Сказки о воображаемых чудесах

Исцеление Бенджамина Деннис Дэнверс

Я получил дар исцеления, когда мне было шестнадцать. Я стоял на коленях в спальне, склонившись над своим умирающим котом Бенджамином. Он пытался заползти под кровать и умереть там, но я ему не позволил: вытащил его наружу и крепко обнял, прижавшись лбом к его голове. Он был на год старше меня. Он был со мной всю жизнь. Я не представлял себе, как буду жить без него. Он перестал дышать, сердце его остановилось, и я стал молиться за него, хотя вообще я тогда редко молился, да и сейчас молюсь нечасто. Я сжимал его в объятиях, пытаясь сосредоточить на нем свою волю, представляя, как он восстанет из мертвых, живой и здоровый. Я не знал, что еще делать; я рыдал, и сердце мое разрывалось на части под мучительную песню Джоан Баэз «Старина Хмур».

Бенджамин шевельнулся под моей рукой, и я ладонью ощутил, как тяжело и уверенно забилось его сердце. Я отпустил кота: он встал и пошел к двери, задрав хвост трубой. Он хотел наружу. Через час он проголодался и запросился обратно. Выглядел он хорошо. Отлично выглядел.

После этого исцеления я отвел его к ветеринару на осмотр. Но не к тому, к которому мы носили его еще котенком, не к мистеру Дидерада. Я подумал, что он нипочем не поверит, что это тот же самый полуслепой, кастрированный старый кот на негнущихся лапах, который дышал на ладан и был так слаб, что врач буквально отказался его лечить всего неделю назад. Новому ветеринару я сказал, что Бен был бродячим, и я собирался взять его к себе. Доктор определил, что коту около четырех лет, и уверил меня, что животное абсолютно здорово. И за все эти годы все ветеринары говорили, что Бену около четырех и что он находится в прекрасном здравии. По кошачьему летоисчислению это около двадцати восьми; отличный возраст, как мне кажется. Видимо, Бенджамин выбрал наиболее подходящий и решил остаться в нем. А я тем временем взрослел. Вот уже много лет, как я перестал водить его к ветеринару: поблизости просто не осталось тех, которые не были с ним знакомы. Бену доктор был не нужен, и мне казалось бессмысленным раз в полгода тратить деньги на то, чтобы меня снова уверили в бессмертии моего кота. У него даже клещи в ушах не заводились, блох тоже не было, словно даже в мире насекомых было известно, что о нем заботится само Провидение.

И вот тридцать лет спустя, когда мне было 46, Бенджамин все еще жил у меня. Давайте я посчитаю за вас: ему было 47. По-кошачьи это 329. Даже если принять на веру теорию о девяти жизнях, получалось, что в каждой из них он прожил больше, чем 36 лет. Нет. Бенджамин не был обычным котом.

Когда ему было 17, родители поверили, что доктор Дидерада воскресил его при помощи каких-то волшебных витаминов. Они охотно верили в разную чушь, но даже для них сорокасемилетний кот был бы чересчур. После того как я съехал из родительского дома, мы виделись нечасто, но я каждый раз врал им, что Бен — это новый кот. Им казалось странным, что я всех новых питомцев называю одним и тем же именем, но они и так знали, что я странный, я же был их сыном. Хорошо, что Бен был довольно обычного окраса — серый, полосатый, с белыми носочками — и с совершенно стандартным мяуканьем. Моя бывшая жена Пенни знала Бена семь лет, жила с ним в одном доме пять лет, но так ни разу и не заметила, что он не стареет. Она не была кошатницей. И вообще, насколько я знаю, никаких животных особо не жаловала. Ей нравилось наблюдать за обезьянами в вольере, но ведь это не считается? Знаю, звучит странно, но это одна из причин, по которым мы расстались. Я не мог жить с человеком, который равнодушен к животным. И в этом есть смысл: люди ведь тоже животные, умные и беспокойные, но все же.

Так или иначе, она мирно сосуществовала с Беном, и он никогда не нарывался на неприятности. Больше года я ни с кем не встречался, и никто из моих подруг не проводил с Беном много времени. А потом, когда мне было 46, я познакомился с Шэннон. Но на свидания мы ходили недолго: наш третий совместный выход в свет начался в пятницу в четыре — она закончила работу на час раньше — и закончился во вторник днем. Я сказал Бенджамину, что никогда в жизни еще не испытывал ничего, что сильнее напоминало бы мне воскрешение, и, может, теперь я начну понимать его лучше. А он отметил, что для того, чтобы воскреснуть, обязательно нужно сначала умереть. Он притворился мертвым и затем резко подскочил, виляя хвостом: это был его любимый трюк. Хитрый мерзавец! Я всегда разговаривал с Беном. Но отвечал он не всегда.

Какое-то время мы с Шэннон практически жили вместе, курсируя между нашими домами, но ей больше нравилось у меня, потому что тут жил Бенджамин. Она называла его «малыш Бенни». Если бы он был мужчиной, я бы с ума сошел от ревности. Сказать, что они хорошо ладили, значило заявить, что Ромео слегка увлекся Джульеттой. Бен был от Шэннон в таком же восторге.

Все это было замечательно. Меня она тоже любила — меня, который всю жизнь дружил с малышом Бенни, чистил его лоток, хранил открывашку для его консервов, и я уже молчу про свои сверхъестественные целительские способности. Но потом она начала задавать вопросы. «Разве ему не пора проверить здоровье? А как насчет прививок?»

Моей ошибкой было, что я просто откладывал объяснение. А потом она увидела карточку от одного из многочисленных ветеринаров малыша Бенни: в ней говорилось, что он уже восемь лет назад должен был явиться на всевозможные осмотры. Она позвонила и записала Бенджи к доктору. Такова уж была Шэннон, и это мне в ней тоже нравилось (как и многое другое), только пока дело не касалось Бенджамина. Я всегда знал, что рано или поздно мне придется столкнуться лицом к лицу с реальностью. Я словно бы заключил сделку много лет назад: я просто не мог бы справиться со смертью кота тогда, но Однажды у меня не останется выбора, и мне станет еще больнее, когда это наконец произойдет. Но если я смогу хранить в тайне его смерть и необычно долгую жизнь, ничто не изменится.

— Сколько ему лет? — спросила Шеннон, когда они встретились. Около четырех, сказал я, не ожидая, что меня поймают на такой удобной лжи. — Но как же тогда ты мог на восемь лет опоздать с прививками?

Я боялся, что чем дальше заходит этот разговор с Шэннон, тем ближе подходит то самое Однажды. Но я не мог остановиться. Я не мог остановить ее. Бенджамин, запертый в переноске, вел себя стоически, не останавливая нас и не предпринимая никаких действий, но позволяя событиям нести его по волнам жизни, а нам — нести его в клетке к ветеринару.

