Сибирский эндшпиль

29

Мак-Кейн смял с лица пену и быстро вытерся, глядя в зеркало. На этой неделе Гоньяреш снова работал в оси и принес ему описания и схемы, о которых просил Мак-Кейн. Он быстро пробежал их глазами, и, похоже, они совпадали с официальными планами станции. Не исключено, что на этот раз Фоледа промахнулся.

Дверь открылась, как будто ударил лапой медведь гризли и вошел Оскар Смовак. Он бросил на раковину пакет с мылом и бритвой и стал расстегивать рубашку.

— Похоже, что скоро мы тут все вокруг будем вылизывать, а, Лью? бросил он, разглядывая свою бороду в зеркало.

— То есть?

— Тут собираются устроить большой аттракцион.

— В Замке?

— Нет, по всей "Терешковой". А ты не слышал?

— Не слышал что?

— Большой праздник по поводу столетия. Сюда едут все русские шишки генеральный секретарь Петрохов, председатель совета министров Кованский, все Политбюро, многие из Центрального комитета… "Терешкова" будет выставочным залом коммунистического мира.

7 ноября было днем, когда русские праздновали годовщину революции. В этом году это будет особый праздник — столетняя годовщина.

— Ну что, не забудь передать по команде все твои замечания и просьбы, — буркнул Мак-Кейн.

Когда он вышел из умывальника, он увидел Лученко, сидевшего за последним столом. Андреев что-то читал вслух Боровскому, Тоген грустно лежал на своей койке. Кинг и Конг, как обычно, не особенно скрывая подозрительных взглядов, шуршали на заднем плане. Лученко поймал взгляд Мак-Кейна и качнул головой, подзывая его. Мак-Кейн остановился.

— О тебе очень хорошие отзывы с работы, — сказал Лученко. — Я рад слышать это.

— Я привык думать, что зарабатываю свое содержание.

— В последнее время ты стал лучше себя вести.

— В последнее время меня оставили в покое.

Лученко пропустил замечание мимо ушей.

— Я хочу, чтобы ты знал — такое не проходит незамеченным. Ты будешь чаше назначаться на работы в колонии, за пределами Замка. Я думаю, ты не будешь возражать.

Мак-Кейн поднял брови в неподдельном удивлении. Это прекрасно сходилось с его собственными целями.

— Конечно, — ответил он. — Мне нравится бывать снаружи.

— Еще бы. Ну, теперь ты знаешь, чего ожидать, — Лученко глядел на него с таким выражением, как будто оказал ему услугу и ждет ответных шагов. Мак-Кейн ответил взглядом, который означал "может быть", и двинулся дальше. Он рассудил, что у Лученко не было выбора, поэтому он решил преподнести это так, как будто делает одолжение. Другими словами, Лученко известили, что в колонии возникнет нужда в рабочей силе. Это совпадало с тем, что только что сказал Смовак.

Чарли Чан вместе с Ирзаном и Нунганом играли в карты в одной из средних секций.

— Я знаю смешной анекдот, — сказал Чарли, поймав Мак-Кейна за рукав.

— Да?

Чарли затрясся, с трудом сдерживаясь:

— Русский из Москвы входит к чукче в юрту, в тундре. Видит — с потолка свисает перчатка. Он говорит: "Что это?". А чукча отвечает: "Коровье вымя".

— А дальше?

— Это все. Коровье вымя!

Чарли скорчился от смеха на своей койке, взвизгивая и задыхаясь от смеха. Мак-Кейн пошел дальше, качая головой. Он до сих пор не мог понять всей глубины странного юмора Чарли. Может быть, это было отражением самого начала, размышлял он — первая ослепительная вспышка метафоры в зимнем полумраке неандертальской пещеры, которая с течением веков превратилась, пройдя через придворных шутов и мюзик-холл в Бестера Китона, Лорела и Харди, банановые корки и кремовый торт.

— Я знаю еще один, тоже смешной, — раздался голос Чарли, когда он дошел до первой секции.

— Завтра, — отозвался Мак-Кейн. — Я больше не выдержу.

