Сказки о воображаемых чудесах

Охотник на ягуаров Люциус Шепард

Прошел уже почти год с того момента, как Эстебан Каакс в последний раз появлялся в городе, но его жена задолжала торговцу электротехникой Онофрио Эстевесу, и вот он отправился туда снова. По природе своей он был человеком, которому красоты природы милей всего на свете, безмятежная размеренность крестьянской жизни придавала ему сил, а по ночам он от души наслаждался беседами и прибаутками у костра или был счастлив лежать бок о бок со своей женой, Инкарнасьон. Он как от чумы бежал от Пуэрто-Морады, где всем заправляли фирмы, экспортирующие фрукты, где собаки были угрюмы, а из забегаловок орала американская музыка. Из окон его дома на вершине горы, чьи склоны огораживали Бахия Онда с севера и проржавевшие жестяные крыши домов, что опоясывали залив, напоминая засохшую кровяную корку на устах умирающего.

Но в то утро выбора у него не было: надо было идти в город. Инкарнасьон без его ведома купила в кредит у Онофрио телевизор на батарейках, и продавец угрожал отобрать трех молочных коров Эстебана в счет восьмисот лемпир, которые они задолжали; он отказывался брать телевизор назад, но передал, что согласен обсудить альтернативный метод оплаты. Если Эстебан потеряет коров, то на его доход нельзя будет даже прокормиться, и ему придется снова приниматься за старую работу, гораздо менее почетную, чем фермерский труд.

Спускаясь с горы мимо соломенных хижин и бамбуковых изгородей — в точности, как и у него самого, шагая по тропе, вьющейся через бурые от солнца заросли (в основном то были банановые деревья), он думал не об Онофрио. Он думал об Инкарнасьон. Она всегда была легкомысленной, он хорошо знал это еще тогда, когда они только поженились, и все же этот случай с телевизором явно показывал, какие разногласия появились между ними с тех пор, как выросли их дети. Она заважничала, начала смеяться над деревенской простотой Эстебана и обзавелась кружком пожилых подруг. Почти все они были вдовами, претендовали на изысканность манер и смотрели на Инкарнасьон как на старшую. Каждый вечер они сбивались в стайку вокруг телевизора и пытались перещеголять друг друга в искусстве комментариев: практиковались они на американских детективных сериалах. И каждую ночь Эстебан сидел снаружи, предаваясь невеселым размышлениям о своем браке. Ему казалось, что своим общением с вдовами Инкарнасьон показывает ему, с каким нетерпением она ожидает возможности облачиться в черную юбку и шаль, показывает, что теперь, когда роль отца он уже выполнил, Эстебан превратился для нее в досадную помеху. Хотя ей шел лишь сорок второй год (она на три года была младше Эстебана), но чувственная жизнь уже утрачивала для нее значение: они теперь редко предавались любовной страсти, и Эстебан был уверен, что в этом частично выразилась ее обида за то, что года пощадили его. Он был похож на одного из племени Старая Патука: высокий, с угловатыми чертами и широко расставленными глазами; его медно-красная кожа была еще гладкой, а волосы отливали цветом воронова крыла. У самой Инкарнасьон уже стали появляться седые прядки, и чистая красота ее фигуры растворилась под слоями жира. Но он и не ждал, что она вечно будет прекрасна; он пытался уверить ее, что любит не только девушку, какой она была, но и женщину, которой она стала. Но та женщина умирала, зараженная той же болезнью, что и весь Пуэрто-Морада. Возможно, любовь ее к нему тоже находилась при последнем издыхании.

Пыльная улочка, на которой находился магазин электрических товаров, бежала позади кинотеатра и отеля «Цирко дель Мар». С той ее стороны, что была дальше от моря, Эстебан видел, как звонницы Санта-Мария-дель-Онда поднимаются над крышей гостиницы, точно рога огромной каменной улитки. В юности, повинуясь желанию матери, он собирался стать священником и провел три года в заточении под этими колокольнями. Под руководством старого отца Гонсалво он готовился поступать в семинарию. Об этом периоде своей жизни он жалел больше всего, ибо ученые премудрости, которые он постиг, равно отдалили его как от мира индейцев, так и от современного общества; в душе он придерживался того, чему учил его отец — принципы магии, история племени, законы природы, и все же ему не удавалось избавиться от ощущения, что это все просто предрассудки или ненужные знания. Тень звонниц лежала на его душе так же незыблемо, как на мощеной площади перед церковью, и один их вид вызывал у него желание прибавить шагу и опустить глаза.

Дальше по улице располагалась «Кантина Атомика», место сбора городской золотой молодежи, а напротив — магазин электротоваров: одноэтажное здание, обмазанное желтой штукатуркой, с рифлеными металлическими рулонными шторами, которые на ночь опускались. Фасад был украшен росписью, которая вроде как должна была изображать представленный внутри товар: сияющие холодильники, телевизоры и стиральные машины. Под ними были нарисованы крохотные мужчины и женщины, воздевающие в восторге руки: по сравнению с ними приборы казались просто огромными. На самом деле продукция вызывала куда меньше восхищения, в основном это были радиоприемники и подержанное кухонное оборудование. Мало кто в Пуэрто-Мораде мог позволить себе что-либо сверх этого, а те, кто мог, ездили за покупками в другие места. Клиентура Онофрио по преимуществу состояла из бедняков, едва справлявшихся с графиком выплат; основную прибыль он получал, перепродавая одни и те же устройства снова и снова.

Когда Эстебан вошел, Раймундо Эстевес, бледный юноша с пухлыми щечками, тяжелыми веками и дерзким языком, стоял, прислонившись к конторке. Раймундо ухмыльнулся и пронзительно свистнул. Через пару секунд из задней комнаты показался его отец: огромный слизняк, еще бледнее сына. К его пятнистому лбу прилипли ниточки седых волос, перед его гуайаберы растягивался под напором брюха. Он лучезарно улыбнулся и протянул руку.

— Как прекрасно видеть вас снова! Раймундо! Принеси нам кофе и пару стульев.

Эстебан терпеть не мог Онофрио, но ему приходилось быть вежливым. Он пожал протянутую руку. Раймундо разлил кофе по блюдечкам и приволок стулья, бросая сердитые взгляды: он был зол, что его заставили прислуживать индейцу. Присев, Эстебан спросил:

— Почему вы не позволите мне вернуть телевизор? — И, не в силах сдержаться, добавил: — Разве вы больше не стремитесь обдурить мой народ?

Онофрио вздохнул; казалось, он больше не в силах был объяснять что-либо дураку вроде Эстебана:

— Я не дурю ваш народ. Разрешая вам возвращать товар, я иду в обход контрактов. А ведь мог бы и в суд обратиться. И я придумал способ, как вам сохранить телевизор, не выплачивая вообще никаких денег. Разве это называется «обдурить»?

Бесполезно спорить с человеком с такой гибкой и своекорыстной логикой. Поэтому Эстебан просто ответил:

— Говорите, что собирались.

Онофрио облизал губы цвета сырой колбасы:

— Я хочу, чтобы вы убили ягуара в Баррио Каролина.

— Я больше не охочусь.

— Индеец боится, — вставая со стула за спиной Эстебана, отозвался Раймундо. — Я же говорил тебе.

Онофрио отмахнулся от него и обратился к Эстебану:

— Но это же неразумно. Если я заберу ваших коров, вам снова придется охотиться. Но если вы поможете мне, вам придется убить всего-то одного ягуара.

— Одного, который уже убил восьмерых охотников. — Эстебан поставил чашку на стол и поднялся. — Это не просто ягуар.

Раймундо пренебрежительно рассмеялся, и Эстебан пронзил его пристальным взглядом.