Бену нравилось в многолюдных приемных у ветеринаров; чем больше толпа, тем лучше. Он наслаждался зрелищем. Сегодня для него приготовили нечто особенное: пятнистый немецкий дог носился по помещению, сорвавшись с поводка. Его сопровождающий, облаченный в пиджак, никак не мог его остановить: тот совал нос пациентам под хвост, загораживал собой выход, до полусмерти пугал животных. Под животными я также подразумеваю и людей; один лишь Бен спокойно наблюдал за псом из своей переноски и мурлыкал, мурлыкал, издавая тот глубокий гортанный звук, который, как я знаю, означает у него смех. Бену нравилось смотреть на чужую глупость. Он уже много повидал ее, за свои-то годы.

— Он такой спокойный, — изумилась Шэннон, заглянув в клетку и погладив его безмятежный лоб пальцем. Она бросала на дога беспокойные взгляды. — Он всегда такой спокойный?

— О да, — уверил я ее.

И вот настал наш черед заходить в кабинет. Шэннон попросилась с нами, и разве я мог ей отказать?

После длительного осмотра ветеринар — по-отечески добрый мужчина, возможно, лет на десять старше Бена, но по кошачьим меркам еще совсем дитя, — осторожно завел разговор. Он поверх очков взглянул на почти пустой анамнез Бена.

— Согласно вашим записям, я в последний раз осматривал Бенджамина двенадцать лет назад?

Я просто не мог соврать: рядом со мной стояла Шэннон, обеими руками почесывая Бену голову, как ему нравилось. Она ждала моего ответа.

— Да.

— Получается, что Бену, — он снова опустил глаза на бумаги, — девятнадцать?

Несмотря на все его старания, в его мягком голосе все же слышалось недоверие. Руки Шэннон застыли на благородном профиле Бена. Все смотрели на меня. Даже Бен.

Нам с Беном нравился этот паренек, поэтому мы наблюдались у него целых три года. Цифры не врали. Этот врач был последним. Бену было тридцать пять, он уже был вполне готов обходиться без ветеринаров — во всяком случае, без прививок и без градусников в заднем проходе. Остальное казалось ему занятным. Хорошо еще, что мы не пришли к самому первому ветеринару Бенджамина. С тем-то схитрить бы не получилось.

— Это верно, — ответил я.

— Вы… вы не возражаете, если мы оставим здесь Бена, чтобы сделать кое-какие анализы? На часок, не больше? И, естественно, бесплатно.

Бен посмотрел на меня взглядом, который не оставлял никаких сомнений. Да ни за что, — так звучал точный перевод его послания.

— Боюсь, что нет, — ответил я.

— Но почему? — спросила Шэннон. Она тоже кое-что подсчитала. В ее вселенной Бену было максимум шесть, а выглядел он, естественно, и того младше.

— Но ведь с ним все в порядке, так? — спросил я ветеринара.

Доктор кивнул:

— Более чем. Он — самый здоровый кот из всех, что я видел за последний год. Это точно то же самое животное?

Я колебался, не соврать ли мне, но не смог придумать ни единого объяснения для Шэннон, после которого не стал бы выглядеть психом или достойным жалости человеком.

— Да. Это то же самое животное.

— Он — самый здоровый девятнадцатилетний кот из всех, что я видел… а до такого возраста доживают немногие. Да у него же даже зубного камня нет.

Он обнажил Беновы зубы, указывая шариковой ручкой на сверкающие клыки. Бен с достоинством перенес эту унизительную процедуру.

— Знаю. Думаю, на сегодня с него достаточно.

Бен подтвердил мои слова тихим мяуканьем, которое, если вы хоть немного понимаете кошек, прозвучало бы для вас как «мое терпение исчерпано, и вам угрожает опасность встречи с уже упомянутыми клыками и крючковатыми бритвами, что по первому требованию выдвигаются из лап на зависть всем забиякам, когда-либо жившим на этом свете». Ветеринар тут же понял намек и посадил Бена обратно в переноску, щедро насыпав туда угощений.

Не сказать, чтобы я с нетерпением ждал дороги домой. Теперь никакое своевременное мяуканье меня уже не спасет.

Была секунда, когда Шэннон уже села в машину, а я собирался разместить Бена на заднем сиденье, и мы с ним остались наедине. Я поставил его переноску на крышу машины и притворился, будто не могу найти ключи (хотя, признаться, не думаю, что Шэннон вообще обращала на нас хоть малейшее внимание). Она смотрела сквозь лобовое стекло, и вид у нее был решительный. Мы с Беном тихо беседовали сквозь прутья его дверцы, и мое лицо было совсем рядом с его мордой. Машины ехали за моей спиной; им не было до нас никакого дела.

— Что мне делать? Она ведь в жизни не поверит; что тебе девятнадцать.

— Скажи ей, сколько мне лет на самом деле.

— Ты думаешь?

— Я знаю.

— Но у меня нет доказательств, что тебе сорок семь. Она мне не поверит.

— Плевать на доказательства. Вот посмотришь. Она чувствует, что я необычный кот. У нас особая связь.

— Я тебя умоляю. Она что, чувствует, что ты маленький кастрированный манипулятор?

— Для кота я не так уж и мал, — он рассмеялся над собственной шуткой. Ох уж эти мне кошачьи шутки.

Я посадил его на середину заднего сиденья, чтобы он смог смотреть вперед, сколько ему будет угодно, а потом сел сам и тут же завел машину.

— Разве Бену может быть девятнадцать? — спросила Шэннон.

Мы были припаркованы параллельно движению. Я, не отрываясь, смотрел в боковое зеркало: когда же откроется просвет между машинами? Следуя совету Бена — насколько мне известно, он еще никогда не ошибался, — я все ей рассказал.

— Ему не девятнадцать, — начал я. — Ему сорок семь.

Я протиснулся между другими машинами.

В определенном смысле очень удобно говорить правду, сидя за рулем. От меня не ждали, что я буду смотреть собеседнику в глаза; можно было разговаривать короткими фразами, словно передавая телеграммы. И она вряд ли стала бы спорить со мной, прерывать меня или задавать вопросы, пока я собирался каким-то невероятным образом повернуть налево, пересекая идущий навстречу поток. Минус же был в том, что, пока мы не приехали домой, я понятия не имел, как она относится к моим словам. Я выключил двигатель и взглянул на нее. Вы, наверное, подумаете, что она просто отказалась мне верить, и точка, но Шэннон была не такой. Не была она и какой-нибудь чокнутой, которая поверила бы в любую чушь просто потому, что любила меня.

— Ну, ладно, — сказала она. — Я хочу разобраться в этом.

Она повернулась к Бену и посмотрела на него через прутья решетки. У малыша Бенни были секреты от его подружки Шэннон? Он ответил на ее взгляд. Черт побери. Откуда мне знать? Может, у них и правда была какая-то особая связь.

Было еще рано, и Шэннон заставила меня раскопать медицинские документы Бена. Пока я готовил завтрак, она позвонила всем докторам, у которых он бывал. Второй уже умер, а третий, похоже, уехал из города. Она записала Бенджамина ко всем остальным, и целый день у него оказался забит с утра до вечера. Интересно, осознавал ли он это, когда посоветовал мне рассказать ей правду. Я-то на такое не рассчитывал. Я проверил счет на кредитке, и мы отправились в путь.

