Сильные не убивают, книга 2

Глава 15 Соль. Barth, что бы это ни значило, enni

— Никаких дел с собаками, — чеканит Клара. — Это мое слово.

Разворачивается и идет. Мотя с безразличным лицом следует за ней. Андрюха ошалело смотрит им вслед, и взгляд у этого здоровенного лба — словно у брошенного на вокзале ребенка. И не сказать, что это он только что полтора десятка дюжих головорезов застращал.

— Эй, — говорю, не трогаясь с места. — Вы чего, грибной плесени нанюхались? Мы так не договаривались!

Клара продолжает целеустремленно шагать прочь. Шик-блеск, сейчас они с Мотей скроются за поворотом — и что тогда? Мясопродукт только что выложился по полной и не то что магичить — хорошо если хотя бы идти сможет. Да и все равно мы не знаем, куда идти… Без Моти с его чуйкой мигом вляпаемся в какую-нибудь хрень, которая сожрет нас раньше, чем мы сообразим, как она называется.

Ору, стараясь сдержать панику в голосе:

— Клара, ты сама говорила — своих не бросаем!

Клара все-таки останавливается и бросает через плечо:

— Так то — своих! Псоглавые никому не свои. Опричнина — от слова «опричь», то есть кроме всего остального мира. Никакие общие правила для них не работают. И наши тоже. Ноги в руки и уходим отсюда!

И снова идет. Кричу:

— Стой! Да плевать мне, чего там опричнина в целом! Мы бы без Андрюхи не прорвались через жуков в прошлый раз и сейчас с этими придурками не разминулись бы! Он меня из Глади вытащил! Нельзя его бросать, не делается так! Наш это пацан, нормальный!

Клара снова останавливается, медленно поворачивается и смотрит на меня в упор, скрестив руки на могучей груди:

— Да будь он хоть Иисус Христос, Гаутама Будда и Праведный Эарендил в одном флаконе. Это неважно все, потому что он — опричник! У них нет собственной воли и собственной совести, понимаешь ты это, дуреха? Если ему прикажет начальство его уважаемое врот, или ИИшница их безумная, или даже самому почудится, что так надо ради какого-нибудь сраного высшего блага — он тебя как комара прихлопнет! Тем более что ты нелюдь — для таких, как он, гаже, чем помойная крыса!

Кажется, мы делаем именно то, чего нельзя ни в коем случае — стоим посреди Хтони и орем друг на друга почем зря. Наверное, все окрестные монстры уже достали ножи и вилки и салфетки на шеи повязали…

Глубоко вдыхаю тяжелый болотный воздух. Выдыхаю медленно и говорю:

— Клара, ты сказала, опричники отрезают себя от всего остального мира. Но то, что я вижу своими глазами — ты сама отрезаешь разумного от всего остального мира. Я по этим паскудным правилам не играю. Если Андрей остается здесь — значит, я тоже остаюсь.

Клара сплевывает себе под ноги:

— Много вас таких сгинуло… Но вольному воля. Мотя, идем.

Эльф, до этого момента, по обыкновению, отрешенный, поднимает голову и спокойно, отчетливо говорит:

— Если Соль остается — я тоже остаюсь.

Все таращатся на Мотю в изумлении — даже Андрюха. А вот Клара, против ожидания, не сердится, а спрашивает с каким-то даже сочувствием:

— Что, все-таки долетался, Мотылек?

— Долетался, — галадрим безмятежно улыбается. — Barth enni.

Клара гневно зыркает на меня и вздыхает. О чем это они? Кажется, Мотя произнес один из вариантов слова «судьба», у эльфов их чуть ли не сотня. Ладно, не до Мотиного богатого внутреннего мира сейчас. Надеюсь, я тут не при делах, случайно попала под замес. Хотя и к своей пользе. Без Моти с его чутьем из Хтони не выбраться.

— Ахтербаксе! Ну что с вами будешь делать, — тоскливо произносит Клара. — Каждый упрямо летит на свое пламя — хоть крылья отрывай. А впрочем, не моя печаль. Идемте уже, до выброски всего ничего…

Вообще-то планировать в Хтони — плохая примета, но, похоже, приметы хуже, чем разлад в команде, все равно уже не бывает. Тем не менее выбираемся на удивление без происшествий. Все хмуро молчат и смотрят прямо перед собой. Один раз мне под ноги пытается броситься комочек из зубов и шерсти, но я только зыркаю на него — и он сам отползает в кусты.