— Ах! — Онофрио льстиво заулыбался. — Но ни один из этих восьми не пользовался вашим методом.

— Прошу извинить меня, дон Онофрио, — с насмешливой учтивостью обратился к нему Эстебан. — Но у меня действительно масса других дел.

— Я приплачу вам пятьсот лемпир, — сказал Онофрио.

— Но почему? Простите, но мне не верится, что вы делаете это из заботы об общественном благополучии.

Жирное горло Онофрио заходило ходуном; он помрачнел.

— Ну да ладно, это неважно. Все равно этой суммы недостаточно.

— Что ж, тогда тысячу. — Онофрио больше не мог скрыть тревоги под маской привычного равнодушия.

Заинтригованный, желая узнать, насколько велико беспокойство Онофрио, Эстебан взял цифру с потолка:

— Десять тысяч. Деньги вперед.

— Да это просто смешно! На эти деньги я смогу нанять десять охотников! Двадцать!

Эстебан лишь пожал плечами:

— И ни один из них не владеет моим методом.

Онофрио с минуту сидел, заламывая руки, словно благочестие мешало ему принять решение. И затем выдавил из себя:

— Так и быть. Десять тысяч!

Эстебан вдруг понял, почему Онофрио так пекся о Баррио Каролина; по сравнению с выгодой, которую извлечет из дела торговец, вознаграждение Эстебана казалось просто ничтожным. Но им уже завладели мечты о том, что могут принести ему эти десять тысяч лемпир: стадо коров, грузовик для перевозки товара или — это казалось ему самым удачным вариантом — маленький оштукатуренный домик в Баррио Кларин, который так запал в сердце Инкарнасьон. Может, заполучив этот дом, она потеплеет к Эстебану. Он заметил, что Раймундо смотрит на него в упор с понимающей усмешкой; да и Онофрио, все еще разъяренный запрошенной платой, уже снова выказывал признаки довольства: поправлял свою гуайаберу, приглаживал свои и так прилизанные волосы. Из-за того, что они смогли его купить, Эстебан почувствовал себя униженным. Чтобы сохранить остатки достоинства, он повернулся и прошел к двери.

— Я подумаю над вашим предложением, — бросил он через плечо. — И дам ответ завтра утром.

«Смертоносный отряд из Нью-Йорка», разрекламированный фильм с лысым американским актером в главной роли — вот чем на этот раз заманила Инкарнасьон своих вдов на вечерние посиделки, и они расселись по-турецки на полу, заполонив всю хижину. Угольную печку и ночной гамак пришлось перенести на улицу, потому что опоздавшим плохо было видно экран. Эстебан стоял в дверях, и ему казалось, что дом его захватила стая огромных черных птиц в капюшонах, которые получали команды из самой глубины мерцающего драгоценного камня с серым отливом. Он неохотно протиснулся сквозь них и пробрался к полкам на стене позади телевизора; он протянул руку к верхней и вытащил длинный сверток, укутанный в несколько слоев промасленных газет. Боковым зрением Эстебан видел, что Инкарнасьон следит за ним, поджав улыбающиеся губы, и эта улыбка-шрам выжигала клеймо на его сердце. Она знала, что он собирался сделать, и это приводило ее в восторг! Возможно, она была посвящена в план Онофрио по убийству ягуара, возможно, они с Онофрио даже сговорились, чтобы поймать его в ловушку. Он проковылял между вдовами (они закудахтали), вышел к своей банановой роще и уселся на камне. Ночное небо заволокли облака, и сквозь рваные очертания листвы виднелась лишь жалкая горстка звезд; листья терлись друг о друга на ветру. Эстебан слышал, как фыркает одна из коров, чувствовал пряный запах загона. Ему казалось, что вся суть его жизни свелась теперь к этой роли постороннего наблюдателя, и он ощущал всю горечь этого отчуждения. Конечно, он признавал, что его брак не удался, но все же не мог припомнить ничего, чем заслужил бы такую исполненную ненависти улыбку Инкарнасьон.

Помедлив немного, он развернул газеты и извлек мачете с тонким лезвием: обычно таким рубили стволы бананов, но он использовал его для охоты на ягуаров. Просто взяв его в руки, он снова почувствовал уверенность, будто оружие придало ему сил. С последней охоты прошло уже четыре года, но он знал, что навыка не утратил. Однажды его провозгласили лучшим охотником в Нуэва-Эсперанза, — до него этот титул носил его отец, — и он оставил свое ремесло не по старости и не из-за недуга, а просто потому, что ягуары красивы, и красота их стала для него важнее всех причин для убийства. И с этим ягуаром из Баррио Каролина то же самое: он угрожал только тем, кто охотился за ним, кто стремился захватить его территорию; его смерть обогатит лишь бесчестного мужчину и вздорную женщину и вдобавок послужит дальнейшей скверне Пуэрто-Морады. А кроме того, то был черный ягуар.

— Черные ягуары, — говаривал его отец. — Это создания ночи. Они могут принимать иные обличья, у них есть свои магические цели, в которые лучше не соваться. Никогда не охоться на черных ягуаров!

Отец не говорил, что черные ягуары живут на луне, он рассказывал лишь, что эти животные пользуются лунной силой. Но в детстве Эстебану снились лунные леса цвета слоновой кости и серебристые луга, по которым, словно черная вода, стремительно текли ягуары; когда он рассказал об этих снах своему отцу, тот сказал, что в таких снах содержится правда, и рано или поздно он отыщет эту истину. Эстебан всегда верил в сны; его не поколебали даже скалистые безвоздушные пейзажи научных передач из телевизора Инкарнасьон: когда загадка луны объяснилась, ночное светило осталось сном, просто смысла в нем было меньше: словно сообщили факт, сводящий реальность к тому, что нам уже известно.

Но, размышляя об этом, Эстебан внезапно осознал: убив ягуара, он может разом решить все свои проблемы; пойдя против учений отца, убив свои сны, свои индейские представления о мире, он, возможно, сможет жить с женой в согласии. Слишком долго он стоял между двух представлений о мире, пришла пора выбирать. Хотя выбора на самом деле у него и не было. Он жил в этом мире, а не среди ягуаров; если ему придется убить волшебное существо, чтобы позволить себе наслаждаться благами вроде телевизора, походов в кино и оштукатуренного домика в Баррио Кларин, что ж, в такой метод он верит. Он помахал мачете, рассекая темный воздух, и рассмеялся. Легкомыслие Инкарнасьон, его охотничий дар, жадность Онофрио, ягуар, телевизор… все это сплелось вместе изящно, словно элементы заклинания, которое освободит его от магии и послужит на пользу антимагическим представлениям, что уже развратили Пуэрто-Мораду. Смех снова овладел им, но мгновением позже он отчитал себя: ведь именно такой образ мыслей он теперь пытается искоренить.

На следующее утро Эстебан рано разбудил Инкарнасьон и заставил ее пойти с ним в магазин электротоваров. При ходьбе мачете в кожаных ножнах колотило его по ноге; он нес джутовый мешок с едой и травами, которые пригодятся ему на охоте. Инкарнасьон молча семенила за ним, лицо ее скрывала шаль. Когда они пришли, Эстебан заставил Онофрио поставить на бумагу печать «ПОЛНОСТЬЮ ОПЛАЧЕНО», а затем отдал Инкарнасьон документ вместе с деньгами.

— Убью я ягуара или он убьет меня, — резко сказал он ей, — это будет принадлежать тебе. Если через неделю я не вернусь, считай, что я не вернусь никогда.

Она отступила на шаг, и на ее лице отобразилось беспокойство, словно она увидела его в новом свете и поняла, каковы могут быть последствия ее поступков. Но, когда он зашагал к двери, она не попыталась его остановить.