У меня неплохо получалось рассказывать эту историю сжато. Сцену с молитвой я опустил целиком: встреч со священниками нам не предстояло, нас ждали одни ученые. Просто невероятно, сколько было среди этих недоверчивых ветеринаров тех, что помнили Бена. И особенно всех поражало, что у него нет зубного камня. Но тем не менее они единогласно исключили возможность того, что кот прожил сорок семь лет, и отрицали, что это может быть то же самое животное, несмотря на все видимое сходство. Один так вообще разозлился. Будто мне была какая-то радость от того, что я заплатил бешеные деньги за десять минут его времени, в течение которых рассказал ему историю, в которую он никогда не поверит. Он что, идиот? Не видит, что я сделал это ради любви? Но по большей части ветеринары были любезны; они бросали взгляды на Шэннон, словно спрашивая: Вы тоже ненормальная? Может, вам отправить его к врачу? А Шэннон просто нужны были факты. Она внимательно просмотрела все записи о прекрасном здоровье Бена, за исключением тех, что оставил рассерженный ветеринар: он выгнал нас из кабинета раньше, чем она успела взглянуть на документы.

Интересно, но самый первый и самый любимый ветеринар Бена, доктор Дидерада, больше прочих был склонен поверить моему рассказу. В списке Шэнон он значился последним. Возможно, ему следовало выйти на пенсию много лет назад. Была в нем какая-то мечтательность, отстраненность, как у старого кота. Он сказал нам почти то же самое, что и остальные (почему кот не может дожить до сорока семи лет, а уж тем более при всех проблемах со здоровьем, которые были у Бена). Но в его повествовании было нечто от донкихотовской мечтательности; он словно хотел сказать, что, среди всех этих умерших и умирающих котов может быть и такой, который будет жить вечно и никогда не состарится, но, естественно, вы же не ждете, что ученый и профессионал своего дела в открытую заговорит о таких вещах.

Он склонился, посмотрел Бену в глаза, почесал его указательным пальцем под подбородком, и жест этот казался призывом, словно он приглашал настоящего кота появиться из этого нереального.

— Некоторые коты — особенные. Так ведь, Бенджамин? Весь мир раскрывается перед ними, подобно створкам устрицы.

Одновременное почесывание подбородка и упоминание устриц (Бен обожал устриц, особенно жареных) — против такого мой кот устоять не мог, и из глубин его кошачьего существа раздался такой звучный рокот, что блестящий смотровой стол загудел, как камертон. Дидерада и Бен оба заулыбались улыбкой Будды. Стены за нашими спинами были обклеены жутковатыми анатомическими плакатами, на которых кошачьи внутренности были раскрашены в цвет сырого бифштекса. Пластиковый скелет кошки тоже улыбался на своей подставке.

Шэннон отвернулась, прошептала: «Я подожду в машине», и поспешила из кабинета.

— Очаровательная женщина, — сказал Дидерада.

Последней остановкой на пути Шэннон к истине был дом моих родителей, единственных свидетелей воскрешения Бена, с которыми я сохранял связь. Ангелы, которые присутствовали (а может, и нет) при знаменательном событии, все эти годы неизменно отказывались явить себя моему взору, а я стремился занимать в этом вопросе позицию блаженного неведения. Большую часть времени мне удавалось только раздраженное неведение; блаженства я так и не достиг, но хоть ярости избежать у меня получилось. И все же: никаких ангелов, никаких ответов. Мне нравилось жить с Беном, но с неразрешимой загадкой жить было уже не так весело.

Мама с папой, разумеется, любили Шэннон; им было приятно, что однажды утром она позвонила и пригласила нас всех на ужин. И еще они были счастливы повидаться с Бенджамином. После того как скончалась Анджелина, их последняя кошка (ей было шестнадцать, под конец она лишилась всех зубов, потеряла зрение и каждый день лежала под капельницами), они решили больше не заводить животных, но все равно скучали по присутствию кошки в доме.

Как я уже упоминал, мои родители были не очень-то в ладах с реальностью. Они спали под пирамидой и верили, что дыхательные упражнения, биодобавки и правильно размещенный кристалл хрусталя даруют им вечную молодость. Конечно, в глубине души они знали, что это не так. Им нравилось заигрывать со сверхъестественным, но все же они ни на секунду не поверили, что перед ними тот самый Бенджамин, с которым я съехал от них почти тридцать лет назад. Может, в метафорическом смысле, в духовном… Может, он телепортировался, попал в другое время, прошел реинкарнацию, был похищен инопланетянами, клонирован, да что угодно, черт побери… Возможно! Но это не может быть в буквальном смысле тот же самый кот, который жил с тех самых пор, день за днем, и которому недавно стукнуло сорок семь лет. Это было бы чистым безумием.

Бен, которому в тот день уже запихнули в зад полдюжины градусников, не особо интересовался происходящим вокруг, пока не принесли десерт. Когда мама принялась взбивать сливки, он терся о ее ноги, а потом встал на задние лапы (передние были протянуты вверх в немой мольбе) и «станцевал» с необычной для себя неуклюжестью. Мама дала ему венчики. Я указал ей, что, когда я был ребенком, они частенько проделывали тот же номер — и тогда Бену тоже доставались оба венчика, — но мама настаивала, что это ничего не доказывает, так поступил бы любой кот на его месте.

Все это время Шэннон хранила отстраненное молчание, разве что время от времени задавала какой-нибудь вопрос, уточняя детали, но своего мнения не высказывала. За десертом мама предложила мне обратиться к психотерапевту. У нее как раз есть один знакомый.

— Я вот сходил, — сказал отец. — У меня были суицидальные мысли. — Он сунул в рот клубнику. — А теперь нет!

Он рассказал нам о своем «кризисе». Насколько я понял, он заключался в следующем: отец понял, что все мы когда-нибудь состаримся и умрем. Он преподнес это так, будто нас, молодежь, это должно потрясти, но сам же и сказал, что «нам столько лет, на сколько мы себя ощущаем, так?» Нет, не так. Похоже, он забыл про Анджелину. Теперь, чтобы развеселиться, отец принимал антидепрессанты, глотал различные чаи для улучшения настроения, которые мама покупала по Интернету, и в общем и целом чувствовал себя заново родившимся. Я даже заскучал по дням, когда папа курил в подвале травку и думал, что я об этом не знаю (а я, конечно, и сам вовсю экспериментировал). Я часто размышлял о том, что, возможно, какое-то странное сочетание химических элементов в моем организме, которое проявилось в дыхании и слезах, и могло необъяснимым образом повлиять на Бена, вернув его к жизни. С таким же успехом можно верить и в фей. Божья воля? Провидение? Да ну вас. Это же кот. Если у него и есть миссия на этой земле помимо той, чтобы наслаждаться жизнью и как можно меньше беспокоиться, то Бог забыл его об этом предупредить. Иди же, помазанник мой, и оближи оба венчика. Что-то я сомневаюсь.

— Может, это ты должен выяснить, Джеффри, — сказал однажды Бен. — Именно тебя интересует вся эта религиозная чушь.

