он доставал из кармана носовой платок, рука его тряслась. Казалось, он одновременно пристыжен и доволен, как… как…

— Как кошка, которая съела канарейку.

— Да вы мастер сравнений! Он оглядел собравшихся и спросил застенчиво, не опозорился ли он каким-нибудь образом. Старина, мы были просто вынуждены его успокоить.

Внезапно перед нами материализовался Барнетт. Вид у него был такой, будто он собирается изречь какое-то трагическое и неотвратимое пророчество. Впрочем, так он выглядел всегда. Он всего лишь сообщил нам, что начался дождь. Я попросил виски с содовой. Пока мы общались с Барнеттом, сэр Джеффри сидел, погруженный в свои мысли. Когда он заговорил снова, то голос его звучал задумчиво.

— Не правда ли, странно, — сказал он. — Как естественно для нас думать о кошках в женском роде, хотя всем отлично известно, что эти животные бывают обоих полов. Насколько я знаю, в других частях света люди чувствуют абсолютно так же. Например, если в сказке кошка оборачивается человеком, то всегда становится женщиной.

— Глаза, — сказал я. — Движения. Все эти изгибы.

— И независимый вид, — добавил сэр Джеффри. — Естественно, это лишь маска. Кошка всегда зависит от человека, хотя и не считает так.

— И непринужденность.

— И коварство.

— Возвращаясь к эпидемии, — сказал я, — не понимаю, как одна-единственная помешанная да сквайр под гипнозом могут считаться целым поветрием.

— О, так дело на том не кончилось, вовсе нет. Всю осень по графству проносился, так сказать, шквал разводов и судебных исков о супружеской неверности. Один самоубийца оставил такую записку: «Я не могу обладать ею и не могу жить без нее». Не одна фермерская жена, прожив много лет в мире и согласии со своим мужем и нарожав уйму детей, собирала вещи и возвращалась жить к престарелым родителям. Ну и так далее.

Я вернулся в город в понедельник утром после того постыдного эпизода со сквайром. Случилось так, что по понедельникам в деревне проходила ярмарка, и у меня была возможность воочию увидеть, как повлияло поветрие на жизнь местных. Я видел, как мужья с женами сидели в разных концах повозки, не в силах поднять друг на друга глаз. Внезапные ссоры, вспыхивавшие из-за овощей. Я видел слезы. И раз за разом я видел все то же виноватое, пристыженное, увертливое выражение лица, которое заметил у нашего сквайра.

— И все-таки неубедительно.

— Есть и еще одно доказательство. В той местности никогда не ослабевала власть Римско-католической церкви. Примерно в это время целая группа жен-католичек объединилась и послала прошение епископу, в котором говорилось, что в их области необходимо провести обряд экзорцизма. Если конкретней, они считали, что их мужей мучает суккуб. Или суккубы.

— М-да, неудивительно.

— Что меня особо озадачило, — продолжал сэр Джеффри, рассеянно протирая монокль, — так это то, что в неверности обвиняли только мужчин; женщины выступали только в качестве пострадавшей стороны. Если принять слова сквайра всерьез, а не считать их просто созданными «из вещества того же, что наши сны», пред нами предстанет образ иностранки (а может, и иностранок), которая сошла с корабля в Ливерпуле и никем не замеченная прошла до Чешира, ища, кого бы поглотить, и соблазняя йоменов в их же сараях среди корзин с урожаем. Эта мысль столь меня поразила, что я связался с одним пареньком из компании «Ллойд» и попросил его показать мне списки пассажиров «Джона Диринга» за последние несколько лет.

— И?

— Таких списков не существовало. Два или три года корабль стоял в сухом доке. Той весной он совершил один рейс, а потом его поставили на консервацию. И в тот единственный раз пассажиров на борту не было. Груз из Александрии был вполне обычный: масло, финики, саго, рис, табак — и нечто, обозначенное как «реликвии». Так как никаких уточнений напротив этого пункта не стояло, мы на этом и распрощались. Поветрие Неверности длилось недолго: следующей весной мне пришло от Вотта письмо, и в нем ни слова не говорилось обо всем этом, хотя он очень любил рассказывать обо всем, что происходит вокруг. Большая часть информации, которой я владею, поступает либо от него лично, либо из выжимок из газеты «Рупор Уинсфорда», или как там ее, которую он читает. Возможно, я никогда бы не пришел к определенному выводу касательно всей этой истории, если бы не одна случайная встреча в Каире, которая произошла год спустя.

Я направлялся тогда в Судан (дело было сразу после того происшествия в Хартуме) и, так сказать, собирался с духом в баре у Шепарда. Я завязал беседу с археологом, который раскапывал что-то в окрестностях Мемфиса. И, естественно, разговор зашел о египетских мистериях. Он сказал, что его не переставала удивлять основательность разума у древних египтян. Как только они принимали решение, что какое-то действие было необходимо для ритуала, они выполняли его неизменно и неукоснительно.