На верхней койке сидел Мунгабо, зашивая прореху в штанах, за центральным столом о чем-то спорили Рашаззи и Хабер. Скэнлон и Ко сидели на соседних койках в противоположной секции у другой стены и, похоже, опять беседовали об эволюции культур. Мак-Кейн обошел вокруг стола с двумя учеными и сел рядом с Ко.

— Смовак говорил, что у нас будут гости.

Ко кивнул.

— Похоже, да. Я еще слышал об амнистиях — часть игры на публику. Они собираются раздуть из этого большое событие.

— Так что, мы все поедем домой?

— Прямо дух захватывает. Если это вообще правда, то это, наверное, коснется только привилегированных.

Разговоры и активность обитателей передней секции камеры В-3 были призваны скрыть их напряженное ожидание отбоя. Сегодня они попытаются первый раз проникнуть в подпольное пространство станции.

— Ко только что рассказывал об истории потрясающие вещи, — поделился с Мак-Кейном Скэнлон. — Ты, по-моему, сам когда-то занимался этим.

— Да, это был один из моих основных предметов, — ответил Мак-Кейн.

Ко кивнул:

— Мы говорили об европейском Ренессансе.

— Только он говорит, что Ренессанса никакого не было, — вмешался Скэнлон.

— Этот термин неверен, — Ко устроился на койке поудобнее. — Это было рождение новой культуры, а не возрождение старой.

Мак-Кейн вспомнил, что уже слышал это когда-то. Правда, Ко накурился своей травяной смеси и отключился, прежде чем зайти достаточно далеко. Ко продолжал:

— Ученые и профессора любят считать, что их науки — часть славного наследства, тянущегося сквозь века непрерывной цепью из далекого прошлого. Это дает им ощущение почетной родословной. Они представляют архитектуру, искусства, математику или что угодно, как непрерывный континуум, и делят его на периоды. Классический, Средневековый, Современный и тому подобное. Но непрерывность, которую они видят — не более, чем иллюзия. Каждая культура обладает своим собственным уникальным путем концептуализации реальности, коллективным разумом, который определяет, как воспринимается окружающий мир. И все, что создает культура — искусства, технологии, политические и экономические системы — неизбежно является часть выражения этого уникального взгляда на мир. Да, правда, культура может воспринять и адаптировать некоторые вещи от предыдущих культур. Но не это определяет главное направление. Величие Рима было голосом римского взгляда на мир, вид на Нью-Йорк — это голос Америки. Это продукты различных разумов и восприятий. И между ними нет родства или связи.

Лампочка на потолке мигнула три раза: сигнал за пять минут до отбоя. Хабер и Рашаззи поднялись из-за стола и подошли к ним. Мак-Кейн подвинулся, давая место Хаберу. Рашаззи залез на верхнюю койку и сел, свесив ноги.

Ко продолжал:

— Рим был выражением Классического Человека, который не смог овладеть понятием бесконечности и избегал его, где только возможно. Взгляните на рисунки, роспись на вазах. Только передний план, никакого фона. Видите он избегал вызова расстояний и безграничного пространства. В его зданиях доминировали фронтоны, подавляя и отрицая внутренность. Он боялся открытого океана и плавал, не теряя земли из виду. Его мир был миром без времени: прошлое лежало в сумрачном неменяющемся царстве богов, а на будущее он не делал никаких планов… Другими словами, все, что было создано Классическим Человеком, выражало одно восприятие: восприятие конечного и ограниченного мира. Даже его математика ограничивалась только изучением конечных статических объектов: геометрических фигур, ограниченных линиями, тел, ограниченных плоскостями. Время никогда не рассматривалось, как динамическая переменная — это то, что первым открыл Зенон, и что вело к неразрешимым парадоксам. Даже система счисления Классического Человека не содержала ни отрицательных, ни иррациональных чисел — не потому, что он был интеллектуально неспособен обращаться с ними, а просто потому, что его видение мира не включало в себя ничего, что можно было бы описать этими числами. В конечном осязаемом мире числа только лишь перечисляют конечные, осязаемые предметы. И вполне естественно то, что доминирующей формой искусства его культуры должна была стать скульптура: статические конечные объекты, ограниченные поверхностью.

