Сильные не убивают, книга 2

Глава 19 Соль. Грязная сила слабых

— Соль. Приезжай. Сейчас. Машина у твоих ворот через пять минут.

Голос Генриха в трубке такой, что все «что за нах, с хрена ли ты мной командуешь» застревают в горле. И нет, это не власть. Это… напряжение? Тревога? Страх? Господи, чего может бояться бандит, контролирующий полгорода?

Шик-блеск, устроила себе, называется, расслабон после того еще вчерашнего денька. Думала выспаться — хоть эта часть выполнена — спокойно позавтракать и явиться в Дом к полудню, не раньше. Какие-то там были дела… отчет в управление образования, да. Забавно, еще вчера днем это казалось так важно… А к вечеру — все остались живы, и славненько. Что сегодня еще стряслось?..

Передо мной еще полпорции пышной творожной запеканки от мадам Кляушвиц, но теперь кусок в горло не лезет. Зато успеваю забежать в мастерскую за снаряжением — пояс со всеми приблудами, газовые маски… чуть поколебавшись, катану тоже беру. Кто знает, что может пригодиться, когда Генрих говорит таким голосом?

У ворот уже стоит машина, но за рулем не Вита — незнакомый снага. Он газует с места так, словно задался целью сжечь подвеску, или что там в этих электрокарах так противно пахнет паленым пластиком. Едем мы не на комбинат, а прямо к дому Генриха. Хозяин встречает меня в том же просторном помещении у бани, только теперь стол девственно пуст, а в самом Генрихе нет ни следа вальяжного гостеприимства. Его зеленоватая кожа выглядит почти серой.

— Соль, я потерял двоих, — говорит он вместо приветствия. — Этой ночью.

— Что случилось?

И… при чем тут я?

Генрих несколько секунд смотрит на меня со сложным выражением, словно что-то просчитывает внутри себя, потом садится на стул и указывает мне на диван напротив:

— Присядь. Первое и главное: тебя я не подозреваю ни в чем. Не твой стиль — слишком сложная схема. Но ты определенно связана с этим, а значит, тоже в опасности.

— Расскажешь, что произошло?

— Да. Тот опричный курсант, с которым вы вчера вместе закрыли фуру… Он магичил что-то, но вроде как в нашу пользу, поэтому я не встревал. Ты его по имени назвала еще…

— Андрюха… — мой голос позорно дает петуха. — Ну да, вот, правда, есть такой. А… чего с ним?

— Он вернулся на комбинат ночью, — спокойно, буднично рассказывает Генрих. — Пробрался к Печи. Активировал артефакт, который разрушил слепок эфирного следа. Доказательств, что была применена магия крови, нет больше. Я вызвал милиционера, чтобы он произвел законный арест, и отправил с ним двоих. Виту и Шепелявого. Оба бесследно исчезли. Я же говорил тебе, у меня есть свои маги — не такие, как в опричнине, но жизнь и смерть они чуют безошибочно. Вита и Шепелявый оба мертвы, Соль. Там, где это могло произойти, четкие следы магической зачистки, эфир просто выжжен. Милиционер в отделение вернулся, но о прошедшей ночи не помнит ничего… впрочем, и имя свое вспоминает с трудом. А твой Андрей… его нигде нет. Словно и не было. Даже на камерах — у него был при себе артефакт, искажающий запись.

Бессмысленно запускаю пальцы в волосы. Это все просто не может быть правдой — но я чувствую, что Генрих не лжет.

— Ты доверяла этому парню? — в голосе Генриха нет никакой нарочитой жесткости, но я давлю порыв обхватить себя руками.

— Да. Нет… Не знаю. Но подожди… Андрей был на комбинате, так? И вы его задержали? Тогда почему было просто не поговорить? Он же как-нибудь все объяснил бы!