Да, так оно и было, но я никак не мог разгадать этой загадки. Что за толк Богу заботиться о коте, которого так мало заботил Он Сам? Я всегда хотел быть верующим, но до конца у меня этого не получалось; так, временные вспышки благоговения, которые обычно зовут агностицизмом. Если благодаря Бену существование Бога стало более возможным, то также более возможным стало и то, что Он абсолютно спятил. Нет, я все-таки выбираю агностицизм. А если мне вдруг захочется во что-нибудь поверить, то у родственников всегда есть в запасе парочка вариантов. На этот раз их объектом веры был психотерапевт-мессия с бланками рецептов под мышкой. Что-то старики мои становились неоригинальными.

Шэннон не больше моего хотела слушать о папином перерождении, поэтому вскоре после десерта мы задерживаться не стали. В дверях мама сунула мне в карман рубашки номер психотерапевта и слегка похлопала меня по груди. Вы даже не представляете, какие восхитительные чувства я по этому поводу испытал, в моем-то возрасте.

Шэннон еще раз спросила, держа «Экземпляр А» в переноске (морда и лапы его были мокрыми от вылизывания после взбитых сливок):

— Но он выглядит точно так же, как Бенджамин, которого вы помните, да?

— Да, дорогая, — сказала мама. — Но это ведь не может быть он.

Она еще раз похлопала меня по карману, как бы говоря Шэннон, что теперь она несет ответственность за то, чтобы как можно скорее отвести ее безумного сынка к психотерапевту. Но я бы лучше пошел к доктору Дидерада, чем к врачу, которого советуют родители.

Всю дорогу до моего дома Шэннон была молчалива: она смотрела в окно на ночные улицы с таким видом, словно была в этом городе впервые и сильно скучала по дому. Время от времени ее взгляд за что-то цеплялся, и она поворачивала голову, будто никогда не видела этого раньше.

Я мог себе представить, что за мысли проносились у нее в мозгу. Как ложиться в одну постель с парнем, который верит, будто его кот бессмертен? Как позволить ему и дальше массировать тебе ноги, готовить завтрак, восхищаться тобой, писать тебе плохие стихи после того, как он достал из шляпы своего волшебного кота? Сбежать, что-то сделать, запереть меня, что угодно. Она любила меня, любила моего кота и даже говорила, что ей нравятся мои родители. Но разве она согласилась бы быть со мной, если бы знала, что я настолько сумасшедший? Не думаю.

Я почти ждал, что она скажет: «Я сажусь в свою машину и еду к себе домой». Я думал, она будет спать одна, как следует все обдумает и наутро меня бросит. Но нет, Шэннон так не поступит.

Когда мы добрались домой, она скинула туфли, вынула Бена из переноски и принялась тереться об него носом, баюкая кота на руках. Казалось, в ласке участвует все ее тело. Выглядело это даже как-то эротично.

— Малыш Бенни, как жаль, что ты не умеешь разговаривать.

А он просто промурлыкал в ответ так, словно в этих словах — «тебе столько лет, на сколько ты себя ощущаешь» — был какой-то смысл. Потом она поставила его на землю и с восхищением стала смотреть, как он медленно побрел по коридору к кровати, где обычно спал всю ночь и полдня в придачу.

Она налила себе бокал вина:

— Хочешь?

— Конечно.

Она налила и мне, до самых краев. Выпила сама.

— Я верю тебе, — сказала она. — Я не замечала, чтобы у тебя был бзик на кошек. Двадцать лет подряд носить ко всем этим ветеринарам разных котов было бы слишком странно — да и для чего это? Чтобы ты смог убедить меня сейчас? Должно быть, это тот же самый кот. Должно быть, это Бен. Остальные варианты просто нелепы. Доктор Дидерада тоже думал так. А ты как считаешь?

Я не мог поверить, что Бен опять оказался прав. Я в замешательстве потряс головой:

— Я считаю так же. Он сказал, что такое невозможно, но было в этом что-то… Словно время остановилось. Насколько я помню, мне было пять, когда я впервые увидел доктора Дидерада с Беном на руках. Угощая Бена, он протянул мне леденец, но мама не разрешила мне его съесть. Сахар — это белая смерть.

— Ты, наверно, был такой хорошенький в детстве.

— Я боялся, что ты посчитаешь меня чокнутым. Я бы сам решил, что я чокнутый, если бы меня тогда там не было.

Она рассмеялась, качая головой:

— Это было чудо. Подарок небес.

Она взяла меня за руку и посмотрела мне в глаза:

— А ты никогда не пробовал… Ну, знаешь…

— Нет. Ни за что. Одного раза достаточно. И тогда-то все было страннее некуда. Я никак не мог уложить это у себя в голове. Поначалу пытался убедить себя, что вернулся совсем не Бен, что это какой-то другой кот, который ведет себя в точности так же, как он… Но даже тогда ему сейчас должно быть тридцать. По кошачьему исчислению это двести десять лет.

Она состроила гримасу, расстегнула лифчик и вынула его через рукав. Повесила на спинку стула.

— Я думала, пропорцию уже поменяли. Что из-за возможностей современной медицины теперь считают пять к одному.

— Хорошо, сто пятьдесят. А выглядит на двадцать. Какая разница? Он не стареет. Я не знаю, как это объяснить.

— То есть все эти годы он был абсолютно таким же?

— Не совсем. Он выглядит так же, но он меняется, пробует что-то новое, учится…

Я чуть не сказал «развивается», но остановился. Я и так уже наболтал лишнего.

— Например? — Она налила себе еще вина. Я к своему не прикоснулся.

— Хм. Ну, разное.

— Приведи пример. Что он сейчас умеет из того, что не мог, когда ему было семнадцать.

Я мог бы перечислить десятки таких вещей, но ни одна не приходила мне сейчас на ум. Все это заслонялось одним невероятным фактом, о котором я не хотел упоминать: он разговаривает. Мне что, придется потом объяснять, что он бегло говорит по-английски и что голос у него мягкий, почти шепот, этакое мурлыканье на выдохе. Его гортань не была приспособлена для речи, поэтому обучение заняло много времени. Но меня он понимал задолго до того, как сам научился говорить.

Мне что, придется потом объяснять, что он читает запоем, обожает обсуждать политику и выражает свою гражданскую позицию оригинальными способами, например, мочится и испражняется на каждый «Хаммер», что имел глупость припарковаться в нашем районе.

Сказать ли, что после их первой встречи он сказал мне: «Она — тот, кто тебе нужен, Джеффри»? Это было бы слишком мелодраматично, не находите? С самого начала Бен предложил, а я согласился, что любое упоминание его лингвистических способностей просто недопустимо, и в присутствии посторонних он никогда не говорил четко, разве что слово-другое, что легко можно было принять за ослышку. Он был убежден, что, узнай кто о его таланте, его навеки запрут в неволе, а потом и препарируют, чтобы разгадать его секрет. Он всегда был склонен к театральным эффектам, но здесь, боюсь, мой кот был прав. Но как же мне не рассказать все Шэннон? И в этот момент Бенджамин вернулся на кухню. Он одарил меня таким взглядом, словно мы опять были в кабинете доктора Как-бишь-его-там, который заварил всю эту кашу, и настало время анализов.