Рашаззи хотел что-то сказать, но потом задумчиво потер подбородок и кивнул, определенно решив не перебивать. Из дальнего конца камеры донесся голос гремящего о чем-то Смовака.

— Но Классический Человек умер, и Европа застыла в неподвижности на столетия упадка, пока не возник Западный Человек. Так возникает каждая новая культура: в течение тысяч лет не происходит ничего значительного, пока неожиданно, сметая в сторону старый порядок, и торопясь созидать новый, не возникнет новый человек с совершенно новым взглядом на мир. Западный Человек возник на обломках европейского феодализма — и не перевоплощением Классического Человека, а вновь рожденным, с новыми началами и принципами.

Западный Человек не только воспринял изменение и бесконечность — он радовался им — с неиссякаемой, движущей энергией, подобного которой мир еще не видел. После застоя темных веков все, что создал новый человек, было восхвалением и символом вновь обретенных свобод. Расчеты Ньютона и Лейбница были языком вселенной не статичной и ограниченной, но бесконечной и динамической, вселенной, оружием к изучению которой стали страсть к научным открытиям, плавания вокруг земного шара. Его искусство отражения перспективы соединилось с парящими готическими арками в радостном осознании неограниченного бесконечного пространства. А что стало доминирующей формой искусства и достигло своего зенита выразительности вместе с апогеем самой культуры в восемнадцатом веке? Музыка, конечно. Что же еще воплощала в звуках музыка Моцарта и Бетховена, как не путешествия скрипок и флейт сквозь богато оркестрованные пространства, пышное многоцветье барочных портиков и кривые бесконечных расчетов, призвание разума и силу интеллекта?

Ко остановился и грустно посмотрел в пространство перед собой. В его голосе появилась нота сожаления.

— Но как и Классический Человек до него — и как любой организм, который прожил дольше положенного и умирает — Западный Человек тоже не был бессмертным. И, как и Классический Человек, он отступил перед реальностью, которой его природа не могла воспринять. И проблемы, которые преследуют его до сих пор — это последствия.

— Ты хочешь сказать, наши местные, сегодняшние проблемы? — спросил Рашаззи.

— Да. Классический Человек не мог примириться с бесконечностью времени и пространства, и Западного Человека создало столкновение с физической бесконечностью: бесконечность потенциального роста и развития, которая заложена в сам эволюционный процесс и в творческую мощь разума. Хотя и свободный от тирании феодализма, Западный Человек тем не менее в своем видении мира изначально мальтузианец, ограниченный сегодняшним восприятием и возможностями. Он расширил свой кругозор до горизонта, но не дальше. Как открыто символизируют это непрерывные функции его математики, он живет в плавно и равномерно изменяющемся мире, упорядоченном и цивилизованном, мире, неспособном приспособиться к неожиданным прыжкам. Случайно ли, что мир Западного Человека начал разваливаться в конце девятнадцатого века, встав лицом к лицу с разрывами относительности, квантовой механикой, эволюцией и ограничениями роста промышленной экономики? Он не может справиться с фазовыми изменениями. Да, конечно, отдельные личности рассматривали эту концепцию, так же, как и Зенон играл с математическими бесконечностями; но коллективный разум Западного Человека был неспособен понять, что значит эта концепция. И таким образом он вступил в свою собственную темную эпоху упадка.

Мигнул сигнал отбоя. Послышался голос Смовака:

— Эй там, в конце! Пора кончать. Не шумите.

— Оскар, ты шумишь больше, чем все они вместе взятые, — огрызнулся Мунгабо из-за стола. Группа разошлась по койкам.

— Так подумаешь — мы махонькая часть всего… но если призадуматься, то ведь правда, — сказал со своей койки Скэнлон, когда Мак-Кейн влез под одеяло.

— А почему ты так заинтересовался трепом Ко?

— Не знаю. Это новый взгляд на вещи, — Скэнлон помолчал. — Наверное, человеку приятно думать, кто он есть и что он сделает такого, что значит хоть что-то, вроде как эти камушки, о которых говорил Ко… По-моему, каждому приятнее думать, что то, что он сделал, будет устроено в чем-то стоящем, а не валяться в пыли.