На другой стороне улицы стоял, прислонившись к стене «Кантина Атомика», Раймундо Эстевес. Он беседовал с двумя девушками в джинсах и оборчатых блузках; девушки размахивали руками и пританцовывали в такт музыке, доносившейся из кафешки. Эстебану они казались существами гораздо более неведомыми и чуждыми, чем то, на которое он собирался охотиться. Раймундо приметил его и зашептал что-то девушкам; они оглянулись через плечо и засмеялись. Эстебан уже кипятился из-за Инкарнасьон, а тут его окатила волна холодной ярости. Он перешел улицу, держа ладонь на рукояти мачете и пристально глядя на Раймундо; раньше он не замечал, как рыхло его тело, как мало в нем жизни. Под челюстью у него рассыпалась целая пригоршня угрей, кожа под глазами была испещрена крошечными оспинами, словно ювелир постучал своим молоточком. Не в силах выдержать пристальный взгляд, его глаза метались от одной девушки к другой.

Гнев Эстебана растворился в отвращении. Он сказал:

— Я Эстебан Каакс. Я сам построил свой дом, я обрабатывал свою землю и привел в этот мир четверых детей. Сегодня я отправляюсь охотиться на черного ягуара, чтобы вы с отцом разжирели еще больше. — Он смерил Раймундо взглядом и, когда омерзение переполнило его до краев, спросил: — А ты кто такой?

Одутловатое лицо Раймундо стянулось в узел ненависти, но на вопрос он так и не ответил. Девушки захихикали и шмыгнули в дверь забегаловки; Эстебан слышал, как они описывают случившееся. Последовал смех. Он не отрывал взгляда от Раймундо. Еще несколько девичьих голов показалось из-за двери, они хихикали и перешептывались. Подождав пару секунд, Эстебан развернулся на каблуках и ушел. Вслед ему раздался взрыв уже не сдерживаемого смеха, и кто-то из девушек выкрикнул насмешливо: «Раймундо! Кто ты такой?» К ней присоединились другие и стали повторять эту фразу хором.

Баррио Каролина не было в прямом смысле «баррио», или пригородом, Пуэрто-Морады: местность располагалась за Пунто Манабик, на самом юге залива, и была отгорожена от моря изогнутым рядом пальм и самым прелестным пляжем в округе: скругленная полоса белого песка, выходящая на нефритово-зеленые отмели. Сорок лет тому назад здесь был головной офис экспериментальной фермы, устроенной фирмой по экспорту фруктов. Проект был настолько масштабным, что рядом даже построили небольшой городок: ряды бревенчатых каркасных домов — плоская крыша, крыльцо с москитной сеткой — словно из журнальной статьи о жизни в сельских районах Америки. Компания вовсю рекламировала свой проект: он, мол, станет залогом блестящего будущего в регионе, а высокоурожайные посевы избавят народ от голода. Но в 1947 г. по побережью прокатилась эпидемия холеры, и город опустел. К тому времени, как ужас перед болезнью утих, компания уже прочно закрепила свои позиции на политической арене, и ей уже не нужно было поддерживать имидж благодетеля. Проект был предан забвению, земля стояла заброшенная, пока — в тот самый год, когда Эстебан оставил занятия охотой, — ее не купили застройщики, планируя превратить в крупный курортный комплекс. И тогда появился ягуар. Он не убивал рабочих, но запугал их до такой степени, что они отказывались продолжать работу. Против него послали охотников, и вот их-то он уже стал убивать. В последний раз охотников отправили на дело, вооружив автоматами и снарядив по последнему слову техники, но ягуар выловил их одного за другим. Этот проект тоже пришлось оставить. Ходили слухи, что землю перепродали (и теперь Эстебан знал, кому именно) и, похоже, снова рассматривали идею сделать из побережья курорт.

Дойдя сюда из Пуэрто-Морады, он устал и изжарился на солнце. Добравшись, Эстебан уселся под пальмой и съел обед из холодных яблочных оладий. О берег бились волны, белоснежные, точно зубная паста; берег был чист: никаких следов человеческой жизни, лишь мертвые пальмовые листья, принесенный морем лес-плавник да кокосовые орехи. Джунгли поглотили все дома, за исключением четырех, но и те были наполовину скрыты темно-зеленой порослью. Даже под ярким солнечным светом они казались призрачными: разорванные москитные сетки, посеревшая обшивка, увитые лианами фасады. Манговое дерево проросло сквозь крыльцо одного из домов, и дикие попугаи лакомились его плодами. Эстебан не бывал здесь с самого детства; тогда руины пугали его, теперь же манили, служа подтверждением того, сколь могущественны законы природы. Мучительно было думать, что он поможет превратить все это в место, где попугаи будут прикованы к домам цепями, а ягуаров можно будет увидеть только на узорах скатерти; в королевство бассейнов и туристов, что потягивают коктейли из кокосовых скорлупок. И все же, закончив обед, он отправился исследовать джунгли и вскоре заметил тропу ягуара: узкая дорожка, петлявшая между остовами домов, опутанных лианами. Она тянулась около полумили и обрывалась у Рио-Дульче. Зелень речной воды была мутнее морской, река изгибисто стремилась вдаль по джунглям; следы ягуара шли вдоль берега, они были всюду; особенно густо они рассыпались на кочковатом подъеме, в пяти-шести футах над водой. Это озадачило Эстебана. Отсюда ягуару до реки не дотянуться, и, уж конечно, для сна это место тоже не подходит. Он немного поразмышлял над этой загадкой, но в итоге решил не забивать себе голову и вернулся на пляж. Охотник собирался бодрствовать всю ночь, а потому прилег вздремнуть под пальмами.

Несколько часов спустя, уже после полудня, он подскочил, мигом стряхнув с себя дремоту: кто-то его звал. Высокая и стройная женщина с кожей цвета меди шла к нему, облаченная в темно-зеленое платье — оно почти сливалось с зеленью джунглей. Вырез приоткрывал выпуклости ее груди. Когда она подошла ближе, он увидел, что, хотя ее черты были отлиты по образцу патука, но в них была какая-то отшлифованная четкость, нехарактерная для этого племени, словно они были так отточены, что превратились в прелестную маску: выпуклые скулы переходили в нежные впадинки. Полные губы словно изваяла рука скульптора. Брови — перья, вырезанные из черного дерева. Глаза — блестящий черный и белый оникс. И все это осенял налет человечности. Нежный глянец пота покрывал ее грудь, а над одной из ключиц так изящно завивалась прядь, что казалось, будто ее поместила туда рука искусного стилиста. Она встала перед Эстебаном на колени, вглядываясь в него бесстрастным взглядом. Его глубоко взволновало жаркое дыхание чувственности, что исходило от женщины. Морской бриз доносил до него ее аромат: сладкий мускус, что напоминал о вызревающих на солнце плодах манго.

— Меня зовут Эстебан Каакс, — представился он, мучительно осознавая, как сильно от него пахнет потом.

— Я слышала о тебе, — сказала она. — Охотник на ягуаров. Ты пришел убить ягуара этого баррио?

— Да, — признался он со стыдом.

Она зачерпнула горсть песка и наблюдала, как он сочится сквозь ее пальцы.

— А как зовут тебя?

— Если мы станем друзьями, я назову свое имя. Почему тебе надо убивать ягуара?

Он рассказал ей про телевизор, а потом, к своему удивлению, обнаружил, что описывает сложности своих отношений с Инкарнасьон, объясняет, как собирается отныне приспособиться к ее образу жизни. О таком с незнакомцами обычно не говорят, но что-то влекло его раскрыть тайны своей души; ему казалось, он почувствовал душевное родство с этой женщиной, и из-за этого изобразил свой брак в более мрачных красках, чем то было на деле: он ни разу в жизни не изменил Инкарнасьон, но сейчас сделал бы это с радостью, если бы представилась такая возможность.