— Он говорит мне, когда пора менять наполнитель в лотке, — сказал я. — У него есть… э-э-э… особое мяуканье.

Она подняла Бена на руки и прижала к груди.

— Это правда, малыш Бенни? И чем же мы заслужили такое чудо, как ты? — Она посмотрела на меня поверх его мурчащей головы. — Я только что поняла. Ты ведь всю жизнь с ним прожил.

Я не совсем понял, что она хотела этим сказать, что это значило для нее, а она не пожелала развить тему.

— А теперь я пойду спать.

Я прошел за ней в спальню. Она положила Бена на его привычное место, на ходу сняла джинсы и оставила их лежать на полу, отогнула одеяло и залезла в кровать рядом с котом. Через минуту она уже спала; они дышали в такт.

Я лег с другой стороны от Бена.

Когда я выключил свет, он тихо и нараспев выбранил меня:

— Ты чуть не рассказал ей.

— Ох, да иди ты на хрен.

— Не помнишь, меня же кастрриррровали! — Он мягко усмехнулся, в восторге от своей шутки, в восторге от своей бесконечной жизни.

Я лежал с открытыми глазами и слышал, как они храпели вместе, точно старые супруги. Интересно, как эти откровения скажутся на нас всех, подумал я, и вскоре задремал. Мне снилось, что Шэннон попала в ужасную аварию, и я исцелил ее, но, очнувшись, она потеряла дар речи, не могла сказать ни слова. И винила в этом меня. Это было видно по ее глазам: в них были одиночество, ярость и страх.

Утром Шэннон сразу перешла к делу.

— Джеффри, — сказала она, — ты поможешь Обри?

Бен, отлично похрустев у своей миски, вспрыгнул на диван и дернул хвостом: Осторожней!

Младший брат Шэннон, Обри, пять лет назад разбился в автокатастрофе: скрывался на большой скорости от погони, да еще и под кайфом (причем наркотики были как в его крови, так и в машине). С тех пор он не выходил из комы. До настоящего момента он был просто фактом из жизни Шэннон до ее встречи со мной, таким же, как имя собаки, которая была у нее в детстве, или адрес школы. Он был все равно что мертвый. Говорить о нем не было смысла. До настоящего момента. А теперь смысл был.

— Ты имеешь в виду…

— Исцелить его. Как Бенджамина.

— Но я ничего не делал для Бенджамина. Просто один раз случилось нечто странное.

— Откуда ты знаешь? Ты же больше не пытался. Да я поверить не могу, что ты не пытался.

В ее глазах зажегся огонь, от которого мне стало не по себе. Дело здесь было не только в Обри: ее семья единодушно считала его вредным маленьким засранцем, который даже умереть нормально не смог, когда выпала такая возможность.

— Просто поверь. Шэннон, послушай, мне правда кажется, что это не очень хорошая идея.

— Но это мой брат. Ты мог бы его спасти. Я знаю, что смог бы.

— Дай мне подумать, ладно? Мне нужно об этом подумать.

— Хорошо. Сколько времени тебе нужно?

Психолог как-то сказал Шэннон, что с ее нетерпеливостью можно справиться, если просить других ставить четкие временные рамки (дедлайны), и что это вполне нормально. Я уже привык к этому. С дедлайнами она и правда была гораздо терпеливее, чем без них. Но на этот раз все было иначе. Я уже тридцать лет никак не мог понять, что тогда случилось и как это случилось. Что я по этому поводу чувствовал, вообще ничего не мог понять! И тут она спрашивает, сколько мне нужно времени! Очевидно, куда больше, чем его у меня было.

— Завтра. Завтра после ужина. Я сам приготовлю. Хочу попробовать один рецепт Рейчел Рэй. С курицей.

— Ты уверен, что курица не пропала? Она уже давно там лежит.

— Я купил ее всего пару дней назад. Не волнуйся.

— Ты же не считаешь меня эгоисткой из-за того, что я попросила за Обри?

— Конечно нет. Ты же не за себя просила, какой же это эгоизм.

— Но я не подумала, вдруг тебе будет тяжело. Пожалуйста, только не делай того, чего не хочешь сам, Джеффри. Я люблю тебя. Ты знаешь это?

— Естественно.

— Ну хорошо. Тогда завтра после ужина. — Она отхлебнула кофе. — Так ты каждый день смотришь шоу Рэйчел Рэй?

— Ее показывают в мой обеденный перерыв. Должен признать, она горячая штучка. Тебе понравится курица.

Сказать по правде, я не то чтобы помнил рецепт, но там точно смазывали курицу смесью из рубленой зелени, чеснока и оливкового масла, а потом это все запекали. Я вспомнил руки Рейчел: их показывали крупным планом, пока она намазывала грудки и бедрышки. Она всегда делала все руками. Приятно поглядеть. Я-то сам люблю готовить птицу целиком, но мне понравилась сама идея. Я подумал, хорошо, что надо запекать: не придется стоять над плитой, пока мы будем разговаривать. Не думаю, что Шэннон будет дожидаться окончания ужина, чтобы начать беседу. Побеги эстрагона на окне выглядели так, словно уже готовы были к жатве, и я нарвал их, вылил к ним немного белого вина, порезал грибов, добавил пригоршню мускатного ореха, немного соли, целую тонну черного перца и толченого чеснока и (разумеется) оливкового масла холодного отжима. Получилась паста приятного зеленого цвета.

Я решил, что откажу Шэннон и не буду пытаться воскресить Обри. И вот каковы были мои причины. Главную роль, полагаю, здесь сыграло мое чутье. И неудивительно: оно уже тридцать лет говорило ясное и громкое «нет», не колеблясь ни секунды. Но раз меня просила Шэннон, то мне приходилось искать рациональные объяснения для своих чувств. Другими словами, придумать правдоподобные причины для того, почему мне нужно слушать свое чутье. Если ваш мозг работает иначе, тем лучше для вас, да здравствует рационализм и все такое, но мой разум существует, чтобы прислуживать интуиции. И в данном случае он, как и обычно, с заданием справился.

Во-первых, я сомневался, что справлюсь. Когда Бен вернулся к жизни, я правда хотел, чтобы это случилось. Никогда в жизни я не желал ничего более отчаянно. Что же до Обри, я мог бы попытаться захотеть, чтобы он воскрес, просто ради Шэннон — хотя она вроде и без него неплохо справлялась все то время, что мы были знакомы, — но у меня не получалось. В глубине души я считал, что если Обри и надо куда-то двигаться, то вперед, к смерти, а не назад, к жизни. Так что, если моя воля и мои желания играли в процессе хоть какую-то роль, с Обри у меня вряд ли дело выгорит.