— Жаль, что ты не понимаешь, — мягкость в голосе Генриха пугает больше, чем если бы он кричал на меня. — Поймешь обязательно, но я боюсь, будет поздно… Соль, с опричниками разговаривать нельзя. И нет, не потому, что они как бешеные псы — они неглупы и очень, очень расчетливы. Просто расчеты у них не в нашу с тобой пользу, не в пользу таких, как мы — и не только снага-хай, а простецов вообще. У этой высшей касты свои цели и интересы, плевать они хотели на земское и прочее быдло. Убить опричника незаметно для организации невозможно. А если б я с тем говнюком заговорил, даже без давления особо, и уж тем более если бы хоть пальцем его тронул — он потом дал бы показания. Под правдоскопом, но опричному дознавателю, понимаешь? У псоглавых иммунитет, милиция их допрашивать не имеет права, может только передать их же внутренней службе. И пришили бы мне незаконное удержание, пытки и терроризм — спасибо, если не международный. Хотя неважно, одного незаконного удержания опричника достаточно, чтобы сравнять комбинат с землей — вместе со всеми, кто тут есть.

— Но подожди… хоть пальцем, говоришь… наши же с ними дрались, да и ваши тоже!

— Не путай теплое с мягким. Уличные драки, особенно для курсантов — что-то вроде опричной традиции. Им надо оттачивать боевые навыки, нюхнуть свежей живой крови. Не на хтонических же чудовищах тренироваться, в самом деле — эти могут и башку откусить, потому что их-то дознание и каторга не пугают. А городскую гопоту отоварить — милое дело. Это всем часто сходит с рук — кого не изувечат, конечно. А у нас тут другое: магия крови, уничтожение улик, незаконное проникновение. Твоего Андрея явно вслепую использовали, им кто-то сильно рискнул — его тут запросто могли пришибить, не разобравшись. Мы бы тогда не отмылись, но ему бы это уже не помогло.

— Андрей… он не мог уничтожить улики специально. Просто не мог. Его обманули, подставили…

— Возможно. Но это тем более означает, что ты не должна… нет, не так. Я не вправе тебе указывать, что ты должна и чего не должна. Скажу иначе. Если ты продолжишь любое взаимодействие с ним, это не принесет ничего, кроме проблем и потерь. И не только тебе — тем, за кого ты в ответе, тоже. Пойми, Соль, я не расист. Но опричнина вобрала в себя худшее, что есть в человеческой расе. Люди слабее прочих народов, поэтому эволюция сделала их подлыми. И эта их магия… она не про связь с первоосновами, как наша или даже друидская. Это грубый взлом эфира, грязная сила слабых, издевательство над природой вещей.

Облокачиваюсь о стол, роняю враз потяжелевшую голову на ладони. Конечно, если сказать «я не расист», то расизм уже как бы и не взаправдашний. Хорошо бы Генрих и во всем остальном врал. Не мог Мясопродукт мой Андрюха специально стереть следы! Его же самого озверевшие от ставленной крови снага чуть не прибили — зачем ему это покрывать?

Мутное что-то происходит.

— Генрих, что ты намерен делать?

— Не пороть горячку. Я недооценил Барона… вернее, эту бешеную суку, которую он вытащил из каторжной тюрьмы. Думал, они затихарятся, оставшись без того видеоархива. Но они вместо этого спутались с псоглавыми. Не ожидал, что государевы опричники не побрезгуют бандитами, но теперь расклад таков. И напрямую переть против них сейчас нельзя — плетью обуха не перешибешь. Но я слежу за каждым их шагом. Дожидаюсь момента, когда они подставятся. Не переживай, я их перемелю в фарш — когда придет время. Ты просто не лезь туда, где тебя сожрут. Держись подальше от этой трясины.

— Ладненько, попробую. Но ты же знаешь, как это бывает — трясина особо не спрашивает…

Генрих пожимает плечами. Повисает молчание — скорее усталое, чем неловкое.

Вот и как все это понимать? Андрюха… в голове не укладывается. Значит, врет Генрих? Может, он сам уничтожил улики, потому что указывали они на него? Потому что он тот самый маг крови и есть, добивается каких-то своих целей и меня приручает, чтобы использовать втемную? Снага плохо врут, но Генрих не такой, как все, он запросто обвел бы вокруг пальца и меня, и полгорода.

Однако что-то тут не сходится… На Кочке псоглавых тысячи — приграничье, как-никак, ну и аномалии. Если Генрих хотел перевалить уничтожение улик на опричника — то почему на единственного среди них, с кем я знакома и могу запросто поговорить? Назвал бы любого другого или вовсе неопознанного — и я бы никак не смогла это проверить…

От понимания, что я могу, пожалуй, и дальше доверять Генриху, с плеч как будто бетонная плита падает. Что-то я, кажется, забыла сказать… Ну да, конечно.