— Но это черный ягуар, — сказала она. — Разумеется, ты знаешь, что это не обычный зверь, что у них есть свои магические цели, в которые лучше не соваться?

Эстебан был поражен: из ее уст доносились слова его отца, но он решил, что это просто случайность, и ответил:

— Может, и так. Но это не мои цели.

— Разумеется, твои. Просто ты предпочел не замечать их. — Она зачерпнула еще пригоршню песка. — Как ты собираешься сделать это? У тебя же нет ружья. Только мачете.

— Еще у меня есть вот что. — Он вытащил из мешка маленький узелок с травами и протянул ей.

Она развернула его и понюхала.

— Травы? А! Ты собираешься одурманить ягуара.

— Не ягуара. Себя. — Он взял сверток у нее из рук. — Травы замедляют сердечный ритм и приводят тело в состояние, напоминающее смерть. Вводят в транс, но выйти из него можно за считаные секунды. Я пожую их, а потом прилягу где-нибудь, где он наверняка пройдет, отправляясь на ночную охоту. Он подумает, что я мертв, но ведь ягуары не едят, пока не убедятся, что дух покинул тело. Чтобы удостовериться в этом, он сядет на мое тело: так они чувствуют, что душа вылетает. Как только он начнет присаживаться, я сброшу с себя транс и воткну мачете ему между ребер. Если моя рука не дрогнет, он умрет в тот же миг.

— А если дрогнет?

— Я убил почти полсотни ягуаров, — сообщил Эстебан. — Я больше не боюсь, что рука меня не послушается. Метод передался нашей семье в наследство от старых патука и, насколько я знаю, не подводил никогда.

— Но черный ягуар…

— Черный, пятнистый, какая разница. Ягуары руководствуются инстинктами и все похожи, когда речь идет о пище.

— Что ж, — сказала она. — Я не могу пожелать тебе удачи, но и зла не желаю.

Она встала с колен и отряхнула платье от песка.

Он хотел попросить ее остаться, но гордость помешала. Женщина рассмеялась, словно прочитав его мысли.

— Возможно, мы поговорим еще, Эстебан. Было бы жаль не встретиться больше, ведь между нами лежит нечто гораздо большее, чем то, о чем мы беседовали сегодня.

И она быстро пошла по пляжу, превращаясь в крохотную фигурку, исчезающую в зыбком мареве жары.

Тем же вечером в поисках наблюдательного пункта Эстебан взломал дверь-ширму одного из этих домиков с видом на море и вышел на крыльцо. Хамелеоны разбежались по углам, а игуана скользнула с проржавевшего садового стула, оплетенного паутиной, и скрылась в щели в полу. Внутри дом был мрачен и внушал страх. Единственным исключением была ванная. Потолок там обвалился, и дыру затянуло лозой, сквозь которую пробивался серо-зеленый сумеречный свет. Растрескавшийся унитаз был до краев наполнен дождевой водой и мертвыми насекомыми. Чувствуя смутную тревогу, Эстебан вернулся на крыльцо, вытер садовое кресло и сел в него.

Вдали, на линии горизонта, море с небом смешивались в серебристо-сером мареве; ветер затих, и пальмы стояли недвижимо, точно изваянные из камня. Вереница пеликанов, что летели над самыми волнами, казалось, чертили в небе фразу из загадочных черных слогов. Но Эстебан оставался равнодушен к жутковатой красе этого пейзажа. Он думал о той женщине. В его памяти все вставала картина того, как ее бедра двигались под платьем, когда она уходила от него по пляжу. И чем усерднее он пытался переключить мысли на стоявшую перед ним задачу, тем сильнее манило его это воспоминание. Он представлял ее обнаженной, видел, как мускулы перекатываются в ее бедрах, и так распалился, что принялся ходить по крыльцу, забыв, что скрип половиц выдает его присутствие. Он не мог понять, что она с ним сделала. Возможно, думал Эстебан, дело в том, что она защищала ягуара, призывала вспомнить все, что он собирался оставить в прошлом… А затем осознание обволокло его ледяным саваном.

В племени патука считалось, что человека, которому предстоит внезапная смерть в одиночестве, обязательно посетит ее посланник и подготовит его к этому событию (обычно это делали родные и друзья). Теперь Эстебан почувствовал уверенность, что женщина была именно таким послом, и ее очарование должно было привлечь его душу к неизбежной судьбе. Он откинулся на стуле, онемев от этого открытия. То, что ей были ведомы слова его отца, странный привкус их беседы, ее откровение о том, что между ними есть нечто большее, — все это соответствовало представлениям патука, которые передавались из поколения в поколение. Взошла луна — три четверти диска — и облила серебром пески баррио, а он все сидел там, прикованный к месту страхом смерти.

Он несколько секунд смотрел на ягуара, прежде чем осознал его присутствие. Поначалу ему показалось, будто на песок упал осколок ночного неба, и теперь им играет капризный ночной ветерок. Но вскоре он увидел: это был ягуар. Он двигался медленно, словно выслеживая добычу, а потом подпрыгнул высоко в воздух, поворачиваясь и крутясь в прыжке, и забегал взад и вперед по берегу. Лента черной воды, струящаяся по серебряным пескам. Эстебан раньше не видел, как играют ягуары, и дивился этому зрелищу, но еще больше изумляло его то, что здесь воплотились в жизнь его детские сны. Словно он смотрел, затаясь, на серебристые лунные луга, тайком наблюдая за волшебным созданием. Страх его испарился, и он, как ребенок, прижался носом к ширме, опасаясь упустить хоть единый миг.

Наконец ягуар оставил забавы и, пригнувшись, пустился через пляж к джунглям. По тому, как он прижал уши и решительно поворачивался из стороны в сторону, Эстебан понял: охота началась. Ягуар остановился под пальмой футах в двадцати от дома, поднял голову и принюхался. Лунный свет сочился сквозь разрывы в листве, стекая жидкими бликами по бокам животного; желто-зеленое мерцание глаз манило заглянуть в бездны мрачного пламени. От красоты ягуара замирало сердце — он был воплощенная безупречность — и Эстебан, сопоставляя это великолепие с вялым безобразием своего заказчика, с безобразием самой причины того, что его взяли на работу, усомнился, что сможет когда-нибудь совершить это убийство.

Весь следующий день он склонялся то к одному решению, то к другому. Он надеялся, что женщина вернется: он уже отказался от мысли, что она посланец смерти, посчитав, что так ему показалось под влиянием таинственной атмосферы баррио. Он чувствовал, однако, что начни она снова защищать ягуара, — и он сдастся. Но она так и не появилась. Сидя на пляже и наблюдая, как вечернее солнце спускается вниз сквозь гряды смутно-оранжевых и сиреневых облаков и наугад разбрасывает по морю блики, он снова понял, что выбора у него нет. Не важно, красив ли ягуар, не важно, является ли женщина посланником высших сил, он должен относиться к ним, словно они ничего не значат. Смыслом этой охоты было отречение от подобных таинств, а он, под влиянием старинных снов, совсем было запамятовал это.