И даже если я смогу вернуть его к жизни, оставалось множество вопросов. Бен из умирающего (по всем признакам) семнадцтилетнего превратился в четырехлетку, и вот уже тридцать лет оставался неизменным. Обри в момент аварии было двадцать шесть. А вдруг он навсегда вернется к состоянию шестилетнего ребенка? А какое действие на него оказали пять лет бессознательного существования? А еще Бен сказал: чтобы воскреснуть, нужно сначала умереть. Технически говоря, Обри не умер. Он находился в том неопределенном состоянии, которое называется «все равно что мертвый». Даже мой недалекий отец походя описал свое состояние за десертом в тех же словах. Но ведь так не бывает! Таблетки по рецепту и болтовня психолога от смерти не спасают. Нет ничего, что было бы «все равно что мертвым». Мертвый — это состояние исключительное, и от него не придумали ни психотерапии, ни лекарства.

Но, ладно, допустим, все проходит гладко. Обри просыпается от глубокого сна к новой жизни, становится здравомыслящим человеком и проживает долгую плодотворную жизнь и умирает в приличном возрасте, как прочие люди. Он, несмотря на социопатические наклонности юных лет, становится гордостью человеческого рода: наверное, его настигло просветление, или что там бывает у воскрешенных, и этот опыт полностью изменил его личность. Так что я правда хотел бы стать тем, кто вернул его на этот свет? Да я из больницы не успею выйти, как надо мной начнут проводить всякие эксперименты, повезут на кладбище, чтобы посмотреть, на что я способен. Нет уж, благодарю покорно.

Я не знаю, почему Бен воскрес и до сих пор живет. И пока я это не выясню, дальше дело не пойдет. Может, у Бога и есть план, и в этом случае я, конечно, никак не смогу воспрепятствовать его осуществлению, поскольку у меня и представления-то о нем никакого нет; а если Бог не строил никаких планов, то у меня тоже обязательств никаких. Пусть все идет своим чередом, то есть давайте сойдемся на простой истине: все умирают. Так уж устроена жизнь. Все, за исключением Бена.

Позволит ли Шэннон объяснить мне все это после того, как услышит «нет»? Будет ли это иметь для нее какое-то значение? Может, я ее потеряю? Только это-то меня и заботило: я не хотел ее терять. Я знал, что мне надо было переживать о ее брате, но для меня он был всего лишь актером массовки из старого фильма с Женевьев Бюжольд. Но я просто не мог потерять Шэннон. Как и напророчил Бен, она оказалась для меня той самой, единственной. И беда была в том, что она один-единственный раз попросила меня о маленьком одолжении, а я не могу его выполнить.

А вот и она, прошла на кухню с бутылкой вина в руке на полчаса раньше назначенного срока. Я так и знал. А вот и я — с моих рук капает смесь из чеснока, оливкового масла и эстрагона, и я обмазываю ею курицу с головы до ног, весь погруженный в свои мысли, пока руки мои погружены в курицу. Если только мне удастся зашвырнуть эту птицу в духовку, пока Шэннон не задала мне Тот Самый вопрос, то мы сможем побеседовать, пока блюдо готовится.

Она чмокнула меня в щеку, стараясь не испачкаться о мои измазанные жиром руки, и открыла бутылку вина, вяло поведала мне о том, как прошел ее день. На улицах было меньше машин, чем обычно, и, мол, поэтому она добралась раньше, чем ожидала. Я притворился, что поверил.

Бен, который явился, чтобы понаблюдать за приготовлениями ровно в ту минуту, когда я достал курицу из холодильника, даже не взглянул на Шэннон. Он сидел на стуле, вперив взор в свою долю богатства, а именно, внутренности, которые обыкновенно доставались ему: печень, сердце, желудок. Я разложил их на разделочной доске и оставил до того времени, пока не поставлю птицу в духовку. Бену нравилось, когда их слегка пассеровали с чесноком и маслом, добавив самую капельку Вустерского соуса. Он пожирал это блюдо, как лев, если бы у льва был личный повар. Шею я приберег для бульона. Я нечасто баловал Бена такими лакомствами. Он говорил, что ему нравится китайская кухня. «Думаю, они что-то туда кладут, — говорил он. — Когда ешь, остановиться просто невозможно. Может, валерьянка?» У Бенджамина серьезные проблемы с валерьянкой, но все мы не без недостатков, не так ли?

Шэннон, смеясь, налила еще вина; ее забавляло, с каким восхищением Бен взирает на мои труды. Она почесала ему затылок, и он поднял голову, чтобы вжаться ей в ладонь, выгнулся под ее рукой, которая уверенно пробежала по его спине. Но глаз от своего сокровища не отводил.

— Надеюсь, ты вымыл руки, — сказала Шэннон. Она поднесла бокал к моим губам, чтобы я глотнул вина, и снова осторожно отодвинулась от моих сверкающе зеленых рук и намасленной птицы. — Я поставлю твой бокал вот сюда. — Она оставила его на столешнице там, где он никому не помешает, и села на стул рядом с Беном. — Так ты подумал насчет Обри?

Черт.

— Конечно. Давай я сначала засуну птицу в духовку, хорошо? А потом поговорим.

— Ладно.

Она еще немного погладила Бена, просто от нечего делать. Шэннон становилась все задумчивее. Она мягко обхватила его хвост рукой, и он медленно просунул хвост между ее пальцами, словно салфетку продел через кольцо.

— Значит, ты откажешься. Если бы согласился, то сразу бы мне сказал.

Насколько я помню, крайний срок был после ужина. Я не рассчитывал, что, когда она приедет, мои руки будут по локоть засунуты в наш ужин.

— Я почти закончил. Мне просто нужно вымыть руки и поставить курицу в духовку.

— И почему же ты этого не сделаешь?

— Это может подождать хоть пять минут?

— Наверно. Я пять лет ждала. Мы все ждали. И я просто поверить не могу, что ты…

Я швырнул курицей о стол; масло с эстрагоном разбрызгалось по всей кухне.

— А вот поверь! Я не стану этого делать! Нет! Я даже не знаю, могу ли я!

— Да ты же даже не пробовал. — Она дотронулась до моей жирной руки.

Было в этом что-то жутковатое: ее рука цвета слоновой кости лежит на моей, словно я не был весь перепачкан жирной пастой, словно капли не повисли на ее бежевой шелковой блузке. Я чувствовал себя Болотной Тварью. А ведь его тоже, насколько я помню, кто-то любил. Я взглянул Шэннон в глаза, и там снова был этот свет. Она хотела, чтобы я испытал свои силы. Она хотела этого больше, чем спасти брата. Давайте начистоту: по некоторым братьям не очень-то и скучают. Но люди всю жизнь ждут, чтобы на их глазах случилось чудо.

— Так вот в чем все дело? Ты просто хочешь посмотреть, как я это сделаю?

— Конечно нет! — Себя она почти в этом убедила. Но меня — совершенно нет. Даже наоборот; это было уже слишком. Многие годы вины и непонимания; многие годы, когда я чувствовал себя ненормальным. И теперь любовь всей моей жизни хочет, чтобы я выступил перед ней, как дельфин, который прыгает через обруч. А сам спасенный, этот эпицентр бури, волшебный котик, даже не смотрит на меня; он мечтает о сердце мертвой птицы, приготовленном по его вкусу.