— Генрих, мне… очень жаль, правда. Те, кого ты потерял — они многое для тебя значили? Прими мои соболезнования.

Тяжелая, формальная фраза — но для таких ситуаций ничего лучше не придумано. Ни в моем родном мире, ни здесь.

Генрих смотрит на меня исподлобья, и я тут же подбираюсь — не перешла ли я грань? Мы… не друзья, в общем-то, и даже не факт, что союзники. Но Генрих только медленно кивает:

— Спасибо. Да, они оба были добрыми бойцами. Вита собрала в себе лучшее, что есть в людях, она была храброй, хладнокровной и хорошо просчитывала риски. Работала ради денег и возможностей, конечно, но я знал, что она не позволит себя перекупить — слишком умна для этого. А Шепелявый был из тех простых парней, настоящих воинов, которые следуют за вождем, потому что так велит социальный инстинкт; собирался жениться на хорошей девочке, любил стендап, в вечернюю школу ходил — у нас тут это обязательно. Знаю, ты нас всех держишь за бандитов, и правильно — мы и есть бандиты. И все же я пытаюсь, как умею, направить и своих ребят, и город к лучшей жизни. Но для этого нужно для начала просто выжить, а с этим, как видишь, возникли проблемы.

— Я не… не держу тебя за бандита, Генрих. Я знаю, что ты защищаешь наших, защищаешь город. Впереди еще очень много работы, многие вещи могут быть… цивилизованнее. Я помогу тебе. Вместе мы справимся со всем, и с этим тоже.

Генрих устало потирает глаза:

— Первая хорошая новость за эти сутки… Я долго ждал, когда ты скажешь это, и ждал не напрасно. А сейчас… не хочу показаться негостеприимным, но ночь тяжелая выдалась. Та часть, где я предлагаю тебе остаться, а ты отказываешься… не против, если сегодня мы ее пропустим? У нас будет еще время на эти игры — столько, сколько тебе потребуется.

Хороший заход! Подмывает, конечно, сказать, мол, хватит этих игр, я просто останусь. Про особенный чай, кстати, забыла вчера со всей этой суетой… но дело не только и не столько в стремлении тела впустить в себя другое тело. По существу я уже все для себя решила: хочу быть с этим мужчиной, а значит, буду. Вот так просто.

Но все же момент неподходящий, траурный практически. И мне не терпится скорее вернуться в Дом, а то душа не на месте — все ли в порядке у моих троглодитов? Пропущенных вызовов нет, но мало ли что — времена неспокойные. Так что слияние тел отложим на потом — успеется. По пути к двери кладу руку на плечо Генриха — первое мое прикосновение к его коже. Говорю:

— Мы прорвемся. Деваться нам некуда, поэтому прорвемся.

Генрих накрывает мою ладонь своей и слабо улыбается.

Все, довольно розовых соплей на сегодня. Мы же еще отчеты в управление образования не сдали…

Зайдя в Дом, сразу выдыхаю с облегчением: здесь все спокойно, как обычно. У средних и старших перемена между уроками. Девчонки во дворе играют в «кто громче» — бедные мои ушки. Два пацанчика с искренним любопытством наблюдают за старым автомобильным аккумулятором, который только что подожгли — интересно же, рванет или нет. Рядом кто-то строит шалаш из постельного белья… ворованного, между прочим, мы такое не закупали.

Раздаю дежурную порцию оплеух и загоняю эту шоблу на уроки, которые по расписанию уже четверть часа как идут. Наверху Токс читает малышам легендариум:

'— Мне надлежит заключить союз с этим созданием, — молвил Куруфин. — Сила его велика, и помощь его может стать для меня светом во тьме.

— Но можно ли довериться ему? — возразил Митрандир, и в глазах его мелькнула тревога. — Если новый союзник предаст тебя, ты поймешь, что все нынешние беды — лишь детские ссадины перед раной, что рассечет тебе грудь.

— Всякое доверие — словно шаг через пропасть по мосту из паутины, — отвечал Куруфин. — Но иного пути у меня нет, ибо таков мой долг перед будущим'.