Зельем он воспользовался только после восхода луны. Затем прилег под пальмой, у которой ягуар помедлил прошлой ночью. Ящерицы шуршали в травах вокруг него, песчаные блохи прыгали ему на лицо; он едва чувствовал их, погружаясь все глубже в истому, навеваемую зельем. Зелень листвы припорошило лунным светом, точно пеплом; ветви колыхались и перешептывались. Между рваными краями листьев бешено мерцали звезды, точно их пламя металось под легким ветерком. Он окунулся в пейзаж, смакуя ароматы морской пены и преющих листьев, которые носились по пляжу, и сам летел за ними следом. Но вот ему послышалась мягкая поступь ягуара, и он насторожился. Сквозь сомкнутые веки он увидел зверя: тот сидел шагах в десяти от него, громоздкая тень вытягивала шею, изучая его запах. Вскоре ягуар начал кружить, и круги вокруг Эстебана становились с каждым разом все уже. Когда он исчезал из виду, охотнику приходилось бороться, не пуская в душу страх, текущий тонкой струйкой. А потом, когда ягуар прошел особенно близко, со стороны моря, Эстебан уловил дуновение его запаха.

Сладкий мускусный аромат, напоминавший о плодах манго, что вызревают на солнце.

Волной поднялся ужас, и он попытался остановить этот поток, убедить себя, что такого просто не может быть, это не может быть тот самый запах. Ягуар зарычал: звук лезвием разрезал ткань, сплетенную из шепотов ветра и моря. Понимая, что зверь почувствовал его страх, охотник вскочил на ноги, размахивая мачете. Сквозь круговерть образов он увидел, как отскочил ягуар, и закричал на него, и снова замахнулся своим мачете, и понесся к дому, откуда раньше наблюдал за берегом. Позади него раздался треск, что-то поворачивалось; краем глаза он уловил в лунном свете очертания чего-то огромного и черного, что пыталось выбраться из переплетения лоз, пробраться сквозь разодранную ширму. Он бросился в ванную и сел, прислонившись к унитазу спиной, и подпер закрытую дверь ногами.

Ягуар больше не боролся, звуки стихли, и на секунду Эстебану показалось, что зверь попросту сдался. Пот холодными струйками стекал у него с боков, сердце колотилось. Он задержал дыхание, прислушиваясь, и ему казалось, что весь мир тоже перестал дышать: шум ветра, шум прибоя, гул насекомых — все это тихо бурлило, как вода на плите; над его головой луна разливала на спутанные лианы болезненное бледное сияние; хамелеон застыл у двери среди шелухи отвалившихся обоев. Он вздохнул и утер пот со лба. Сглотнул слюну.

А потом верхняя филенка двери взорвалась под ударом черной лапы. В него полетели щепки гнилой древесины, и он закричал. Изящный клин черной головы с ревом протиснулся в дыру. Ворота из сверкающих клыков, охраняющие вход в бархатно-алый зев. Словно пораженный параличом, Эстебан сделал несколько уколов мачете. Голова исчезла, но вместо нее показалась лапа, и когти впились ему в ногу. Скорее по воле случая, чем намеренно, он полоснул ягуара, и вот лапа тоже скрылась. Он слышал, как зверь медленно ходит по холлу, и вот через несколько мгновений что-то тяжело ударило в стену позади него. Над стеной появилась голова ягуара: он висел на передних лапах, пытаясь найти опору и прыгнуть внутрь. Эстебан вскочил на ноги и в панике начал кромсать лианы. Ягуар, взвыв, упал на спину. Он еще походил вдоль стены, что-то ворча. Наконец наступила тишина.

Когда сквозь сплетения ветвей начали пробиваться солнечные лучи, Эстебан вышел из дома и направился по пляжу в сторону Пуэрто-Морады. Голова его поникла: он в отчаянии размышлял о тяжелых временах, что ждут его, когда он вернет деньги Онофрио. Жизнь в попытках угодить Инкарнасьон, которая будет становиться все сварливее; жизнь, в которой он будет за меньшую плату убивать ягуаров помельче. Он так завяз в своей печали, что не замечал женщину, пока та не окликнула. Она стояла футах в тридцати от него, прислонившись к пальме. На ней было тонкое, словно паутинка, белое платье, сквозь которое просвечивали темные выступы сосков. Он вытащил мачете и отступил на шаг.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила она, шагая к нему.

— Ты обманом выудила у меня мой метод и попыталась убить меня. Разве это не достаточный повод для страха?

— В том обличье я не знала ни тебя, ни твоего метода. Я знала лишь, что ты охотишься на меня. Но теперь охота закончена, и мы можем быть мужчиной и женщиной.

Он держал мачете наготове.

— Кто ты? — спросил он.

Она улыбнулась.

— Я Миранда. Из племени патука.

— У членов племени патука нет черного меха и клыков.

— Я из старых патука. Мы наделены этим даром.

— Не подходи! — Он замахнулся, словно готовясь ударить ее мачете, и она остановилась в паре шагов от него.

— Можешь убить меня, если таково твое желание, Эстебан. — Она развела руки в стороны, и грудь натянула ткань ее платья. — Теперь ты сильнее меня. Но сначала послушай.

Он все не опускал мачете, но его страх и гнев сменились более приятными чувствами.

— Давным-давно, — начала она, — жил великий целитель, и он предвидел, что однажды племя патука утратит свое место в мире, и поэтому с помощью богов он открыл дверь в иной мир, где наши люди могли бы жить счастливо. Но многие испугались и не последовали за ним. С тех пор дверь остается раскрытой для тех, кто придет позже. — Она жестом указала на заброшенные дома. — Эта дверь находится в Баррио Каролина, и ягуар охраняет ее. Но вскоре мирская горячка пронесется над этой местностью, и дверь закроется навеки. Ибо хотя охота наша и закончилась, но охотники и жадность не исчезнут никогда. — Она подошла еще на шаг. — Если ты прислушаешься к звучанию своего сердца, то поймешь, что это правда.

Он почти верил ей, но также верил, что за ее словами скрывается истина куда более мучительная — так ножны обхватывают лезвие оружия.

— В чем дело? — спросила она. — Что тебя тревожит?

— Я думаю, ты пришла, чтобы подготовить меня к смерти. И что дверь твоя ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Она махнула в сторону Пуэрто-Морады. — Вот смерть, Эстебан. Крики чаек — это смерть, и когда сердца любовников останавливаются в секунду наивысшего наслаждения — это смерть. Весь мир — это просто тонкое полотно жизни, натянутое на основу смерти. Жизнь подобна ряске, покрывающей скалу. Возможно, ты и прав. Может, мой мир лежит по ту сторону смерти. Противоречия в этом нет. Но если я — твоя смерть, Эстебан, то это смерть, которую ты любишь.

Он повернулся, не желая, чтобы она видела его лицо.

— Я не люблю тебя.

— Любовь ожидает нас. И однажды ты присоединишься ко мне — в моем мире.

Он снова посмотрел на нее, и слова возражения застыли у него на губах. Платье женщины упало в песок, и она стояла, улыбаясь. Грация и чистота ягуара отражались в каждой линии ее тела; волосы в потаенном месте были так черны, что казались островком пустоты на ее плоти. Она подошла совсем близко и опустила его руку, в которой он держал мачете. Ее теплые соски прикасались к грубой ткани, из которой была сшита его рубаха; она взяла его лицо в ладони, и он утонул в ее горячем аромате, ослабев от страха и желания.