Он привел в пример кошек. Мы знаем, каким почтением пользовались кошки в Древнем Египте. А если их почитали, то должны были и мумифицировать после смерти. Так оно и было. Из всех — или почти всех — кошек делали мумии, и потом их относили к гробницам (за телом шла, рыдая, вся осиротевшая семья). В саркофаги для загробного путешествия усопшей клали ее любимые игрушки и еду. Не так давно, сказал он, в Бени Хасан раскопали около трехсот тысяч мумифицированных кошек. Целый кошачий некрополь, который многие века оставался нетронутым.

И затем он сказал нечто, что заставило меня задуматься. Глубоко задуматься. Он сказал, что раскопанных кошек отправили в Англию, всех до единой.

— Боже правый, зачем?

— Понятия не имею. В конце концов, это же не мраморы Элгина. Именно так и отреагировали англичане, когда груз прибыл в Ливерпуль, ибо ни один музей, ни один коллекционер древностей не выказал ни малейшего интереса. Чтобы заплатить за недешевую перевозку, пришлось продать всех кошек с молотка.

— Кому продать? Кому они, черт побери, могли пригодиться?

— Сельскохозяйственной фирме из Чешира. Они, дорогой мой мальчик, порубили кошек в труху и перепродали местным крестьянам. В качестве удобрения.

Сэр Джеффри уставился глубокомысленным взглядом в свой бокал бренди (он к нему почти не притрагивался) и загляделся на дорожки, что оставлял напиток на стекле, словно надеялся прочесть там какие-то тайные знаки.

— Человек науки сказал бы, — продолжил он наконец, — что триста тысяч кошек, древних, как сам мир, любовно замотанных в пелены и заснувших вечным сном в окружении специй и заклинаний, можно раскопать в далекой стране, — и в далеком прошлом! — нарубить в капусту, вмешать в чеширскую глину и в результате получить лишь урожай зерна. Я в этом не уверен. Абсолютно не уверен.

Курительная комната «Клуба путешественников» совсем опустела, в ней остались лишь мы да усталый неупокоенный призрак Барнетта. Над нашими головами висели, прибитые к стенам, темные и почти неотличимые друг от друга головы экзотических животных. Казалось, они только что пробили своими прокопченными стеклянноглазыми головами стену и теперь высматривают что-то, а тела их остались с другой стороны стены. И что же они высматривали? Может, членов клуба, которые убили их когда-то и принесли сюда, а теперь и сами давно уже были мертвы?

— Вы ведь бывали в Египте, — сказал сэр Джеффри.

— Лишь проездом.

— Я всегда думал, что египтянки — едва ли не самые прекрасные женщины в мире.

— Да, глаза у них потрясающие. Конечно, из-за этих покрывал особо больше ничего и не увидишь.

— А я говорил о тех случаях, когда они остаются без покрывал. Во всех смыслах слова.

— Да?

— Многие из них депилируют волосы, — он заговорил тихим мечтательным голосом, словно наблюдал сцены из далекого прошлого. — Я всегда находил это… интригующим. Если не сказать больше.

Он глубоко вздохнул, одернул жилет, собираясь вставать, и поправил очки. Он снова стал собой.

— Как вы думаете, — сказал он, — можно ли в этот поздний час найти вид транспорта, называемый кэбом? Ну что ж, сейчас мы это узнаем.

— Кстати, — спросил я его, прощаясь, — а что там с прошением жен об экзорцизме?

— Кажется, епископ направил его на рассмотрение Папе. Ватикан, знаете ли, в таких вопросах не спешит. Возможно, прошение еще не рассмотрели.

Джон Краули родился в штате Мэн на авиабазе во время Второй мировой войны, вырос в Вермонте, штат Кентукки, и Индиане, а потом уехал в Нью-Йорк, где делал документальные фильмы и рекламные ролики. Там же он начал писать романы. А теперь он живет в Массачусетсе. Краули трижды становился лауреатом Всемирной премии фэнтези, заслужил премию Флайано и награду по литературе от Американской академии и Института искусств и литературы. Среди его работ выделяются роман «Маленький, большой» («Little, Big») и четырехтомная серия «Эгипет» («Aegypt»). Среди прочих можно назвать романы «Переводчик» («The Translator») и «Роман лорда Байрона: Вечерняя земля» («Lord Byron’s Novel: The Evening Land»). Его последняя на настоящий день публикация — это роман «Четыре свободы» («Four Freedoms», 2009).

Рассказ «Реликвии» написан в форме, традиционной для жанров фантастики, фэнтези и хоррор: так называемый «клубный» или «барный» рассказ. В нем повествование построено в форме истории, рассказанной у камина в Английском клубе или в баре. Краули сообщает, что центральный элемент рассказа — египетский мавзолей с мумиями кошек — действительно существует, также правдива и история о том, как этот груз попал в Англию и был продан в качестве удобрения.

«Реликвии» — самый старый рассказ в данном сборнике (не считая отрывка из Льюиса Кэрролла). Впервые (в 1977 году) его опубликовал Стюарт Дэвид Шифф в классической серии сборников Whispers, и, похоже, это произведение до сего дня ничуть не устарело.