И хотелось бы послушать дальше, но мелодичный голос Токс перебивает какофония воплей снизу. Вот что за нах, уроки же! А, ну да, у старших математика… Они совсем от рук отбились, даже не делают вид, будто слушают бедняжку Анну Павловну. Сколько раз я уже вламывалась в класс, стучала всем по наглым торчащим ушам, заставляла открыть чертовы тетради и решать чертовы примеры? Это помогало. Секунд на десять, не больше.

Похоже, пришло время радикальных мер.

В классе ровно то, что я ожидала увидеть. Девчонки собрались в кружок и оживленно перемывают кому-то косточки. Пацаны вовсю режутся в «драконью еду». Анна Павловна даже не пытается навести порядок — пишет что-то на доске для никого.

Встаю в дверях и жду, пока до троглодитов дойдет запах моего гнева. Через минуту они робко оглядываются на меня и как бы сами по себе рассаживаются по местам. Кубик даже открывает на произвольном месте учебник. По истории, но все равно, видимо, надеется избежать кары, демонстрируя стремление к знаниям.

— Так-так-так, — выдаю старательно отмерянную дозу холодной ярости во взоре. — Кто назовет тему урока?

Все загадочно молчат и строят сложные щи.

— Мы проходим проценты, — выручает класс добрая Анна Павловна.

Чересчур добрая, оттого и не справляется с этими охламонами.

Вот и что мне делать? Рассказать, что учительница здесь не от хорошей жизни, и попросить вести себя прилично? Сердца у моих троглодитов добрые, хоть по бандитским рожам и не скажешь. Только… учитель не должен вызывать жалость, вот в чем дело. Учитель должен сохранять авторитет…

Пока я жую сопли, Еж решается на открытый бунт:

— Соль, ты извини, но нам не уперлась эта математика нах.

Его тут же поддерживают:

— Не хотим учить эту хрень!

— Фигня уравнения эти, ска!

— Проценты, нах, ни за чем не нужны!

Складываю руки на груди:

— Ладно. Ладно. Не хотите учить математику — не будете. Я отменяю ваши уроки.

Троглодиты ошарашенно замолкают. Почти слышу, как проворачиваются шестеренки в их мозгах — детки пытаются разгадать, в чем подвох. Умнички мои! Разумеется, подвох есть.

— Но ведь… будет экзамен, ска, — робко говорит девочка с задней парты.

Скалю зубы в дружелюбной ухмылке:

— Ой, да ладно, чепуха какая — экзамен! Думаете, кто-нибудь настолько наивен, чтобы ожидать от снага-хай реальных знаний? Куплю в управление образования новый холодильник — и всем вам нарисуют в аттестаты оценочки. Нашли из-за чего париться — экзамен!

Молчание становится еще более тягостным. Улыбаюсь еще ослепительнее:

— В самом деле, хрень какая — проценты! Мы же простые, как валенки, снага-хай, зачем нам эта нудятина! Сотая доля чего-нибудь, было бы из-за чего париться! Пусть каждый представит, что он взял 10 000 денег под полтора процента в день. Мелочь какая — полтора процента, кто вообще хочет про эти проценты учить? Правильно, никто не хочет, так и ну их совсем. А кто может сказать, сколько придется отдаваться через три месяца?

— Пятнадцать тысяч? — предполагает Чип.

— Да щасс тебе, пятнадцать! А вот если бы ты учил математику, сразу понял бы! Анна Павловна, будьте любезны, одолжите мел… Вот, смотрите, оболдуи!

Через пять минут на доске красуются наглядные расчеты и сумма 23 500. Это, если честно, примерно предел моих познаний в математике, но детям об этом знать не обязательно.

— С хрена ли так много, нах? — выдыхает класс.

— А вот так, ять! Кстати, не материмся в классе, а то по уху залеплю, ска… Вот такие же морды лиц всегда бывают у снага-хай, которые не хотели учить математику, когда из-за долгов у них отбирают квартиры и самих их ставят шестерить на бандосов. Взял до получки — отдаешь все, до последних труселей. А сколько наших погорели на том, что не могли рассчитать маржу! Скольких кидали на деньги, потому что они не умели нормально их посчитать! Люди и кхазады все время ржут над тупенькими снага-хай! И богатеют вовсю за наш, между прочим, счет. Так что правы вы, деточки, не учили мы математику эту — нечего и начинать! Будет у вас свободное время вместо уроков. Ну, ура же? Чего таращитесь? Валите гулять, все свободны!