Мак-Кейн повернулся и посмотрел на него. Скэнлон глядел в потолок, погруженный в мысли. Тут свет выключили.

Полчаса спустя Мак-Кейн все еще лежал в темноте, напрягая все свои чувства, чтобы уловить ту тишину, которая сказала бы ему, что вся камера уже заснула. Было не исключено, что система слежки включала в себя инфракрасные датчики, регистрирующие движения тела в темноте, или другие штучки, которые Рашаззи не смог обнаружить — в любом случае без риска было не обойтись.

— О'кей? — прошептал он в темноту, когда решил — пора.

— О'кей, — ответил голос Скэнлона.

— Шагай веселей, — пробормотал сверху Мунгабо.

Мак-Кейн поднял голову и тихо свистнул сквозь зубы. С другой стороны камеры раздался такой же свист, что значило, что Рашаззи готов. Мак-Кейн откинул одеяло, и встал на ноги. Он выдвинул из-под своей койки ящик и поставил его на койку. Затем проделал то же самое с ящиком Скэнлона, поставив его на свой. Тихо прошел между койками в центральный проход камеры. Темная фигура Рашаззи уже скрючилась на полу с другой стороны стола. Мак-Кейн нагнулся под стол и схватил концы проводов, которые протягивал Рашаззи. Затем он прополз обратно между койками, передал один провод Скэнлону, а второй потянул под свою койку, туда где стоял ящик.

"Жест доброй воли", который Ко передал Мак-Кейну, были схемы кабелей с нагревательной и осветительной системами и системой сигнализации, которая была стандартной для каждой камеры. В частности, они показывали расположения проводящих полосок с задней стороны облицовочных панелей и точки подключения к кабелям сигнализации. С помощью этой информации в нужных местах были просверлены отверстия для подключения перемычек в обход разрывов сигнализации, и не понадобилось перед этим снимать сами панели. Дальше, если повезет, они смогут приподнять отключенную панель и исследовать пространство под ней, не включая сигнализацию. Именно это было целью сегодняшнего ночного эксперимента.

Скорее всего комитет побега получил эти диаграммы, подкупив и шантажируя какого-нибудь русского электрика. Ни кто входит в этот комитет, ни кто конкретно достал эти схемы, Ко не сказал. Их проблема была в том, что они находились в камере на верхнем уровне, и пройти через пол для них значило просто оказаться камерой ниже. Поэтому им понадобилась помощь людей с нижнего уровня.

Мак-Кейн и Скэнлон провели половину вчерашней ночи, по очереди залезая в тесное пространство под койками и вырезая в мягком алюминиевом сплаве панели пола два отверстия размером с блюдце в обозначенных на схеме местах. Мак-Кейн снял диск с его стороны, который вклеили на место с помощью незастывающей пасты, которую смешал Рашаззи, и нащупал под отверстием низковольтный кабель. Он оголил примерно дюйм кабеля от изоляции, подсоединил к нему провод, который передал ему Рашаззи, и заизолировал его. Тем временем Скэнлон сделал то же самое под своей койкой и махнул рукой, высунув ее наружу. Теперь им нужно было только ждать, пока Рашаззи не закончит более сложное подключение с той стороны комнаты. Когда это будет сделано, то они создадут обходную перемычку через конец камеры в обход полосок сигнализации по облицовкой пола. Пока Рашаззи возился с проводами, Хабер и Ко работая под койками с другой стороны камеры уже откручивали последние крепления, держащие панель.

— Как идем? — шепнул рядом с его ухом голос Скэнлона.

— Уже подключил. Жду Рашаззи.

Рашаззи, вероятно, сейчас измерял сопротивления и напряжения перед тем, как замкнуть цепь.

— Какие-нибудь догадки насчет того, что внизу?

— Трюмная вода, наверно.

Спускаться будут только Рашаззи и Мак-Кейн. В первый раз не стоит устраивать экскурсию.