— У нас с тобой одна душа, — сказала она, — одна кровь, одна истина. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни, но Эстебан не был уверен, сколько их миновало. Смена ночи и дня стала маловажным обстоятельством в его отношениях с Мирандой, лишь расцвечивая их страсть призрачными или яркими оттенками, и всякий раз, как они предавались любви, словно тысячи новых красок раскрывались его восприятию. Никогда он не чувствовал такой гармонии. Порой, глядя на зловещие фасады баррио, он верил, что за ними могут скрываться тенистые переходы в другой мир; однако всякий раз, когда Миранда уговаривала его уйти с ней вместе, он отказывался. Он не мог преодолеть страха и не признавался — даже себе, — что любит ее. Он стремился обратиться мыслями к Инкарнасьон, надеясь, что так сможет преодолеть тягу к Миранде и освободиться, вернуться в Пуэрто-Мораду. Но оказалось, что он не в силах представить себе жену иначе, нежели в образе черной птицы, сидящей на корточках перед мерцающим серым камнем. Однако и Миранда временами казалась ему лишь видением. Однажды они сидели на берегу Рио-Дульче, наблюдая, как отражение луны — было почти полнолуние — плывет по водам. Миранда показала на это сияние и сказала:

— Мой мир так же близок к тебе, Эстебан. Его тоже можно коснуться. Ты, верно, думаешь, что луна в небе настоящая, а это лишь отражение. Но самое реальное здесь — то, что наиболее точно отображает реальность, — это поверхность воды, позволяющая появиться этой иллюзии отражения. Ты боишься пройти сквозь поверхность, но она настолько непрочна, что ты едва почувствуешь переход.

— Ты говоришь точь-в-точь как старый священник, который учил меня философии. Его мир — мир Небес — также был философией. Твой мир тоже таков? Лишь представление о некоем месте? Или там есть птицы, джунгли и река?

Ее лицо скрылось в частичном затмении: наполовину его освещала луна, но другая половина была скрыта тенями. Голос не выдавал настроения:

— Не больше, чем здесь.

— И что это значит? — в гневе спросил он. — Почему ты не ответишь прямо?

— Если бы я стала описывать мой мир, ты подумал бы, что я искусная лгунья. — Она склонила голову к нему на плечо. — Рано или поздно ты поймешь. Мы нашли друг друга не затем, чтобы лишь испытать боль расставания.

В ту секунду ее очарование — как и ее слова — казалось уловкой, скрывающей в глубине какую-то темную и пугающую красоту; и все же он знал, что она права, что никакое из приведенных ею доказательств не убедит его лучше, чем его страх.

Однажды днем — днем настолько ярким, что на море нельзя было смотреть, не зажмурившись, — они поплыли к отмели, которая тонким изогнутым островком белела среди зеленой воды. Эстебан барахтался и поднимал брызги, а Миранда, казалось, была рождена в море: она стремительно проплывала под Эстебаном, щекотала его, тянула за ноги, и угрем ускользала прежде, чем он успевал ее схватить. Они гуляли вдоль песчаной полосы, переворачивая пальцами ног морские звезды, собирая на ужин моллюсков. Эстебан приметил темное пятно в сотню ярдов шириной, что двигалось под толщей воды, там, дальше отмели: то был огромный косяк королевской макрели.

— Жаль, что у нас нет лодки, — сказал он. — Макрель на вкус куда лучше моллюсков.

— Лодка нам не нужна, — ответила она. — Я покажу тебе, как ловили рыбу в старину.

Она походила по песку, оставляя за собой причудливые узоры следов, а затем повела его на мелководье, повернула лицом к себе и отошла на несколько футов.

— Смотри в воду между нами. Не поднимай глаз и не шевелись, пока я не скажу.

Она запела что-то; ритм то и дело прерывался и спотыкался, словно дули резкие ветра, предвещающие смену времен года. Он почти не разбирал слов, но кое-что было явно на языке патука. Через минуту его окатила волна головокружения. Казалось, ноги его вытянулись и стали тоньше, и теперь он смотрел вниз с огромной высоты и дышал разреженным воздухом. Затем между ним и Мирандой появилось крошечное темное пятнышко. Он вспомнил рассказы деда о старых патука, которые умели при помощи богов сжимать мир, приближая к себе врагов и в мгновение ока преодолевая огромные расстояния. Но боги были мертвы, их сила покинула этот мир. Он хотел оглянуться на берег и понять, правда ли они с Мирандой превратились в медных великанов, что вздымаются выше пальм.

— Теперь, — сказала она, прервав песню, — окуни руку в воду с той стороны косяка, что ближе к морю, и аккуратно пошевели пальцами. Очень аккуратно! Не потревожь поверхности.

Но, выполняя поручение, Эстебан поскользнулся. Раздался всплеск. Миранда вскрикнула. Он поднял взгляд и увидел, как на них давит стена нефритово-зеленой воды, и ее поверхность была густо усеяна летучими темными тенями макрели. Он еще не в силах был пошевелиться, как волна хлынула через отмель, подхватила его, протащила по дну и наконец швырнула на берег. Пляж был весь усыпан бьющейся на суше макрелью; Миранда лежала на мелководье и хохотала над ним. Эстебан рассмеялся в ответ, но смехом он надеялся скрыть вновь разгоревшийся страх перед этой женщиной, которая черпала силы у мертвых богов. Он не желал слушать объяснений от нее; он знал, что она начнет уверять, будто боги в ее мире до сих пор живы, и это лишь сильнее собьет его с толку.

Позже тем же днем Эстебан чистил рыбу, а Миранда ушла собрать бананов, чтобы приготовить их с макрелью — такие маленькие сладкие бананы, что растут вдоль реки, — и он увидел, как по ухабам пляжа катит «лендровер», и оранжевое пламя заката плясало на его лобовом стекле. Машина остановилась рядом с ним, и с пассажирского сиденья выбрался Онофрио. Его щеки были в красных лихорадочных пятнах, и он прикладывал носовой платок к потному лбу. Раймундо вылез с водительского места. Он стоял, опершись на дверь, и с ненавистью таращился на Эстебана.

— Девять дней, а от тебя ни слова, — угрюмо проворчал Онофрио. — Мы уж думали, ты помер. Как идет охота?

Эстебан положил на землю рыбу, с которой счищал чешую, и поднялся на ноги.

— У меня ничего не получилось. Я верну вам деньги.

Раймундо глухо и противно хохотнул, а Онофрио что-то проворчал в изумлении.

— Это невозможно, — сказал он. — Инкарнасьон уже потратила деньги на домик в Баррио Кларин. Ты должен убить ягуара.

— Я не могу. Я как-нибудь расплачусь с вами.

— Отец, индеец испугался. — Раймундо сплюнул в песок. — Давай мы с друзьями займемся этим ягуаром.

Мысль о том, как Раймундо и его дружки-простофили мечутся по джунглям, так развеселила Эстебана, что он не смог удержаться от смеха.

— Осторожней, индеец! — Раймундо ударил ладонью по крыше машины.

— Это тебе следует быть осторожней. Скорее ягуар будет охотиться на тебя, чем наоборот. — Эстебан взял с земли мачете. — И тот, кто захочет убить его, будет иметь дело со мной.

Раймундо потянулся к какому-то предмету, что лежал на переднем сиденье, и обошел машину со стороны капота. В его руке серебрился пистолет.

— Я жду ответа.

— Убери эту штуку. — Онофрио обратился к нему, словно к ребенку, который досаждает бессмысленными угрозами, но лицо Раймундо говорило о намерениях отнюдь не детских. Пухлая его щека дергалась в уродливом тике, жила на шее вздулась, а зубы обнажились в мрачном оскале. Эстебан, завороженный этим превращением, подумал: это словно демон сбрасывает личину и предстает в своем истинном виде — иллюзорная мягкость словно растаяла, а за ней проступили настоящая сухость и резкость черт.

— Этот сучий выродок оскорбил меня в присутствии Джулии! — Рука, в которой он держал пистолет, затряслась.

— Ваши личные распри подождут, — сказал Онофрио. — Сейчас речь идет о деле. — Он протянул руку. — Дай сюда ствол.

— Если он не собирается убивать ягуара, какой от него прок?

— Возможно, мы сумеем его переубедить. — Онофрио лучезарно улыбнулся Эстебану. — Что скажете? Позволим сыну вернуть свой долг чести, или выполните условия договора?