Похоже, реально страшное в Хтони — отнюдь не монстры.

— Софья Александровна, верно я понимаю, что вы за двенадцать часов до истечения крайнего срока сообщаете мне, что я обязан подать в управление образования отчеты об успеваемости и качестве обучения по форме 37-у?

Илларион Афанасьевич смотрит на меня поверх очков так, словно я не директор, а провинившаяся ученица. Набираю полную грудь воздуха, медленно выдыхаю и считаю про себя до пяти, потом говорю:

— Ну, в общем, как бы да, ага, так получилось. И если мы этот Морготов отчет не подадим, нас ждет проверка… А управление образования еще от предыдущей проверки не отошло. Тетечки до сих пор, наверно, от зеленки отмываются…

— Вы улыбаетесь. В самом деле находите забавным то, что дети закидали комиссию пакетами с раствором бриллиантового зеленого?

— Нет-нет, что вы! Это было недопустимо, ужасно, отвратительно! Я всем наваляла по шеям, кого поймала. Ничего подобного, разумеется, не повторится! Наши троглодиты другое что-нибудь придумают… В общем, давайте просто нарисуем как-нибудь эти Морготовы отчеты, пожалуйста-пожалуйста.

Илларион Афанасьевич хмурится:

— Уроки шли менее половины четверти, а отчитаться требуется так, будто отработаны все академические часы… Ладно, на ваше счастье, опыт бюрократической работы у меня изрядный. Однако в другой раз потрудитесь уведомлять меня о подобных казусах заблаговременно. К какому часу отчет требуется доставить в управление?

— Сейчас-сейчас… Там окошечко такое еще… У меня где-то записано, когда оно работает!

Под укоризненным взглядом Иллариона Афанасьевича панически роюсь сперва в телефоне, потом в бумагах. Обычно бесценная Юдифь Марковна такими вопросами занимается, но именно сегодня, как назло, она слегла с гриппом.

Морготова графика работы казенного окошечка нигде нет. Помню только, что он какой-то хитровыделанный.

— Извините, Илларион Афанасьевич, не записала… Но сегодня там точно выходной. Давайте я завтра с утреца туда сгоняю и сразу вам позвоню!

— Вам следует более ответственно относиться к своим обязанностям, — бурчит биолог, надевая пальто и шляпу. — Отчеты я подготовлю за ночь, а утром жду вашего звонка. Всего доброго, Софья Александровна!

Илларион Афанасьевич выходит из кабинета, тяжело опираясь на трость — погода стоит сырая, и у него обострился ревматизм. Выдыхаю с облегчением — неприятно чувствовать себя непутевой школьницей, которую отчитывают и чуть только не ставят в угол. Но хотя бы с Морготовыми бумажками все будет в порядке, раз Илларион Афанасьевич обещал. Мы недолго работаем вместе, но я уже убедилась, что на него можно положиться.

Наскоро разминаю затекшие мышцы, встаю в планку, отжимаюсь с хлопком, верчу пару простых сальтух. Раз уж нет возможности полноценно тренироваться каждый день, завела привычку использовать для занятий любые перерывы — терять форму нельзя, до спокойных времен далеко, если они вообще настанут когда-нибудь. Собираюсь на обход спален — посмотреть, что делают дети, и сказать им, чтобы немедленно прекратили это безобразие. И тут зацепляюсь взглядом за кнопочный телефон, стоящий на зарядке. Проверяю — эту штуку я сама купила на днях в снажьем ларьке на углу. Там официально торгуют только теплой газировкой, но из-под полы продают почти любую бэушную технику, причем подозрительно дешево — лучше не спрашивать, почему. Вот я и прикупила телефоны для учителей — время такое, что лучше всегда оставаться на связи. Этот был выдан Иллариону Афанасьевичу. Что ж, сам забыл — пусть сам за ним и возвращается, а то только и знает, что распекать меня за безалаберность. С другой стороны… Немолодой человек с ревматизмом, и погода паршивая — мелкий холодный дождь. В конце концов, это же мне надо, чтобы биолог завтра взял трубку! Квартирует он недалеко, в четырех кварталах, и ходит медленно, я его на полпути догоню.

Накидываю куртку, кладу телефон в карман и выхожу в холодную морось. Сырой воздух замечательно распространяет запахи, так что вынюхиваю биолога за пару минут — он, как и ожидалось, ушел недалеко. По случаю непогоды улицы пустынны: дети не бесятся на площадках, старички не играют в домино, гопота не лузгает семки. Несколько снага понуро спешат по своим делам. А еще рядом человек… нет, два человека, мужчины, причем запах обоих выдает сильные эмоции. От одного исходит хмурая злость, а от другого — острая тревога на грани паники, и оба на взводе.