Наконец провод в руках Мак-Кейна дернулся три раза. Он ответил тем же.

— Оно, — прошептал он Скэнлону. — Они сняли панель. Я думаю, это оно.

— Удачи, Лью.

Мак-Кейн прополз обратно через центральный проход, замер и прислушался, но не услышал ничего необычного. Двигаясь медленно и беззвучно, он пересек центр, а затем вполз в проход между двумя противоположными койками.

Он нащупал край отверстия пальцами. Рашаззи уже спустился. Хабер протянул в темноте руку и передал ему позаимствованный фонарик, матерчатую сумку с инструментами, немного нейлоновой веревки, другие мелочи, которые могли пригодиться. Мак-Кейн легко похлопал немца по руке, а затем медленно опустился в отверстие между двумя койками. Он чувствовал жесткие выступы конструкции и силовые балки, еще более давящие и угнетающие в полнейшей темноте, окружавшей его со всех сторон. Затем он услышал, как сверху ставят панель на место.

Впереди показался свет, возник силуэт Рашаззи на фоне силовых элементов, труб и кабелей. Проход был очень узкий, и Мак-Кейн сперва подумал, а не окончится ли их экспедиция уже здесь. Они начали методично осматривать окружающее, дюйм за дюймом передвигая фонарики и время от времени переворачиваясь на другой бок. Рашаззи провел немного времени, лежа на спине и изучая систему сигнализации у него над головой. Одной из задач сегодняшней экспедиции было установить вторую перемычку прямо под полом, чтобы не повторять сегодняшнюю процедуру каждый раз перед тем, как снимать панель. В межпольном пространстве не оказалось и следов системы слежки. Рашаззи, извиваясь, пополз вперед. Мак-Кейну было не видно, что впереди — Рашаззи закрыл ему весь свет.

Продвинувшись футов на восемь или около того, Рашаззи остановился и поводил фонариком вокруг, чтобы осмотреться. Мак-Кейн догнал его. Проход был очень узким. Когда Рашаззи крутил фонариком туда-сюда, глаз Мак-Кейна уловил металлический отблеск откуда-то снизу. Он направил свой фонарик вниз между двумя железными балками. на которых лежал и пригнулся к щелке, чтобы рассмотреть. Неожиданно Мак-Кейн понял, что они с Рашаззи находятся вовсе не в подпольном пространстве, а в узком кожухе для кабелей и труб непосредственно под полом. Настоящее межпалубное пространство было под ними. Он потянул Рашаззи за ногу, и свет ослепил его, когда тот направил фонарик через плечо. Мак-Кейн показал вниз, потыкав несколько раз пальцем. Рашаззи понял и направил вниз свой луч; но там, где они находились, пути вниз не было. Рашаззи снова пополз вперед, останавливаясь через каждые десять футов, чтобы Мак-Кейн догнал его.

Сейчас они уже находились под соседней камерой, если не дальше; снизу доносилось равномерное жужжание и постукивание. Рашаззи посветил вперед, в следующий пролет. Затем он тихо сказал "А-га" и пополз дальше. Мак-Кейн полез следом и увидел, что большая труба, идущая справа от них в этом месте резко отворачивала в сторону, и в получившийся проем как раз мог протиснуться человек. Рашаззи уже спускался вниз. Затем он посветил Мак-Кейну.

В коридоре еле-еле можно было выпрямиться. Вокруг на стенах бежали кабеля, трубы, вентиляционные каналы, стояли балки и подпорки, удерживающие верхнюю палубу. Настоящий лабиринт труб. Посветив вверх, они увидели кожух, внутри которого ползли. Они потратили еще немного времени в поисках сигнализации, но ничего не нашли.

— Похоже, чисто, — прошептал Рашаззи. — По-моему, мы сделали это — мы вырвались из-под слежки, не выходя за пределы Замка.

— Может быть, — ответил Мак-Кейн. — Давай еще проверим.