— Отец! — жалобно проговорил Раймундо: его взгляд стрельнул в сторону. — Он…

Эстебан рванул в джунгли. Прогремел выстрел, раскаленный коготь пропахал ему бок; он полетел кубарем. На мгновение он перестал понимать, где находится, но затем, одно за другим, в его голове начали выстраиваться воспоминания. Он лежал на раненом боку, терзаемый пульсирующей болью, на губах и веках запекся коркой песок. Эстебан свернулся клубочком вокруг своего мачете, который все еще сжимал в руке. Над ним звучали какие-то голоса, на лицо прыгали песчаные блохи. Он подавил в себе страстное желание смахнуть блох и лежал, не шевелясь. Боль и ненависть кипели в нем с одинаковой силой.

— …отнесем его к реке. — Голос Раймундо взволнованно дрожал. — Все подумают, что его убил ягуар!

— Дурак! Он мог убить ягуара, и твоя месть была бы еще слаще. Его жена…

— Мне и так сладко.

Тень пала на Эстебана, и он затаил дыхание. Никакого зелья не нужно, чтобы обхитрить этого бледного дряблого ягуара, что, склонившись, переворачивал его на спину.

— Осторожней! — крикнул Онофрио.

Эстебан позволил себя повернуть, а потом рубанул своим мачете. В удар он вложил все презрение к Онофрио и Инкарнасьон, всю ненависть к Раймундо — и лезвие глубоко погрузилось в бок Раймундо, проскрежетав по кости. Он завопил и, наверное, упал бы, но клинок держал его в вертикальном положении; руки его запорхали вокруг мачете, словно пытаясь повернуть его поудобнее; в расширенных глазах светилось недоверие. Дрожь пробежала по мачете до самой рукоятки, — казалось, это был спазм чувственного наслаждения, исполненный порыва страсти, — и Раймундо рухнул на колени. Из его рта закапала кровь, прочерчивая в уголках губ трагические линии. Все еще стоя на коленях, он уткнулся лицом в землю, точно араб на молитве.

Эстебан дернул мачете, страшась нападения Онофрио, но торговец электротоварами уже пытался забраться в «лендровер». Завелся мотор, закрутились колеса, и машина, накренясь, обогнула набежавшую волну и направилась к Пуэрто-Мораду. Ослепительно-оранжевое сияние разлилось по заднему стеклу, будто дух, заманивший машину к баррио, теперь прогонял ее отсюда.

Эстебан, шатаясь, поднялся на ноги. Оттянул ткань рубашки, прилипшую к ране. Крови натекло прилично, но пуля лишь царапнула его. Стараясь не глядеть на Раймундо, он прошел к воде и, стоя на берегу, вгляделся в дальние волны; мысли его бурлили, точно вода прилива, даже не мысли, а буруны эмоций.

Когда Миранда вернулась, нагруженная бананами и диким инжиром, уже темнело. Выстрела она не слышала. Он рассказал ей, что случилось, а она тем временем прикладывала к ране припарку из трав и банановых листьев.

— Это заживет. А вот это, — показала она на Раймундо, — нет. Ты должен уйти со мной, Эстебан. Солдаты убьют тебя.

— Нет, — ответил он. — Они придут, но они из племени патука… все, кроме офицера. Но он пьяница, пустой человек. Сомневаюсь, что его даже просто уведомят о том, что случилось. Они выслушают то, что я расскажу, и мы достигнем соглашения. Не важно, что там наплетет им Онофрио, его слово ничего не будет значить против их слова.

— А потом?

— Может, мне придется ненадолго сесть в тюрьму. Или уехать из этих краев. Но меня не убьют.

Она минуту постояла молча, и белки ее глаз светились в полумраке. Потом она встала и зашагала от него по пляжу.

— Ты куда? — окликнул он.

Она обернулась:

— Ты так спокойно говоришь о том, чтобы расстаться со мной…

— Это не спокойно!

— Нет, — горько рассмеялась она. — Видимо, нет. Ты так боишься жизни, что скорее согласишься на тюрьму, на изгнание, лишь бы не жить. Какое уж тут спокойствие. — Она пристально смотрела на него, но с этого расстояния он не мог разобрать выражения ее лица. — Я не останусь с тобой, Эстебан.

Она снова стала удаляться, и когда он позвал ее во второй раз, не обернулась.

Вечерняя дымка сгустилась до сумерек; серые тени медленно превратили мир в негатив фотоснимка, и Эстебан, кажется, серел с миром вместе; его мысли стали не более чем эхом прибрежных волн, что глухо накатывали на берег. Полумрак все не переходил в тьму, и Эстебану казалось, что ночь так никогда и не настанет, что, совершив преступление, он словно гвоздем проткнул сущность своей неприкаянной жизни, навеки пригвоздив себя к этому мертвенно-бледному мгновению, к этому пустынному побережью. В детстве он страшно боялся такой зачарованной покинутости, но теперь эта перспектива казалась ему утешением, успокаивала в отсутствие Миранды, напоминала о ее магии. Несмотря на ее прощальные слова, он не думал, что она вернется; в ее голосе звучали печаль и какая-то завершенность, и это пробудило в нем одновременно облегчение и отчаяние. И теперь, толкаемый этими чувствами, он бродил туда-сюда по берегу следом за волной.

Взошла полная луна, и пески баррио загорелись серебром; вскоре подъехал джип с четырьмя солдатами из Пуэрто-Морады. Близко они не дружили, но Эстебан знал их имена: Себастиан, Амадор, Карлито, Рамон. В свете фар труп Раймундо с его невероятной белизной и причудливыми завитушками крови на лице казался экзотическим морским зверем, выброшенным на берег. Прибывшие осмотрели его, движимые более любопытством, нежели служебным долгом. Амадор отыскал пистолет Раймундо, прицелился, стоя лицом к джунглям, и спросил Рамона, сколько, по его мнению, дадут за такую пушку.

— Может, Онофрио тебе прилично заплатит, — отозвался Рамон, и остальные рассмеялись.

Они сложили костер из веток, прибитых к берегу, и кокосовых скорлупок и сидели вокруг него, пока Эстебан рассказывал, как все было. Он не упомянул ни Миранду, ни то, как она связана с ягуаром: эти люди, отчужденные от племени своим служением государству, стали крайне консервативны в суждениях, и ему не хотелось, чтобы они посчитали его слабоумным. Они слушали молча; пламя костра полировало их кожу до рыжего золота и отсвечивалось на стволах винтовок.

— Если мы ничего не сделаем, Онофрио направит это дело в столицу, — сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он и так и так может. И тогда Эстебану придется несладко.

— А еще, — сказал Себастиан, — если в Пуэрто-Мораду пришлют агента и он увидит, как обстоят дела с офицером Порталесом, его точно сменят, и тогда несладко придется уже нам самим.

Они уставились на огонь, размышляя над ситуацией. Эстебан, выждав момент, спросил Амадора (тот жил неподалеку от него, на горе), видел ли он Инкарнасьон.

— Она ужасно удивится, когда узнает, что ты жив. Видел ее вчера у портного. Она любовалась своей новой черной юбкой в зеркале.

Словно черная ткань юбки Инкарнасьон обернулась вокруг мыслей Эстебана. Он поник головой и принялся чертить на песке узоры.

— Придумал! — объявил Рамон. — Бойкот!

Прочие выразили недоумение.

— Если мы не будем покупать ничего у Онофрио, то кто же станет? Его дело прогорит. Если мы пригрозим ему, он не осмелится привлекать власти. Он разрешит Эстебану сослаться на самооборону.

— Но Раймундо был его единственным сыном, — сказал Амадор. — Может, горе на сей раз окажется сильнее жадности.