Может, ничего особенного не происходит — чужаки, особенно люди, обычно некомфортно себя чувствуют в снажьих кварталах, потому стараются без крайней нужды здесь не задерживаться. Только вот эти двое топчутся под дождем уже довольно долго… причем не где-нибудь, а рядом с подъездом, где квартирует Илларион Афанасьевич. Надо бы выяснить, в чем дело.

Заворачиваюсь в тень и перехожу на бег. Обгоняю ковыляющего по слякоти учителя и оцениваю обстановку возле его подъезда. Два короткостриженых крепыша в одинаковых кожаных куртках — один постарше, другой совсем зеленый — прячутся за углом. Позы и движения напряженные. В руках — обломки металлических труб.

Выжидаю в тени рядом с ними — чужие разборки мне не нужны, я не бэтмен какой-нибудь, чтобы нести на улицы справедливость. Однако эти двое явно высматривают кого-то определенного… Прятаться от людей нетрудно — по сравнению со снага они глухи и лишены обоняния. Когда фигура моего биолога проступает сквозь морось, один шепчет другому:

— Идет, ска. Готовность!

Оба перехватывают трубы поудобнее. Что ж, готовность так готовность — продеваю озябшие пальцы в новый кастет, который мысленно называю «детским», и аккуратно бью в висок сперва старшего, хмурого, а потом младшего, с потеющими ладонями. Тела одно за другим шмякаются в грязь — вот так просто!

Нет, не так просто. То ли кастет подвел, то ли рука дрогнула — но первый противник остается в сознании, и в следующий миг в его руке вспыхивает белизна. Яркий луч бьет прямо в глаза — мир взрывается белым адом. Я слепну и выпадаю из тени. Бойцу хватает секунды, чтоб сделать подсечку. Падаю, группируюсь, перекатываюсь — но противник уже здесь. Его кулак с размаху рассекает воздух в сантиметре от виска. Свист. Рывок в сторону. Перед глазами — мерзкая рябь, но слух еще работает. Ловлю шорохи, шаги, дыхание. Уворачиваюсь от второго удара и бью туда, где по прикидкам должна быть шея. Мимо! Рядом с ухом с воем проносится что-то тяжелое — труба? ствол? — едва успеваю рвануться назад. Со всей силы заряжаю мужику ногой в пах — не до благородства сейчас!

Раздался хриплый вопль, тело противника сгибается пополам. На десерт бью ребром ладони в шею, резко, без размаха. Он оседает, хрипит, затихает. Отползаю, прижимаясь к стене. Физически цела. Но глаза… Перед ними все еще пляшут черно-белые пятна. Хреново — я не смогу сейчас уйти в тень…

— Соль, вы в порядке? — голос запыхавшегося Иллариона Афанасьевича дрожит. — Вот, обопритесь на мою руку, вставайте…

Надо же, усвоил наконец, как нужно меня называть. От помощи не отказываюсь — не тот момент, чтобы демонстрировать феминизм.

Кажется, оба тела на мокром асфальте едва дышат, но на всякий случай уточняю:

— Эти… что с ними?

— Живы, но без сознания. Соль, прошу вас, пройдемте в мою квартиру.

— Позже. Надо их допросить, узнать, кем они посланы и для чего…

— В этом нет необходимости. Мне известно, кто прислал этих людей. Пройдемте в дом, вы вся дрожите.

Действительно — адреналин схлынул, и меня трясет. Отвратительно быть слепой… даже почти слепой, контуры реальности понемногу проступают перед глазами, но совсем размыто. Поднимаюсь по зассаной кошками лестнице на третий этаж. Опираюсь на пластиковые перила, прожженные зажигалкой и исписанные наименованиями половых органов. Слушаю, как проворачивается ключ в замке.

— Сожалею, но могу предложить вам присесть разве что на койку, — с горечью говорит Илларион Афанасьевич. — Увы, я не успел обзавестись стульями…

— Вот уж на что пох, чесслово, ять!

Ощупью нахожу кровать и плюхаюсь на нее — панцирная сетка проваливается под задницей, в бедра впивается железная рама. Биолог суетится по хозяйству. Шумит вода, потом щелкает электрочайник, пахнущий дешевым пластиком, и в воздухе разливается аромат свежезаваренного чая. Однако, даже в этой убогой обстановке наш учитель остается аристократом — никаких чайных пакетиков!