Класс наполняет глубокомысленное сопение и тяжкий скрип стульев. С места, однако, никто не поднимается. Наконец Еж глубоко вздыхает и отвечает, как это стало за ним водиться, за всех:

— Ла-адно, будем учить проценты, нах. И вообще математику эту всю.

— А вот и не будете! — делаю вредное лицо. — Кто хочет учиться, тот так по-свински себя не ведет на уроках.

Еж поворачивается к классу:

— Все чтобы нормально себя вели, ясно, ска? А кто будет вайдосить, тому я сам морду об стол изукрашу!

Улыбаюсь Анне Павловне. Она уже стирает с доски мою импровизированную писанину и говорит:

— Так, дети, открываем учебники на двадцать седьмом параграфе…

Шуршание страниц становится ей ответом.

Уже почти привычное зрелище: средь бела дня лавки на улице закрываются одна за другой, словно прошло штормовое предупреждение. Толстая тетка торопливо натягивает брезент на лоток с фруктами и скрывается в недрах магазина. Передо мной идут две девчонки чуть младше меня — снага и человек. Снага тянет подругу в переулок.

— Ты чего, там же грязно! — ноет человеческая девочка.

— Тебе проблемы нужны, нах? — одергивает ее снага. — Давеча двое псоглавых к Людке из нашего подъезда примотались, уже раздевать, ска, начали. Хорошо, соседи не зассали, подошли на визг. Обошлось, числом надавили, у нас хороший подъезд. Давай, шевели булками, псы уже близко.

Действительно, близко… четверо, подростки — мрачны и насторожены. Принюхиваюсь — Мясопродукта среди них нет. Я не просто так заявилась сюда этим чудесным днем, не сувениры и туристические кабаки с неадекватными ценами меня интересуют — Андрюха нужен, чтобы вытрясти из него, чего он там отчудил ночью на комбинате. Ладно, лишних курсантов пропущу мимо.

Хорошо, мне не обязательно бежать за девчонками в грязную подворотню. Нет, проблемы мне тоже не нужны — хоть у меня они были бы не того плана, что у пресловутой Людки, но я достаточно засветилась в мутной истории с магией крови. День солнечный, но тем гуще тень. Отступаю к стене и укрываюсь.

Четверка выходит из-за угла: нервные угрюмые лица, взгляды исподлобья, руки глубоко в карманах форменных курток. Эх, вот и чего псоглавым не сидится у себя на базе? Кто их гонит в город, где никто им не рад, даже самые отбитые шлюхи в портовом квартале их уже не обслуживают? Курсанты, как Мясопродукт — но не те, с которыми мои парни схлестнулись в самом начале, и на мясокомбинате тоже были не они. По ходу, это значит — не те, с кем у нас хлипкий, но все же мир. Эх, наподдать бы гаденышам из тени… хотя бы грязной водой их облить, чтобы на хари их растерянные полюбоваться. Но нельзя — я взрослый солидный разумный с повышенной социальной ответственностью, не шпана подзаборная. Сейчас эти мутные кадры скроются за поворотом, и я спокойно пойду по своим делам.

Потом я поняла, что слишком привыкла полагаться на тень, на чувство неуязвимости, которое она дарит. И отсекла же по изменению запаха, что один из четверки, высокий парень с пышными не по возрасту усами, поравнявшись со мной, напрягся и подобрался. Но не придала значения — забыла, что некоторые маги видят сквозь тень. Ну никак не выглядели эти сопляки могущественными магами…

Усатый поворачивается быстро даже по моим меркам, вскидывает руки — и на меня обрушивается густой, удушающий поток невыносимо белого света. Выхватывает из тени, швыряет на грязный асфальт, сводит мышцы судорогой почти до паралича — едва успеваю закрыть ладонью глаза, пока их не выжгло к Морготу. Смотрю сквозь щель между пальцами.