И они снова замолчали. Эстебану было все равно, что они решат. Он начал понимать, что без Миранды его будущее было лишь чередой скучных решений; он поднял глаза к небу и заметил, что звезды и костер мерцали в одном и том же ритме. Он подумал: а что, если вокруг каждой звезды сидели крошечные человечки с медной кожей, споря о его дальнейшей судьбе?

— Ага! — сказал Карлито. — Я знаю, что мы сделаем. Мы все вместе займем район Баррио Каролина и убьем-таки этого ягуара. Перед таким искушением жадный Онофрио не устоит.

— Этого вам делать нельзя, — сказал Эстебан.

— Но почему? — спросил Амадор. — Мы можем не убивать ягуара, но такая толпа людей наверняка отпугнет его.

Эстебан не успел ответить. Раздался рык. Ягуар, пригнувшись, мчался на огонь костра, и сам похожий на черное пламя, что мечется по блестящему песку. Уши его были прижаты, а в глазах сияли капли лунного света. Амадор схватился за винтовку, припал на одно колено и выстрелил: пуля взметнула фонтан песка в дюжине футов от ягуара.

— Подожди! — выкрикнул Эстебан, опрокидывая стрелка на землю.

Но остальные уже последовали его примеру, и какая-то из пуль нашла ягуара. Он подскочил ввысь, как и в первую ночь, когда предавался играм, но на этот раз упал камнем вниз, рыча и щелкая зубами; он снова поднялся на лапы и захромал в джунгли, припадая на правую переднюю. Возбужденные своим успехом, солдаты пробежали немного вслед за ним, а затем остановились и приготовились стрелять. Карлито уже стоял на одном колене, старательно прицеливаясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и в безумном страхе, что Миранде причинят вред, метнул свой мачете в Карлито. Он осознавал, в какую ловушку угодил и чего ему это будет стоить.

Лезвие резануло Карлито по бедру, и он завалился на бок. Он закричал, и Амадор, увидев, что случилось, стал звать остальных. Он открыл беспорядочный огонь по Эстебану. Тот побежал в джунгли, сворачивая к тропе ягуара. За его спиной раздавалась канонада выстрелов, пули со свистом проносились мимо. Всякий раз, как он поскальзывался на мягком песке, фасады домов точно кренились, загораживая ему путь. А потом, когда он уже добежал до самых джунглей, в него попали.

Казалось, пуля толкнула его вперед, придала ему скорости. Он смог удержаться на ногах. Кренясь и размахивая руками, он бежал по тропе; дыхание его бурлило в горле. Листья карликовых пальм хлестали по лицу, ноги путались в лианах. Боли он не чувствовал, лишь странное онемение, что пульсировало внизу спины; он представлял себе, как рана открывается и закрывается, точно цветок актинии. Солдаты громко звали его. Позже они пошли в его сторону, но осторожно: опасались ягуара. Он думал, что, может, успеет пересечь реку, прежде чем они его настигнут, но, подойдя к реке, увидел: ягуар ждет его.

Он припал к тем самым кочкам на подъеме, вытянув шею над водой. Внизу, футах в шести от берега, покоилось на воде отражение луны, громадной и серебряной, — ничем не запятнанный круг из света. Кровь переливалась алым на плече ягуара, словно туда прикололи свежую розу, и, казалось, она нужна была скорее для того, чтобы воплощать собой принцип: божество может выбирать свой облик, но только такой, который подойдет под некую универсальную константу. Ягуар спокойно посмотрел на Эстебана (негромкое рычание прорывалось из горла), а затем нырнул в реку, вдребезги разбив лунное отражение, и исчез в глубине. Рябь утихла, образ луны снова появился на поверхности. И там Эстебан увидел женский силуэт: он плыл под водой, и с каждым гребком фигура уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в иероглиф, начертанный на серебряном блюде. От него удалялась не только Миранда: то была сама загадка, сама красота. Он понял, до чего был слеп, до сих пор не обнаружив правды, которая скрывалась в ножнах правды о смерти, спрятанной в ножнах правды о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Истина пела из его раны, и каждая нота была ударом сердца. Она была написана рябью по воде, она колыхалась в банановых листьях, она вздыхала вместе с ветром. Истина была повсюду, и он всегда знал ее: если отказываешься от загадки — пусть она даже примет обличье смерти — тогда ты отказываешься и от жизни, и будешь блуждать сквозь дни подобно призраку, так и не познав тайн, что скрываются в крайностях. В глубокой печали, в незамутненной радости.

Он вдохнул роскошного воздуха джунглей, и вместе с ним глотнул мира, который ему больше не принадлежал: мира девушки Инкарнасьон, друзей, детей и ночей на природе… всей утерянной сладости. У него стеснило грудь, словно он готов был расплакаться, но чувство это быстро утихло. Он понял, что сладость прошлого была подобна аромату манго, что девять волшебных дней — магическое число, именно столько дней нужно, чтобы отпеть душу и дать ей покой — пролегали между ним и слезами. Избавившись от этих ассоциаций, он ощутил, будто как-то незаметно утончился, будто что-то отсеялось. Он вспомнил, что чувствовал что-то очень похожее, когда выбежал из дверей Санта-Мария-дель-Онда, оставив позади ее мрачную геометрию, покрытые паутиной катехизисы и целые поколения ласточек, которые так ни разу и не вылетели за пределы стен. Он сбросил тогда рясу послушника и бежал по площади, бежал туда, где его ждали гора и Инкарнасьон. Именно она увлекла его тогда, точно так же, как мать до этого заманила его в церковь, точно так же, как Миранда призывала его сейчас. Он рассмеялся. Надо же, как легко этим женщинам было поменять весь ход его жизни. В этом он совершенно такой же, как и все прочие мужчины.

Странное цветение бесчувствия в спине уже запускало щупальца в его руки и ноги; крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную песчинку, которая все сжималась в серебристой безбрежности. Он помедлил секунду, переживая возрождение страхов, а потом его разуму явилось лицо Миранды. Все чувства, которые он подавлял девять дней, полились сквозь него, вымывая страх. То была серебристая, безупречная эмоция, и она пьянила его, освещала изнутри. То был сплав грозы и огня, что вскипал в его душе; он испытывал непреодолимую нужду проявить это чувство, изваять из него форму, которая бы передавала его силу и чистоту. Но он не был ни певцом, ни поэтом. Ему оставался лишь один способ выразить все это. Надеясь, что он не опоздал, что дверь Миранды еще не заперта навеки, Эстебан нырнул в реку, вдребезги разбив образ полной луны, и — все еще жмурясь от воды, что попала ему в глаза, когда он прыгнул, — собрав все остатки смертных сил, он с упорством поплыл вниз. Вслед за ней.

Люциус Шепард родился в Линчбурге (Вирджиния), вырос в Дейтона-Бич (Флорида) и живет в Портленде (Орегона). Его рассказы удостаивались премий «Небьюла», Хьюго, Международной гильдии ужасов, журнала National Magazine, Локус, Мемориальной премии Теодора Старджона и Всемирной премии фэнтези. Среди последних его книг — сборник рассказов «Путник в дороге» («Viator Plus») и небольшой роман «Чешуйка Таборина» («The Taborin Scale»). Вскоре должны выйти в свет еще один сборник, «Пять автобиографий» («Five Autobiographies»), два романа, которые, судя по всему, будут называться «Пирсфилды» («The Piercefields») и «Конец жизни, как мы ее знаем» («The End Of Life As We Know It»), и повесть «Дом, где есть все и ничего» («The House of Everything and Nothing»).

«Охотник на ягуаров» основан на истории, которую поведал Шепарду один очень пьяный старик в баре в городе Тела, Гондурас.