Зрение понемногу восстанавливается, но при воспоминании о пережитой беспомощности меня потряхивает. Похоже, чем сильнее я делаюсь в тени, тем уязвимее становлюсь к свету. И самое скверное — неведомым врагам это известно, вряд ли мощный фонарь оказался у них при себе случайно. А вот мне неизвестно, кто они и чего им нужно… И долго ли мне оставаться слепой?

Илларион Афанасьевич протягивает щербатую кружку. Грею пальцы. Дешевый чай отдает веником, но заварен на славу.

— Вы обещали рассказать, кто напал на вас и почему.

— Боюсь, вы ошибаетесь, Соль. Ничего подобного я не обещал. Я сказал, что знаю, кто послал этих людей. Послушайте, я чрезвычайно признателен за то, что вы спасли, вероятно, мою жизнь… и вообще за все, что вы для меня сделали. Однако теперь я вынужден сообщить, что не могу продолжать наше сотрудничество. Мне следует вернуться в острог и отбывать наказание там.

— Что? Какого хрена?

— Разве это не очевидно? Здесь моя жизнь в опасности.

— Думаете, бандюги вас в остроге не достанут?

— Они, быть может, и достанут. Но только меня. Не могу допустить, чтобы из-за моих проблем пострадали дети, пусть даже и снага.

От растерянности спускаю на тормозах расистское «даже снага». Нет, вы посмотрите, благородный какой гусь выискался! Сербаю чаем и говорю решительно:

— Я ничего этого не желаю слушать, Илларион Афанасьевич. Мы работаем вместе, а значит, проблемы у нас общие. Тем более что у них было оружие персонально против меня. Так что оставьте эти расшаркивания и скажите прямо — кто пытается вас убить и почему?

— Раз вы настаиваете… Этих людей прислал криминальный авторитет Парамонов, более известный под кличкой Барон.

— Барон? И когда же вы успели перейти дорогу Барону?

— Лично ему я, как вы изволили выразиться, дорогу не переходил. Однако на него работает одна моя старая знакомая… Впрочем, поскольку я имел несчастье неплохо изучить госпожу Альбину Сабурову, не удивлюсь, если на самом деле уже Барон работает на нее, а не она на него.

Сабурова… Я встречала ее один раз, но запомнила крепко — она едва не достала меня своей магией, я тогда увернулась чудом. О ней ходили зловещие слухи, но, как водится, самого туманного свойства.

— Альбина ведь каторжанка, так? Вы знаете, за что ее осудили?

— Не просто знаю, а принимал в этом непосредственное участие. Видите ли, Соль, так исторически сложилось, что академическая среда свободна от разного рода ограничений, обязательных в других сферах. В студентах и молодых ученых поощряются дерзость, полет мысли, тяга к эксперименту. Однако все это не касается таких вещей, как магия крови. К сожалению, Альбина Сабурова поставила себя выше любых запретов.

— Подождите… Так это она проводила те опыты… на снага?

— Именно. Ваш народ особенно восприимчив к некоторым видам этой магии. В легендарные времена шаманы приносили жертвы, и запах крови превращал снага-хай в настоящих берсерков, не знающих боли и страха, рвущихся в бой даже после множества тяжких ран. Заколдованная кровь называется ставленной, ее брали когда у животных, а когда и у разумных. Отданная добровольно кровь разумного считалась самой действенной. Естественно, много сотен лет эти практики находятся под строжайшим запретом — даже за распространение сведений о них полагается суровое наказания. Считается, что эти знания утеряны в веках. Но бывает, что в погоне за мудростью ученые забывают об этике…

— Старина Оппенгеймер не даст соврать… а, не обращайте внимания, это я о своем. Так что, вы пытались эту Альбину засадить, вместо этого она засадила вас, но вы дотянулись до нее из-за решетки?

— Да, вы верно изложили ход событий. Дотянуться до Сабуровой оказалось непросто — она принадлежит к одному из самых влиятельных придворных кланов. Однако Государь вмешался лично — с магией крови не шутят.

Часто моргаю. Зрение, хвала Основам, постепенно приходит в норму. Убогая комнатушка на вид оказалась точно такой же, как я представляла по запахам. Разве что веселенькие обои с яркими попугаями стали неожиданностью.

— Шик-блеск… И что, Альбина теперь вам мстит?