— И зачем ты нас здесь караулила, тварь? — с любопытством спрашивает усатый, не ослабляя поток света… только усиливая.

— Лев, это что еще за уродец… уродка? — спрашивает другой курсант, быковатого вида качок.

— Врага надо знать в лицо, Морозов, — торжествующе ухмыляется усатый… Лев, значит. — Даже такого ничтожного. Это та самая мутантка, которая отметелила Усольцева и его парней. И она же на мясокомбинате была, когда снага слабаков из Земщины чуть под орех не разделали. Ничего, мы — не это ссыкливое быдло, решим сейчас оперативно проблему… А ну не дергаться, мразь!

Усатый поднимает ногу и лениво, небрежно так бьет меня ботинком в челюсть — рот наполняется горячей кровью. Самое обидное, что как я ни стараюсь, дернуться толком не получается — белый свет почти парализует, все силы уходят на то, чтобы продолжать дышать. Хуже того — из глаз потоком текут слезы, а из носа — сопли, это вроде острой аллергии и никаким волевым усилием не пресекается.

— Ты бы не жестил так, Лев, — неуверенно говорит третий парень, чернявый и мелкий. — Все-таки девочка, хоть и снага. Смотри, она плачет…

Это так выглядит? Позорище какое…

— А ты не джентльменствуй тут, Горюнович! — в голосе Льва прорезаются нотки нервозности. — Она враг, и она опасна! Это же про нее Ожегин говорил, что такие мутанты и мутят воду, и магией крови тоже занимаются они! Не тупи, Горюнович, выруби ее, я же долго свет не продержу!

Ага, ну хоть какая-то хорошая новость.

— А нахрена нам ее вырубать? — продолжает тупить Горюнович.

— Отвезем на базу и сдадим Челядниковой! — орет Лев. — Пускай госпожа дознаватель выясняет, кто тут злоумышляет против Государевой Опричнины!

Тут в разговор вступает четвертый парень — прыщавый и бледный, похожий на глисту:

— То есть Ожегин так и сказал, что вот эта конкретная снага — ее, кстати, Соль зовут — виновна в магии крови?

— Сказал, что обычно этим занимаются такие, как она, — нехотя поясняет Лев.

— Обычно. Такие, — прыщавый интонацией подчеркивает зыбкость утверждения. — Если б эту девку хотели арестовать, то давно бы уже арестовали. Она не скрывается, эхони постит — очень, кстати, популярные. И сама она популярна в городе, нас за нее на тряпочки порвут. Следить надо за оперативной обстановкой! Отпустил бы ты ее, Лев, пока не дошло до греха.

— В жопу засунь себе свою оперативную обстановку, Тургенев! — Лев уже почти визжит. — Я ее отпущу, и она вмиг размотает нас, как ту группу! Чего встали, как истуканы, глушаните ее хоть камнем каким!

Туповатый Морозов кивает и оглядывается в поисках, по всей видимости, камня — на мое счастье, аристократу не так-то просто обнаружить орудие пролетариата на городской улице, тут навык требуется. А вот отвратный на морду лица Тургенев оказывается самым башковитым из всей компании:

— Она нас не трогала! Неспровоцированное нападение на гражданское лицо хотим огрести? Или попытку похищения? — и склоняется ко мне: — Произошла ошибка. Лев сейчас уберет свет, и ты же никому не причинишь вреда, верно?

Киваю, как могу. Выдавить из себя хоть слово не получается — дышать приходится ртом, который постоянно наполняется кровью. Этот Лев, похоже, долго не продержится — так ведь и я тоже. Кого из нас срубит раньше?

— Дурачье! — верещит Лев. — Я же вас и пытаюсь защитить! Эта дрянь стоит за всеми местными мутками! Она путается с тем бандитом с мясокомбината! Она опасна и она враг, и вообще снага! Чего с ней миндальничать!

— А Усольцев говорит, что враг — вовсе даже не она и вообще не снага, — задумчиво тянет Тургенев. — Потому что их все эти провокации подставляют куда сильнее, чем нас…

Некстати всплывает в памяти, что у Тургенева — не этого курсантика, а того, который великий писатель — был экстремально большой мозг. Вот зачем я это помню, а? В ушах звенит, мысли путаются, хоть как-то вдохнуть удается через раз…

Лев вопит уже что-то бессвязное — от его развязной самоуверенности не осталось и следа. Я, впрочем, потихоньку плыву и все хуже воспринимаю окружающее — пока истерику Льва не прерывает знакомый голос:

— Отпусти ее. Сейчас же. Я ручаюсь — она никого не тронет.