Они заранее сошлись на том, что если хотят уйти как можно дальше от Замка, то им, спустившись под пол, нужно продолжать поиски не по горизонтали, а вниз, поэтому они опустились на корточки и начали осматривать пол. Он был сделан из армированных металлических пластин, закрепленных точечной сваркой. Рашаззи сделал специальный инструмент, вроде медицинского трепанатора, чтобы вырезать кружок металла вокруг такой сварки, но это была долгая и утомительная операция. Поэтому вместо этого они перешли к следующей панели, но там обнаружили то же самое. И на следующей; и на следующей. Но вот следующая после них была другая: она закреплялась не сваркой, а пружинными защелками.

— Обрати внимание, — пробормотал Мак-Кейн. — Снимается, для обслуживания или ремонта.

Рашаззи пожал плечами в свете фонарика. Без дальнейших колебаний он открыл защелки и приподнял панель. Под ними находилось неглубокое углубление с лампами, которые освещали, без сомнения, очередной уровень снизу. Израильтянин полез в карман, вытащил неоновый пробник и прижал его к контактам. Лампочка не загоралась.

— Все равно это не подключено, — прошептал он.

Они отключили фонарики, пока Мак-Кейн пробовал снять плафон. Он легко отошел, внизу было абсолютно темно. Рашаззи снова включил фонарь, а Мак-Кейн поднял светильник вверх, не отключая проводов, и положил его рядом с отверстием. Они долго смотрели вниз, но разглядели только какие-то механизмы и отблеск металлического пола, трудно было сказать, на каком расстоянии. Мак-Кейн вынул из своей сумки веревку и опустил один конец в отверстие, пока Рашаззи привязывал второй к силовой балке. Мак-Кейн проверил, надежно ли сумка привязана к поясу, затем опустил ноги в отверстие и стал медленно спускаться, пока не оказался примерно в футе над поверхностью пола. Рашаззи спустился следом.

Они оказались в узком коридоре, предназначавшемся, вероятно, для обслуживания. По сторонам у стен стояли насосы, трансформаторы, большие громоздкие цилиндры, опутанные трубками, наверное, какие-нибудь баки. А может быть этот коридор использовался при строительстве "Терешковой", потому что сейчас в нем не было даже электричества, и следовательно, люди появлялись здесь редко.

— Интересно, куда он ведет, — спросил Мак-Кейн. — Это может быть открытый путь прямо из Замка, в любое время.

На этот раз плиты покрытия пола оказались надежно приваренными, делая проникновение глубже без приложения огромных усилий невозможным. Они начали исследовать окружающее.

Дальше по коридору открылся еще один проход в сторону. Они прошли туда, между последним баком и уголками, соединяющими переборку с рядом отсеков энергетического оборудования и рядами огромных батарей — системы аварийного энергопитания. Потом пространство разделила пополам промежуточная палуба. Верхний уровень был забит силовыми конструкциями и трубами, а нижний, пол которого был утоплен на несколько футов, был значительно больше и просторнее, чем можно было предположить, глядя на него снаружи. Он был относительно пуст, вероятно, это место оставили, чтобы потом установить в нем дополнительную аппаратуру. В свете фонаря Мак-Кейн и Рашаззи обменялись взглядами, потом подошли ближе и спустились туда.

Помещение было длиной около двадцати футов и заканчивалось капитальной стеной, которая по подсчетам Рашаззи, должна была быть ближайшей стороной улицы Горького, опускающейся на нижние уровни. Это сходилось и с картой, которую Мак-Кейн составлял в уме. С одной стороны между подпорками на стене шли кожуха кабелей, а другая была полуоткрыта, сквозь нее было видно лес балок и подпорок, исчезавших в темноте между баками.

Рашаззи потер подбородок и осмотрелся.

— Я не знаю, куда отсюда можно попасть. Это займет время. Но знаешь что, Лью? Подумай-ка: мы находимся в отлично изолированном месте, над головой целый уровень механизмов, шумящих достаточно громко, чтобы заглушить любой шум отсюда. Если мы сможем подвести сюда электричество, то получится отличная мастерская, об которой мы с Альбрехтом давно мечтали.

Он кивнул и еще раз осмотрелся, с явным удовлетворением.

— Да, сегодняшняя экспедиция уже окупила все усилия!