— Да нет, ну согласись. Именно это сводит тебя с ума. Настоящее чудо. У твоего приятеля задатки мессии! До чего круто! Ну что ж. Хочешь посмотреть?

Я сгреб внутренности, которых дожидался Бен, и запихнул их глубоко в курицу. Схватил ее за грудки и потряс перед лицом Шэннон, а потом поднял повыше, зажмурился, заполняя свой разум видениями о совершенной курице, что клюет зерно в райских обителях — или что там они клюют? — и кудахчет, кудахчет… Или это я сам? Шэннон в ужасе отступила назад, опрокидывая стул. Я сжал птицу сильнее, ярче представил эту картину, сильнее возжелал ее воскресения.

— Давай, ублюдок ты мелкий, живи! Живи! Живи!

И тут я почувствовал: в руках моих что-то задергалось, заизвивалось, и птица рванула на свободу, ударилась о столешницу, понеслась: громадные куриные ноги, все в масле и без пальцев, побежали по огнестойкой пластмассе. Просто поразительно, как быстро передвигалась эта хрень, в таких-то условиях. Лишенная головы, птица металась взад-вперед безо всякого толка, перебегая от кофейника к мини-духовке, от кухонного комбайна к хлебопечке и оставляя на каждой белой поверхности липкую зеленую полосу. Я бросился за ней, поймал за ножку, но удержать не смог. Она ударилась о пол с тошнотворным шлепком и продолжила свой бег. А затем, словно из ниоткуда, появился Бен: он приземлился на ее спину и глубоко вонзил свои когти. Из его хватки спастись было невозможно. Он широко раскрыл рот и несколько раз погрузил клыки в бедра и грудь птицы, отрывая огромные куски плоти и заглатывая их целиком, но все же курица продолжала бороться. Сражение все не прекращалось; куриные останки извивались, пытаясь выбраться из когтей Бена, а кот все пожирал мясо, оставляя голые кости. Он нырнул в грудную полость, вытащил оттуда сердце (оно все еще билось) и заглотил его в один присест.

За моей спиной раздался ужасный грохот, и Шэннон снова закричала. Она, насколько я помню, к тому моменту уже несколько раз вскрикивала. На сей раз это слетела крышка с кастрюли для бульона. Чертова шея птицы пыталась выпрыгнуть из кастрюли, что твоя рыба. Я схватил длинную вилку и всадил в шею, а потом швырнул Бену на пол, и тот за считаные секунды расправился с этим даром. Ну и ничего страшного. В морозилке у меня был большой запас бульона.

Бен, как и я, был весь измазан зеленой пастой. Болотная Тварь и его Болотный Кот. Пол превратился в лагуну с блестящей и маслянистой жижей. Дорогая Рейчел Рэй, я попробовал твой рецепт курятины, и не сказать, чтобы остался в полном восторге…

Я опустился на колени и начал вытирать Бена мокрым полотенцем. Он был точно пьяный и тарахтел, словно лодочный мотор: участник соревнований, который неожиданно для себя самого победил чемпиона. Обычно он предпочитал чиститься сам, но награда была такой, что ради нее стоило претерпеть любые унижения. Не каждый день ему доставалась птица весом в три килограмма. Нам с Шэннон придется идти в ресторан, думал я, или заказать что-нибудь на дом. Я пока что был не вполне готов встретиться лицом к лицу с грустной правдой.

Я старался не встречаться с Шэннон взглядом, хотя, похоже, это именно она всхлипывала. Я поднял глаза от своего мокрого кота (вид у него был совершенно безумный, он шумно дышал, и пузо у него надулось так, словно он ждал котят). Шэннон все еще стояла в углу у кухонной двери, вжавшись в вешалку, и все еще держала зонтик наподобие бейсбольной биты. Она схватила его, когда вернувшаяся к жизни курица побежала к ней, а Бен еще не пришел на помощь.

— Все еще хочешь, чтобы я исцелил твоего брата? — спросил я. Оглядываясь назад, должен признать, что реплика вышла не самая удачная.

Она посмотрел на зонтик, словно не понимая, как он очутился в ее руках. Судя по тому, какой ужас отразился на ее лице, она вспомнила (возможно, даже слишком ярко), что только что произошло — ту невероятную битву, которая разыгралась у ее ног, сражение двух бессмертных существ.

Бен шагнул к ней:

— Все в порядке, Шэннон, — сказал он. — Теперь она умерла.

Шэннон уронила зонтик и бросилась вон из дома. Через несколько секунд завелся двигатель ее машины, и она умчалась прочь, только шины завизжали. Я понятия не имел, что Шэннон умеет так водить.

— Не переживай, — сказал Бен. — Она вернется.

— Да уж. Какая женщина устоит перед нами?

Аромат эстрагона, чеснока и смерти густой пеленой висел в воздухе. Я подумал, что мне надо бы прибраться, но пока я не был готов снова пережить эти моменты. Моя единственная, любовь всей моей жизни, ушла. Бен отошел от меня и принялся вылизывать пол. Может, его стошнит от того, что он вылизывает следы трагедии? Но что это я, Бена же никогда не тошнит. Пррравильно.

— Я пойду прогуляюсь, — объявил я.

Бен счел за лучшее промолчать.

Я пошел в заведение, где подавали барбекю, и заказал курицу, которая на вкус была как уксус и дым, огонь и сера. Я пил дешевое пиво и слушал непрерывный поток причитаний в стилях кантри и вестерн; парни один за другим умоляли своих возлюбленных простить их грехи. Надежды им хватало на то, чтобы перебирать три аккорда и повторять чудовищно самоуверенные просьбы. Но духом их отчаянной надежды мне проникнуться не удалось, и я пребывал в унынии. Эти ребята изменяли, врали, пили, что там еще делают такие негодяи. Но никто из них не воскрешал трехкилограммовых кур во время взвешенного обмена мнениями. Нет. В какой-то момент от такой дикости неизбежно должна была сработать тревожная сигнализация (инстинкт самосохранения сидит в людях глубоко), призывая бежать, теряя тапки и не оглядываясь. Понятия не имею, как вообще можно остаться в здравом уме после того, что пережила Шэннон, начиная с того дня, как стала записывать Бена к ветеринарам.

Я откуда-то знал, что на этот раз — возможно, единственный раз в жизни! — я был прав, а Бен — нет. Шэннон не вернется. Я заплакал, и в зале появился управляющий. Он сказал, что я должен уйти. Я ушам своим не поверил. Я ел его плохую еду, слушал его грустные песни (эти композиторы мигом бы лишились работы, если бы не умели рифмовать слезы, розы, грозы и слезы, слезы, слезы), и теперь он хотел меня выгнать за то, что я заплакал? Да это еще цветочки, я мог бы вести себя куда хуже. Я подумывал даже пойти в холодильное помещение и воскресить весь инвентарь, пусть побегает по залу, измазанный в этом говняном соусе. Но, конечно, я так не поступил. Не стал бы так поступать. Никогда.