— Не исключено. Хотя бессмысленная месть не в ее характере — Сабурова весьма расчетлива. Быть может, она решила применить на практике полученные в лаборатории знания и ей требуется устранить того, кто знает ее грязные секреты.

— Применить? — от этой мысли делается нехорошо. — В смысле разлить где-нибудь ставленную кровь, чтобы снага-хай… превратились в берсерков?

Илларион Афанасьевич задумывается, склонив голову набок, потом говорит:

— Едва ли Альбина станет действовать настолько топорно. Это выдало бы ее с головой. Даже люди легко учуют запах крови, а уж исходящее от нее эфирное возмущение распознает хоть вчера инициировавшийся школьник… Ставленную кровь сложно замаскировать, она просто кричит о себе. Тем не менее если где-то вы отметите резкие немотивированные изменения в поведении соплеменников — будете знать, что искать.

Хм, изменения в поведении… Меня, помнится, слегка повело от запаха парного мяса с кровью, которое Генрих выставил на стол. Не так, чтобы потерять над собой контроль, но все-таки… Не может же он быть магом крови? Что-то такое о нем говорят, но слухами Твердь полнится.

Ладно, все это отвлеченные рассуждения. Зрение вернулось к норме, так что пора решать, что делать дальше. У подъезда то ли валяются, то ли очень даже пришли в себя два человека Барона… и далеко не факт, что их все еще только двое. Генрих — давно, когда я еще имени его не знала — обещал, что из-за ограбления проблем с Бароном у меня не будет, но теперь мы вляпались во что-то другое. И, похоже, своими силами не выберемся — я не могу в одну харю противостоять банде Барона. Но знаю того, кто и так уже ей противостоит.

Прежде я Генриха о помощи не просила, но настал момент, когда игры в независимость пора отбросить. Он принимает вызов на втором гудке:

— Да, Солечка, что стряслось?

— Генрих, у нас тут два… не трупа, надеюсь. И надеюсь, что два. Люди Барона.

— Одно к одному… Где ты?

Называю адрес.

— Не выходи. Через двадцать минут подъеду и порешаю твои вопросики.

Голос у Генриха спокойный, даже слегка ленивый. Приятно, конечно, перевалить свои проблемы на того, кто наверняка с ними справится. Вот только… чем придется расплачиваться за эту помощь? Ладно, будем, как говорится, решать вопросики по мере их поступления.

Генрих перезванивает ровно через двадцать минут:

— Можешь спускаться.

Он стоит у подъезда рядом со своим мотоциклом, небрежно привалившись к стене. А вот тел никаких уже нет.

— Здесь я уладил все, — машет он рукой. — Но на горизонте проблемы посерьезнее, Соль. И похоже, они окажутся общими. Не только у нас с тобой — у всего города.

— Что стряслось?

Генрих хмурится:

— Вот вроде бы пока ничего особенного… Но жопой чую — что-то назревает. А я достаточно долго живу, чтоб чуйку не игнорировать. Сегодня опричная база номер сто двадцать шесть забраковала мясо, которое сама же заказала. Я еще удивился, куда уважаемым врот опричникам столько парного мяса — там народу-то с гулькин хрен. Однако заказ есть заказ. И вот они его возвращают. Цидульку прислали, мол, продукт порченный — причем якобы магией. Предоплату назад требуют…

Пожимаю плечами:

— Выглядит как дешманская разводка…

— Что-то не так в этой истории.

От Генриха пахнет кожей, бензином, здоровым крепким потом, надежностью.

— Может, заказали по ошибке слишком большую партию и теперь придираются к товару, чтобы вернуть предоплату?

— Всяко может обернуться…

Звонит телефон Генриха. Из трубки — взволнованный женский голос:

— Мясник, тут фура с возвратом приехала со сто двадцать шестой… и они словно взбесились все.

— Псоглавые?

— Нет, наши, наши ребята! Слово за слово — и началась не драка даже — свалка. Они как с цепи сорвались, меня не слушают, никого не слушают! Генрих, давай сюда! Пока тут все друг друга не поубивали!

Пока звучат эти слова, Генрих заводит мотоцикл и поднимается в седло. Коротко оборачивается ко мне:

— Ты со мной?

Не отвечаю — просто запрыгиваю на заднее сиденье и хватаю Генриха за куртку. Конечно, я с ним, в этом так точно. Как там Мотя сказал? Barth, что бы это ни значило, enni.

Потому что, кажется, я понимаю, в чем проще всего спрятать кровь.