Андрей. Ишь, как уверенно и весомо говорит. Приоткрываю глаза. Громила Морозов тупо хлопает зенками, мелкий Горюнович растерянно разводит руками, а глистовидный Тургенев энергично кивает:

— В самом деле, Лев, не стоит усугублять…

— Дураки-и-и! — визжит Лев. — Терпилы, снаголюбы, толерасты! Я вас же и пытался защитить, поймете потом, да поздно будет! Да на, подавись, Усольцев, забирай свою мелкую дрянь!

Морготов свет исчезает. Дышу. Андрей протягивает мне руку. Хоть меня и потрепало, я отлично могу встать без его помощи… да что там — вскочить, нырнуть в тень и навалять псоглавым, Льву этому особенно — будет скулить, как помоечный котенок. Он уже выдохся, Света у него не осталось, так что я могу сделать с ним что угодно.

Но Андрей за меня поручился. И все смотрят. Опираюсь на его руку своей, измазанной в крови и в соплях. Поднимаюсь медленно, без резких движений.

Лев еще что-то верещит, но никто его не слушает.

— На вот, возьми, — Тургенев достает из кармана белый носовой платок и протягивает почему-то Андрею, но обращается ко мне: — Послушай, так глупо вышло… Не держи зла, ладно? Мы не все такие. И даже Долгоруков, Лев то есть, не всегда такой.

Это же… почти извинения. От аристократа. Мутантке-снага.

— Н-ничего, бывает, — мой голос звучит гнусаво и сдавленно, словно чужой. — Мне тоже очень… страшно. Из-за всего, что происходит.

Андрей тянет меня за собой. Чувствую, что его рука едва заметно дрожит — тоже нервничает, один против четверки.

Вытираю разбитое лицо платком — шелковым, с вышитой от руки монограммой. Раньше я только в книжках читала про такие. Эта тряпица стоит больше, чем вся моя одежда — а я не в «Голым не останешься» затариваюсь…

Отходим за пару кварталов, находим колонку. Андрей качает воду, а я умываюсь — сперва из горстей, потом плюхаюсь на колени и засовываю голову под холодную струю целиком. Понемногу отпускает.

Губа разбита, но челюсть цела, даже зубы не шатаются. Нехорошо мне уже не столько физически, сколько… неуютно, что ли. Вот так драматически появиться и всех спасти — это же моя роль, а не какого-то Мясопродукта. А он, между прочим, сейчас был весь из себя такой принц на белом коне, а совсем недавно уничтожил следы магии крови на комбинате… Могу ли я ему доверять?

Странное дело, Андрей то и дело подворачивается мне под руку, я успела подержать его и за врага, и за друга, и вообще не знаю за кого — а мы ни разу спокойно не поговорили. Вечно какой-то обмен рваными репликами тайком или на бегу, или из горящего танка… Может, в этом вся проблема?

— Вот что, Андрюха. Как ты насчет лапши? Не в смысле той, которая у тебя на ушах, а чтобы пожрать.

— Кто ж макароны-то не любит? — Мясопродукт расплывается в неуверенной улыбке.

Тоже, наверно, не отдупляет, по какие мы стороны баррикад в текущий исторический момент.

— Идем, тут недалеко…

Мастер Чжан, завидев опричную форму, пытается прикрыть лапшичную. Глупо — внутри, как обычно, полно клиентов всех рас и расцветок. Решительно говорю:

— Он со мной.

И никто не спорит. Занимаем тот самый стол, на котором я почти полгода назад пришла в этот мир. Заказываю две порции хэфэня с говядиной и чай… нет, все-таки пиво. Мы заслужили по пивку.

Знакомая атмосфера успокаивает — меня, конечно. Мясопродукт озирается немного нервно. Промокаю еще кровоточащую губу бумажной салфеткой и опускаю подбородок на сплетенные пальцы:

— Ну, рассказывай. Все. С самого начала.