Бенджамин и курица — на этом моя карьера целителя закончена.

Все попытки найти Шэннон закончились провалом. Видимо, она уехала из города тем же вечером, и о ней никто не слышал. Или мне не говорили.

Несколько лет спустя умер папа, а через год и мама. Я немного надеялся, что Шэннон придет на похороны, но, конечно, она так и не появилась. Обри умер — видимо, родители отсоединили аппарат жизнеобеспечения. Я прочел об этом в газете. Я проник на кладбище и подошел к могиле, но там были только его родители и проповедник.

Когда я вернулся домой, Бен, наконец, признал, что больше мы Шэннон не увидим.

— Прости, — сказал он. — Мне не следовало поддаваться своим охотничьим инстинктам.

— Это не твоя вина. Господи, помилуй, да ты ведь и есть хищник. Это я виноват. Мне не нужно было воскрешать эту курицу.

Он серьезно кивнул, соглашаясь:

— Верно. Верно.

Мы ужасно скучали по Шэннон, но почти никогда о ней не заговаривали. Нам обоим было слишком больно.

Родители оставили мне скромное состояние, и я вложил его в фондовую биржу. Проведя несколько недель в настройке аппаратуры по распознаванию голоса, я передал портфель Бену, и он за считаные дни сделал нас богачами: мы теперь могли выйти на пенсию и путешествовать. Мы побывали всюду. Если Бен читал о каком-то месте, ему хотелось туда поехать, а если ему хотелось поехать, то мы, как правило, туда и отправлялись. И, если мы отправлялись, я ни разу об этом не жалел. Мы побывали в восхитительных местах. Но и в обычных тоже, однако Бен знал, что и там таятся чудеса, которые только нужно найти, — и находил.

Вскоре я обнаружил, что, если у вас достаточно денег, вы можете брать с собой кота буквально всюду. А особенно если вы стареете. Люди обычно мирятся со странностями стариков; возможно, они полагают, что мириться все равно придется недолго. Вот бессердечный сторож не пустил дедушку, а ведь, может, это была его последняя возможность исполнить свое желание! А какой старости хочет для себя такой бессердечный тип? Что он будет делать, когда придет его час странствовать со старым котом в переноске, когда у входа черным по белому будет написано: «ВХОД С ЖИВОТНЫМИ ЗАПРЕЩЕН»? Что? Вы думаете, homo sapiens не являются животными? А кто же они тогда, хотел бы я знать! Ну да, к восьмидесяти четырем я могу брать кота с собой всюду.

Проблема лишь в том, что я уже слишком слаб, чтобы куда-то ездить.

Мы остановились в Катемако: чудесный городок у озера в Мексике, кишащий кошками и brujas — ведьмами. Нам тут очень нравится. Мы сняли домик с видом на озеро. Рыбаки тут до сих пор забрасывают сети с маленьких лодчонок, где помещается всего один человек. Мне нравится наблюдать за ними на рассвете: они кидают сети в море, которое, как и небеса, окрашено в цвет полированной меди. Рыба получается просто восхитительная, если ее приправить зубчиками чеснока и запечь целиком.

Но для меня теперь это просто воспоминание. Я не могу ничего проглотить; на вкус любая еда для меня как пепел. Доктор пришел и ушел; он сказал, что ничего уже нельзя поделать. Он мог бы забрать меня в больницу, может, мне там будет удобнее, но я сказал, что мне удобнее будет здесь, я хочу вместе со своим котом смотреть на рыбаков. Он кивнул, думаю, выражая почтение моему преклонному возрасту, и сказал, что понимает.

Бенджамин, который обзавелся друзьями и среди кошек, и среди ведьм, вернулся с женщиной по имени Хермалинда — она делает различные травяные отвары для нас обоих. С ней он прервал свой обет молчания, и она согласилась прийти и посмотреть, чем может помочь. «Это излечит меня?» — спросил я Бена, пока она заваривала свой чай. Удивительно, но я даже чувствовал его запах. Я думал, что уже давно утратил обоняние. Мне пришлось бросить готовку.

— От старости, — отвечает Бен, но я уже забыл, о чем его спросил.

— Я боюсь, — признаюсь я своему старому другу.

— Я знаю, — говорит он. — Все будет хорошо. Я буду с тобой. Прям как египтянин. — Он хитро смеется над своей же шуткой, но я ее не понимаю. Интересно, что заваривает Хермалинда ему. Валерьянку, наверное? Вечно у него одна валерьянка.

Хермалинда сажает меня в кровати так, чтобы я мог глядеть на медные воды, на сети рыбаков, что складываются и раскладываются, словно дамский веер, и оставляют за собой сверкающий след воспоминаний. Она подносит к моим губам чашку. Я чувствую вкус гвоздики и можжевельника. Она терпеливо ждет, пока я выпью всю чашку, глоток за глотком. Последний сладок, точно мед, точно розы.

Она ставит соусник на пол: это для Бена. Тихо скользит за дверь. Бен быстро лакает свой чай и запрыгивает на кровать, бодрый, как и всегда; он раздвигает мои слабые руки и укладывается в мои объятия. Я чувствую его сквозь кожу, тонкую, точно пергамент. Чувствую пальцами, как сильно и ровно бьется его сердце. «Спокойной ночи, Джеффри». Он негромко мурлычет, и мои руки дрожат. Я вспоминаю мелодию, которую слышал давным-давно, несколько веков назад по кошачьему летоисчислению:

Бен больше не мурлычет, и мгновение спустя сердце его останавливается. Вот так он и умер. Он обманул меня. Знал, что я пойду за ним, куда бы он ни направлялся, что побегу от невыносимой пустоты мира, где его больше нет. Он показывал мне дорогу. То самое Однажды наконец пришло.

Все умирают. Даже Бен.

Ради меня.

Из-под пера Денниса Дэнверса уже вышло семь романов, включая «Участок рая» («Circuit of Heaven») и «Часы» («The Watch»), а также детектив о ближайшем будущем «Яркое пятно» («The Bright Spot»), написанный в соавторстве с Робертом Сидни. В последнее время он пишет рассказы, которые появляются в таких изданиях, как Strange Horizons, Orson Scot Card’s Intergalactic Medicine Show, Lady Churchill’s Rosebud Wristlet, Space and Time и The Magazine of Fantasy and Science Fiction.

По словам автора, рассказ «Исцеление Бенджамина» был вдохновлен двумя животными: кошкой по имени Ниневия, которую писатель очень любил. Он взял ее маленьким котенком, и она прожила в его доме 19 лет. А когда он писал этот рассказ, ему пришлось принять нелегкое решение: надо было усыпить престарелую собаку — Элис уже исполнилось 15, и она страдала от тяжелой формы артрита. Дэнверс говорит: «Я сильно привязываюсь к животным, а век их недолог, и поэтому мне приходится сильно страдать. Но эти двое были среди моих самых драгоценных друзей. „Исцеление Бенджамина“ помогло мне выплеснуть свою боль, я встретился с ней лицом к лицу, одновременно плача и смеясь».